56.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 25(1). В БОГЕ.
Бог входил в мою жизнь стремительно, буквально выбивая меня из материальных отношений средствами достаточно болезненными и неожиданными, погружая мой разум в смятения и слезы, потрясая событиями, заставляя расширять и углублять понимание и сознание, обласкивая и изничтожая во мне бури, посылая и штиль взамен недоумению, и великое обещание. Бог никогда просто так к человеку не приходит, но начинает входить неотступно Божественной Волей, кромсать прошлые устои, убирать с пути волю и желания других, давать им неожиданные понимания и решения, ими не замечаемые, но во благо тому, на ком Бог становил взгляд и кому дал ту дорогу, которая, по сути, святая, а потому незыблемая и непосягаемая другими, дорогу, которая будет изматывать, бить, направлять, печалить, утверждать Божье в сознании.
Придя ко мне, Бог пронзил Собой все, весь мой быт, все, к чему бы я ни прикасалась, стал повелевать умами других, все стало в жесткое и неминуемое подчинение, нужным образом работающее надо мной, – мои дети, работа, муж, окружение, мама, Лена, мое мышление, привычный образ жизни… Все стало работать на цель Бога, где события выбивались из обычного строя, но превратились в череду Божественных Указаний и Наставлений, неиссякаемых божественных требований, чудес, мышления неординарного…
Бог умеет приукрасить и усложнить действительность избранному великолепными чувствами, видениями, чудесами, как и страданиями, ибо выходит на Личный контакт с человеком, имея на него План и реализовывая этот план постоянно, поднимая при этом уровень сознания и понимания человека способами необычными, давая слезы и смех, горечь и радость, так вводя в отношения с Собой, как с Личностью, давая испить нектар Божественных качеств, насладиться Им, как Личностью высочайшего интеллекта, ума, милосердия, непримиримости, как великого утешителя, настолько понимающего и все разъясняющего тебе в твоих личных делах, что приводит в невероятное состояние благодарности, торжества, как постоянного гимна в себе…
Общение с Богом – процесс очень долгий, если Бог на тебя вышел и с тобой заговорил, процесс плодотворный, ибо начинаешь умнеть прямо на своих глазах, процесс, где более никто не нужен, никакое материальное наслаждение не привлекает, все теряет смысл в материальной трактовке, остается только Бог. Не передать это чувство, не передать это счастье, не передать эту радость. Ничем другим не пожелаешь наполняться, но только Богом, ничье общение не привлечет, но только с Богом…
Начало 90-х годов было для меня началом вхождения в Бога. Воистину, вначале Бог дал мне Бхагавад-Гиту (1991 год), привел к преданным, дал азы практики преданного служения, основы совершенных духовных знаний и через них стал мыслить со мной во всех областях материальной жизни, заставляя, становясь моей крайней необходимостью смотреть на все через призму тех знаний, без которых в духовном плане невозможно сдвинуться с места, сделав их во мне моей высшей религией, моим убеждением почти сразу и все преломляя через эту Божественную основу, где главным, решительным, неизменным было видение Бога везде и во всем, как Высшего Управляющего, как Того, Кто владеет и Управляет всеми чувствами всех, без Кого нет мысли, нет желания, нет и действий.
Мысль моя, как и убеждения, начинала учиться новым качествам, понуждая и тело и чувства, во всех сферах моего бытия, достаточно простого, все охватывалось Богом скрупулезно, постоянно, все давалось Богом и практиковалось вновь и вновь, становясь образом моей жизни и намерений. Многие качества, которые выращивались Богом до этого, начинали служить мне добрую службу. И одно из них – элементы аскетизма, на котором, как на трех китах, держится святая святых Божественных усилий над душой – воспетый Ведами благословенный путь отречения.
Этот путь начинался из анналов детства и юности под прилежным руководством моего слишком умного отца, ведомого, однако, Богом, и продолжался теперь для меня мучительно и нестандартно, где я билась над своей судьбой, вопрошая ее, а затем Бога, что же такое творится в моей жизни, где все не так, как у других, по любому варианту. Бог охватывал все, начиная с того, что было так мило сердцу, что умело радовать и утешать, что было колыбелью моей часто печальной мысли, что придавало мне хоть какую-то значимость и осмысленность.
Бог начинал вырывать меня из работы школьного учителя всеми Своими Божественными средствами, однако и щадя и делая все крайне осторожно, но и неотвратимо, оставляя мне одно недоумение. Религия делала несовместимым пребывание меня в стенах школы по многим параметрам. Будучи принципиальной и твердой особенно к проявлению безнравственности, работая в школе, я не могла удержаться перед детским просящим взглядом, перед детской мольбой, детской наивной хитростью и беспомощностью. Строгая внешне, я могла отменить двойку или заменить ее на тройку, я просила родителей о снисхождении, если ребенок провинился, яро становясь в его защиту, как только чувствовала, что ему грозит неминуемое наказание от взволнованного успеваемостью или поведением родителя, которому успевали нажаловаться предметники, а потому спасала, как могла. Я уговаривалась завучем, просящем об отдельных учениках и не выставляла многим заслуженные двойки в четвертях, устраивая дополнительные занятия каждое воскресенье в стенах школы, как для успевающих, так и нет.
Битая жизнью в немалой степени, я стояла за всех униженных и отвергнутых в классе, ибо подмечала, как прекрасны детские сердца, допускающие вольность в классе, но неизменно приветливые за его пределами, всегда здоровающиеся, да так, что на улице их приветствие было слышно за квартал. У меня обливалось сердце кровью, когда ребенок, вызванный к доске, от волнения содрогался, голос срывался, дрожали руки… Ребенок боялся школы, учителей, доски… Были разные характеры, были угодливые, были доносящие, были безразличные… Но не было дураков ни среди кого. Я не видела. Но души все понимающие, чистые и в своем плутовстве, и в своих выходках, и в своих увлечениях. Великим, потрясающим во мне было чувство любви. Мне до того были дороги дети, что когда они стали подделывать оценки в дневнике, копируя мою простенькую подпись, я очень слегка пожурила затейливых и не стала усложнять подпись, попуская этот факт на самотек, радуясь, что хоть так они могут себя порадовать…
Учителю так любить нельзя, так привязываться нельзя. Но ничего невозможно было с собой поделать. Нежность к детям я носила в сердце, проявляя нарочитую строгость. Но стоило мне с детьми отправиться на экскурсию, я волновалась за каждого всеми силами, до посадки в автобус заставляла идти в туалет, покупала в столовой пирожки на случай, если проголодаются, считала и пересчитывала всех бесконечно. Даже, когда дети на уборке пришкольной территории баловались, прощала им их непоседливость, ибо и они никогда не подводили меня, убирая лучше всех, и говоря мне не раз: «Наталия Федоровна, мы Вас не подведем!». Но… подводили. Но как-то так, что это было не на всю школу, а наше личное, что мы сами и разбирали. Например, на овощной базе, где надо было перебирать помидоры, была устроена целая баталия, где один из помидоров угодил в меня… Детские глаза шестиклашек… - лучшая награда за труды. Но, увы. Дети мои и других классов переставали меня как-то бояться. Это – было во вред. Это было неисправимо с моими качествами… Это было начало отвода меня из школы… Это были первые ласточки, не радикальные перемены, но тревожили меня, рождая пока слабое предчувствие. Покинуть школу были и другие причины и на мой взгляд более весомые, хотя дети любили меня и коллеги действительно уважали.
Работа преподавателя математики в школе, воистину, была моим хобби, моей радостью, моим внутренним порядком, не находя во мне ни в чем сопротивление, виделось мною, как великое духовное и научное творчество, непочатое поле деятельности в сфере человеческой души, к чему моя душа всегда тяготела и в чем находила свое убежище, но здесь и сникала тоже частенько… Труд в этом направлении вызывал во мне некое ликование, неизменное наслаждение от общения с людьми более высокого интеллекта, хотя и примитивизма здесь, увы, хватало, как и солдафонства, как и обычной человеческой уязвимости и простоты, как и явного вопиющего несоответствия. И все же стены школы рождали во мне хоть какое-то удовлетворение и в целом наслаждение, как и боль от постоянного чувства невысказанности, неотданности ввиду вещей порою напрямую от тебя и не зависящих, от чего сердце тоже умело разрываться и пытало свои возможности, и паниковало и надеялось…
Труд школьного учителя, постоянно держащий в напряжении, был любим мной, хотя это и не был мой желанный потолок, но из всего, что в плане труда предоставил мне Бог, было ближе к моему духу, к моей сути, с моему пониманию. Но доброта… Она подавалась Богом неизменно, охватывала меня великим торжеством, а в нем и счастьем, где, впрочем, отдавать мне особо не пришлось, ибо и не здесь это чувство должно было развернуться и излиться во всей полноте и в свое время. Бог готовил меня к другим высотам, готовил Лично, больно, надежно. А здесь… Я лишь опробовала на себе эту Божественную энергию, которую достаточно избитая душа принимает с радостью и усваивает как свое незыблемое и неотъемлемое сокровище.
Но… ни о чем не ведая, я припала к этому благодатному источнику, желая здесь себе творчества и успехов и не желая быть примитивной, не открывающей, идущей по шаблонам, но и не пренебрегающей опытом других, ибо из всего можно было извлечь во благо делу, если это с любовью и привязанностью.
Привязанность… Для материального мира это необходимое самочувствование в труде, причина жить трудом, здесь проявлять себя и на этом развиваться, вносить и привносить. Но для религии привязанность – последнее дело, смерти подобно. Откуда мне было знать, что из этой материальной привязанности и зависимости Бог задался целью меня вышибать, планомерно и ритмично, день за днем, давая работу учителя более для опыта в человеческом обществе на будущее, однако, отнюдь не желая меня в нее, столь радостную, погружать и здесь гнобить, ибо было чем, ибо и не столь прекрасен мир материальный в глазах простеньких с виду душ, собственно детей, которых учить не надо, как извести любого, безжалостно и в свой час. И эту чашу постепенно Бог давал испить, подмывая все мои отступы так, что… Об этом и пойдет речь ниже.
А пока… Да, труд учителя был любим мной, не смотря на то, что должна была я доносить математику в сути простейшую, примитивную, отнюдь не высшую, где мысль буквально купалась бы в наслаждении от стройности выкладок, великой духовной красоты, истинности, в логике, в точности, в строгости мышления и в великолепных математических выкладках… Но… Школьная математика даже с элементами строгой математики… Увы, здесь творчество, анализ, мыслительные потуги уходили в основном в методику, в умение и необходимость привнести, привлечь, окунуть в этот беспристрастный мир, в умение акцентировать,
