Апокалипсис — нежное слово

интернет... Но, конечно, всей глубины одиночества я тогда постичь не мог. Одиночество — это ведь не просто отсутствие других людей рядом с тобой. Это инфернальное чувство отсутствия жизни, как таковой. Вокруг только бесструктурное небытие, а единственный комочек жизни — это ты сам, твоё "Я", медленно сокращающееся под постоянным напором этого небытия, как шагреневая кожа. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Так ли?
            Почему же так беспредельно тоскливо?
            И всё-таки мне стало легче. Не знаю почему. Таковы были факты.
            Факты были таковы, что сидеть на диване мне было больше нельзя. Надо было куда-нибудь идти. Например, к тому же Шкрабатову в его художественную мастерскую. Он обязательно мне что-нибудь да подсказал бы. У него какое-то врождённое культурологическое чутьё на подобные вещи. Он их чует, как собака-ищейка, идущая по следу кролика.
            Но, увы, нужного Дома Культуры я не нашёл, хотя и ходил по району несколько суток.
            За это время я окончательно смирился со своей новой участью — участью пассивного наблюдателя, который никак не может влиять на окружающее и который никак не может сконцентрироваться таким образом, чтобы окружающее бытие воспринималось цельным, чётким, однозначным. Всё как бы плыло вокруг меня — дикий туман, наполненный призраками.
            Мне попадались разные дома с искривлёнными стенами, как на картинах Дали, но ни один из них не был Домом Культуры, где находилась мастерская Шкрабатова. Я, кажется, плакал. Или это роса оседала на моём лице от окружающего тумана. Кот шагал рядом. То ли он боялся остаться один, то ли стал мудрее в окружающей коловерти, и это хоть и было странно, но в то же время и приятно, потому что я теперь видел в нём друга, который понимал меня лучше всех — других ведь вокруг не было.
            Потом я понял, что довольно мне ходить по одной и той же местности, надо куда-нибудь идти целенаправленно, например, в сторону той части неба над горизонтом, где было странное свечение. Может, это был след от Луны, которую я уже не видел несколько суток. И я пошёл, и кот пошёл вместе со мною, потому что, наверное, ему было без разницы, куда идти, так как все направления для него были одинаковы, а я с детства ассоциировался у него с чем-то приятным — с миской еды, например. Всё в нас (у меня и кота) съёжилось до самых примитивных рефлексов — смотреть, идти, и тем самым наполнять наше скукожившееся бытие хоть каким-нибудь смыслом. Единственное, мы по-прежнему не хотели есть. Голод не терзал нас, и это я воспринимал как благо, потому что всё вокруг казалось нам несъедобным.

            5. На исходе второй недели я начал понимать, что действиями окружающего мира управляет какой-то могущественный разум. Настолько могущественный, что я ничего не мог бы ему противопоставить, даже если бы захотел. Единственное, я мог лишь ему подчиняться, рассчитывая на какой-нибудь хэппи-энд — ведь не могло же это безумие продолжаться бесконечно. Я вдруг понял, что разум этот не взялся из каких-то глубин вселенной неожиданно, но присутствовал на нашей планете всегда. Точнее, он был частью нашей планеты, частью нашего мира, управляя эволюционным процессом человечества, когда того требовал момент. А моменты были всегда — когда приручался огонь, когда измазанный сажей палец первобытного человека проводил первую линию по пещерной стене, когда приходило осознание, что жизнь сына или дочери важнее своей собственной, когда нужен был новый социум, в котором человек находился, как в лоне, становясь лучше, достойнее, совершеннее... Понятно, что жизнь — штука неизмеримо сложная, неизмеримо жестокая и неизмеримо ценная, чтобы пустить её на самотёк... Я вдруг понял, что младенческий разум на нашей планете, крохотной частью которого я являлся, который ни единой минуты в своей истории не был сам по себе, стал нуждаться в новых условиях, в новом лоне, где он мог бы стать сильнее, глубже, изощрённее. И разум отеческий тут же откликнулся, преображая планету. Как у Вольтера, стало ясно, что законы материи на разных планетах не идентичные, но тоже разные, соответствующие глубине и запросам развивающегося разума, который идёт к своей божественной цели...
            Моя функциональность балансировала на грани между прошлым и будущим, где ни то, ни другое не имело отношения ко времени, но только лишь к состоянию зрелости. Я иду не в будущее, но в место, где могу обрести самую полную гармонию. Время тут ни при чём. Оно лишь сопутствующий элемент на крохотном отрезке пути.
            Единственное, что удивляло, это то, что вокруг меня не было людей. Я был один-одинёшенек во всём мире, как покинутая тростиночка под бескрайним небом, под небом, у которого было бесчисленное количество измерений, а не три или четыре, как это утверждали совсем недавно учёные. И на этом небе долгими бесчувственными ночами прорезалась какая-то иная жизнь, далёкая и непонятная мне совершенно. Какие-то гигантские города чудились там. Ни один из них не был похож на те, что покрывали когда-то мою планету. Были они наполнены совсем иной жизнью, в которой не было места для меня, потому что я никак не мог к ним приблизиться — даже мыслью, не дерзая слабой кистью своего разума коснуться чего-то совершенного. Только свечение впереди над горизонтом росло, превращаясь в голубую светящуюся гору от земли до бескрайнего неба. Быть может, люди, населявшие совсем недавно Землю, теперь были там, в этих городах, а я, самый ничтожный, самый несовершенный, никак не мог победить собственных демонов, имя которым — сомнение, мнительность, эгоизм...
            Когда я вышел на берег океана, я был уже совсем другим человеком. Мышцы моей воли окрепли, а взгляд стал острее. Кот тоже изменился. Тело его раздалось в длину и в ширину, и он стал похож на маленького леопарда. Узенькие вертикальные зрачки его смотрели на меня с непередаваемой лаской. Не было никаких сомнений, что он любил меня. Любил так, как только и может любить одно живое существо какое-нибудь другое живое существо, когда мир твой фатально беднеет и больше не может вместить в себя ничего, кроме любви.
            И вода, которую я перед собой увидел, была уже не та вода, что раньше, это было преобразованное вещество, самое подходящее название для которого — эфир. Вместо ровной глади передо мной вздувался гигантский бугор, который я издали принимал за гигантскую голубую гору, который, утоньшаясь, превращаясь в подобие слоновьего хобота, в нитку, в этакий космический мост, уходил куда-то в небо — как я сразу же понял — на соседнюю планету, Луну. Луна тоже прошла через фазу преображения. Она теперь была значительно крупнее, чем раньше, висела в небесах, как солидный шар — именно к нему летел утоньшающийся хобот эфира, перетекая на неё, как перетекает вещество с одной звезду на другую, если они рядом, и одна их них газовый гигант, а другая тяжёлый карлик, колоссальной гравитацией перетягивающий к себе материю соседа.
            Преобразованный эфир теперь был легче, чем тогда, когда был водой, но качеств своих он не потерял. В нём по-прежнему было много кислорода, что было благом для его бесчисленных обитателей. Теперь не только твари морские, но и сухопутные тоже могли в нём жить без всякого для себя вреда, не боясь захлебнуться. Это была беспредельность, таящая массу сюрпризов тому, кто захотел бы там поселиться. Я понял, что мой путь теперь лежит туда — в бездонные сияющие глубины...
            Но Сустав идти дальше со мной не пожелал.
            Он глядел на меня своими узенькими зрачками, и весь вид его казался виноватым. Мы долго стояли друг против друга, не двигаясь с места, и оба понимали, что пути у нас теперь разные. Тогда я дал ему новое имя. Я назвал его Солнцем. Он я впрямь походил на Солнце — сияющий, добрый, с ушками и усами вроде огненных протуберанцев, торчавшими в разные стороны. Он наверняка ещё обретёт своё предназначение, но это будет не здесь и не сейчас. Мы простились, и я шагнул в ласковую беспредельность, погружаясь в неё целиком. Эфир обхватил меня, и я стал им дышать. Это не было трудно. Субстанция легко проникала в мои окрепшие лёгкие. Я мог видеть всё, что меня окружало. Прибрежные скалы по своим очертаниям превосходили самые смелые фантазии Дали. Множество существ населяли эти блаженные эфирные воды. Едва я в них оказался, как стая красивых рыб окружила меня, и глаза их были такие же мудрые и внимательные, как у Солнца. Эфир, хотя и был разрежённее, чем вода, но легко держал моё тело, и я мог по желанию плыть куда угодно — и вправо, и влево, и вверх, и вниз — достаточно было лишь легкого движения руки или ноги, или даже простой мысли, пожелавшей изменений.

            6. Я поплыл в глубины лазурной беспредельности, привыкая к понятию вечности, как образу нового бытия. Масса различных существ окружала меня. Какие-то стаи рыб размером с пятиэтажные дома проплывали мимо меня. Я ощутил ток эфира от движения могучих плавников. Но они не были там самыми большими. Другие рыбы, похожие на китов, угадывались в беспредельных глубинах. Они были в длину до нескольких километров, подобные чудо-юдо-рыба-китам из русских сказок, на которых, наверное, могли бы разместиться целые города, такие они были большие. Долгими часами я наблюдал, как их совершенные прекрасные тела скользят в глубинах морской державы, которая казалась новообразованной вселенной. И не было для моего сердца притягательней момента, чем этот, и хотелось воскликнуть: "Остановись, мгновение!" Но я молчал, потому что сердце кричало и так, кричало от восторга, от того, что блаженству теперь не будет конца. И звуки странные и глубокие, как из хрустальных уст, звучали то там, то здесь, издаваемые морскими жителями. И было в них и много смысла, и красоты, и мудрости... Я и не заметил, как вместе с другими существами был вовлечён в движение той части эфира, что под действием гравитации Луны устремлялась на соседнюю планету. Это нисколько не повлияло на царивший вокруг покой. Ни малейшего беспокойства не возникло во мне. Я плыл в прекрасную неизвестность, и стихия эфира, ласково убаюкивая меня, словно бы врачевала каждый мой атом, каждую частичку моего тела, навсегда изгоняя всё недостойное, чего я нахватался в предыдущей своей жизни и что мешало мне обрести совершенство. В какой-то момент мир вокруг меня стал походить на гантель — это значило, что путь мой достиг середины, и обе планеты — Земля и Луна — были теперь на одинаковом расстоянии от меня, что значило — я на середине пути. А потом Земля стала уменьшаться, а Луна увеличиваться, и длилось это ещё долгие годы, потому что расстояния в космосе ведь колоссальные. Пока их преодолеешь, не одна эпоха успеет пройти.
            Некоторые существа — дельфины, осьминог, касатка — плыли рядом со мной, как добрые спутники, и мы познакомились. Осьминога звали Верный, он хотел обрести на Луне предназначение смысла, то есть стать хранителем в какой-нибудь библиотеке. Дельфины специальной цели не имели, они просто любили плавать по бескрайним просторам — туда и обратно, туда и обратно. Касатка хотела узнать, есть ли пределы вселенной.
            И вот наше