Апокалипсис — нежное слово

            Жизнь слишком сложна и ценна, чтобы пустить её на самотёк.


            1. Сегодня утром я встал не сразу. Проснувшись, я долго лежал, пытаясь вспомнить сон, что приснился мне перед самым пробуждением. По мере того, как утраченные картины вновь возникали во мне, чувство беспредельной тоски наполняло моё сердце. Ни с чем нельзя было сравнить силу и глубину этого чувства. Это было чувство глубокого и беспредельного одиночества. Я был жителем планеты, находившейся вне каких-либо звёздных скоплений. Ночное небо было абсолютно чёрное и пустынное. На нём не было ни одного светила, только редкие одинокие туманные пятнышки — едва различимые звёздные галактические скопления, до которых были миллионы световых лет. Солнце там было маленьким жёлтым карликом, слабо согревавшим две планеты, вращавшиеся вокруг него. Одной из них была Офу́р — планета, на которой я находился.
            Я был управляющим гигантского имения, на плантациях которого выращивалась культура, похожая на кукурузу. Не помню, были ли там другие работники, кроме меня, но помню, что хозяйкой там была Гиганта — прекрасная женщина высокого роста, разъезжавшая по своим владениям в экипаже, запряжённом четвёркой могучих лошадей, каждая из которых по силе могла соперничать с земным африканским слоном.
            Всё то время, что длился сон, меня не покидало ощущение, что на этой планете чего-то не хватает. Какого-то энергетического наполнения, быть может. Она была очень бедна. Она была дальше от любого другого мира, чем просто остров, затерянный в земном океане. До острова рано или поздно могли доплыть какие-нибудь корабли, волны могли принести семена неизвестных растений. В конце концов, могла бы приплыть какая-нибудь бутылка с письмом внутри, из которого можно было бы узнать, что в мире, помимо острова, есть и другая земля — материки, населённые людьми и животными, птицами... Но не было надежды у планеты, до которой даже свет не всегда мог долететь.
            Каким образом, по какой причине она могла оказаться в таком отдалении от прочих миров, не берусь судить. Но жизнь без звёздного неба — это было слишком жестокое испытание. Я проснулся в такой тоске, что не имел желания даже к малейшему движению. Я лежал больше часа, глядя в потолок, и с какого-то момента мне стало казаться, что сон этот был неспроста, что он что-то обязательно значит. Скорее всего, в ближайшем будущем произойдут какие-то события, предвестником которых он, наверное, был.
            В ту минуту я даже представить не мог, какие именно события в скором времени произойдут...

            2. После обеда я отправился к Шкрабатову. Он работал художником-оформителем в ближайшем Доме Культуры, что на Гвардейской. Пустынный холл встретил меня тишиной. Я прошёл дальше по коридору и оказался в просторной комнате, заставленной деревянными рамами у стен, столами, мольбертами, встретившей меня запахами красок и пыли, которую редко тут стирала влажная тряпка.
            Шкрабатов (для близких друзей просто Шкраба) пожал мне руку и пригласил сесть на мягкий стул, стоявший подле стола, на котором в беспорядке валялись бумага и кисти.
            — Как дела? — спросил он.
            — Нормально, а у тебя?
            — Да ничё так.
            Я рассказал ему свой утренний сон. Он долго молчал, колдуя над чайником, заваркой и стаканами. Потом сел тоже — напротив меня по другую сторону стола.
            — Слыхал новость? — спросил он. — На город надвигается нашествие.
            — Это что ещё за зверушка?
            — Не знаю... Да и никто не знает...
            Наш город назывался Новочеркасск. Под этим именем его знали во всём мире. Именно так его обозначали на картах. Но у него было и другое имя — Дивногорск. Странно, конечно — в нашем городе, кроме знаменитого Новочеркасского холма, на котором, собственно, Новочеркасск и стоял, никаких гор не было и в помине. Может, тут имелось в виду что-то фигуральное, иносказательное? В переносном смысле, так сказать. Не берусь что-либо утверждать, но, может быть, это второе имя обозначает какую-нибудь культурную ипостась города. Или тонкоматериальную, как у эзотериков. И нашествие надвигается не столько на город в целом, сколько на его маленькую ипостась. Культурная цензура, быть может? Ограничения на движение мысли? В общем, тут явно какая-то тайна.
            — И когда этого ожидать? — спросил я.
            Шкрабатов пожал плечами.
            — Никто не знает, — снова сказал он. — Может, сегодня, а может, и через год.
            — Или через два.
            — Или через десять.
            Мы помолчали. Тонко засвистел чайник. Шкраба залил в заварник кипятку и снова сел, глядя в окно, за которым, откликаясь на порывы ветра, шевелил ветвями взволнованный тополь. Какой-то воробушек прыгнул на ветку, но тут же улетел, тоже чем-то взволнованный.

            3. Следующие два дня я провёл дома, глядя через окно на небо, по которому летели привычные глазу облака. Иногда они образовывали нагромождения, похожие на странные горные пики, на бездонные тоннели, уводящие ввысь, диковинные города... Мне хотелось поговорить с ними, но разум мой не был способен на такие усилия. Я был созерцатель, и только.
            И я не сразу заметил, что мир вокруг стал изменяться.
            Телевизор отказывался транслировать каналы. Компьютер неохотно подключался к интернету. Страницы загружались по полчаса, а то и дольше, и, в конце концов, выдавали какую-то белиберду, лишенную всякого смысла — лиловые пятна, искажённые фото, недоработанную рекламу. Какой-то блогер с сизым носом и приклеенными ресницами говорил о магнитных бурях, разрушающих нейроны головного мозга. А за его спиной плясали танцоры в костюмах различных зверушек — зайцев, белок, медвежат.
            Потом блогер сказал: "Это я — Двенадцать!" — и исчез без следа. Танцоры исчезли тоже. А по монитору пошли полосы, будто канал отключился.
            Тоска возвращалась ко мне, и я снова думал о затерянной в космических глубинах планете. Пытался вспомнить ещё какую-нибудь деталь, рассчитывая, что она всё разъяснит. Но больше не вспоминалось ничего, и я каменел в неведении, бессильный, и казалось, что близок уже тот час, когда душа будет готова упорхнуть из тела, и мой земной путь будет закончен.
            На третий день голод выгнал меня из дома. Я отправился в магазин и, оказавшись на улице, с первых же шагов понял, что с моей памятью произошли чудовищные изменения. Я точно помнил, что магазин "Пятёрочка" был слева от моего дома, наискосок, но теперь там располагался детский сад — приземистое двухэтажное здание, вокруг которого лепились уродливые грибочки и беседки с жёлтыми скамеечками. "Пятёрочка", кстати, нашлась — она было правее, там, где раньше располагался пункт проката, а сам пункт проката исчез ещё в советское время — это я помнил, так как брал там когда-то магнитофон, когда мы ездили с компанией студентов на Дон дикарями. А потом я как-то пришёл туда за телевизором, а там — мясная лавка, вонючая и полная мух.
            Я купил в "Пятёрочке" булку хлеба, но сразу выяснилось, что есть мне уже не хочется. Я не стал размышлять над этим, а молча отдал хлеб какому-то неряшливому мужику, который вместо благодарности потребовал водки.
            Это был какой-то случайный мужик. Вообще, такие в моей жизни почти не попадаются. Но всё дело было в том, что людей вокруг меня почти не было. Улицы были пусты. И пустота эта была не одухотворённой, образованной после долгого и недавнего в ней живого присутствия, но какой-то давней, устоявшейся, привычной для окружающего мира.
            Перед своим подъездом я обнаружил мой диван, стоявший поперёк дороги, а на нём, ни на что не обращая внимания, спал мой кот Сустав, безмятежный, как память о детстве. Кто-то, наверное, вынес диван, пока я шлялся по магазинам. Но зачем? Мне его в одиночку теперь ни за что обратно не затащить. Я взял кота на руки и поплёлся наверх. Никого на лестничной клетке не было. Двери в квартиры стали какими-то полупрозрачными. Сквозь них можно было заглянуть в самые дальние уголки квартир. И очень быстро я убедился, что в них тоже нет ни одного человека. Все куда-то подевались. Может быть, ушли на какие-нибудь народные гуляния?
            В моей комнате действительно не было дивана. Вместо дивана была какая-то странная человекоподобная фигура, висящая горизонтально в воздухе в полуметре над полом, очень похожая очертаниями на меня. Впрочем, нет. Это была чёрная дыра в виде человеческой фигуры, из которой неприятно и зябко тянуло арктическим холодком. Оставаться там, рядом с этой дырой, я не захотел. Мне было жутко от такого соседства, и я снова спустился на двор, где перед подъездом по-прежнему стоял мой диван. Мы с котом легли на него, а вокруг не было никого, кто мог бы меня упрекнуть в такой легкомысленности. А если дождь?
            Уже на пороге засыпания странное слово "Апокалипсис" зашевелилось во мне. Оно шевелилось так, будто было отдельным от меня организмом, этаким червячком, внедрившемся в мою плоть, будто я был сам по себе, а оно тоже было само по себе. И мы друг от друга никак не зависели. И в то же время каким-то непонятным образом оказались в одном и том же клочке пространства и времени, как два разных симбионта, нуждающихся друг в друге, но не зависящие друг от друга. Но потом оно стало от меня отползать (или это я его стал отторгать), и мне стало значительно легче — потому, наверное, что и другие слова зашевелились во мне, требуя места и для себя. Конец света для тёмных, подумал вдруг я, и конец тьмы для светлых. Я светлый или тёмный?..

            4. Проснувшись, я никак не мог сообразить, по-прежнему ли город стоит вокруг меня или то, что я вижу, лишь нематериальный мираж. Дома были перемешаны, как колода карт, и я никак не мог сообразить, в каком я районе. Я даже собственного дома не мог узнать — на его месте стоял краснокирпичный особняк с распахнутыми окнами, в которых сизые и белые занавески трепыхались от ветра.
            Я вспомнил давешние мысли об Апокалипсисе. И это показалось мне таким пошлым...
            Боже мой, боже мой, боже мой...
            Сустав сидел рядом со мной на диване и вылизывал лапку. Удивительно, но он не требовал есть, как это обычно он делал по утрам, наглым мявом подымая меня из постели. Не проголодался, наверное. Я и сам не чувствовал голода, хотя не ел уже несколько суток. Тут тоже какая-то тайна.
            Я смотрел по сторонам на меняющуюся местность и никак не мог сосредоточиться. Глаза мои видели предметы чётко, но их смысловое содержание, обрамлённое в конкретное слово, ускользало от меня, и от этого я как бы исчезал, теряя идентификацию мира, а, значит, и себя.
            Я снова лёг и закрыл глаза.
            Наивная попытка. Как будто это могло что-то изменить. Видимый глазами мир и мир умозрительный по сути мало чем отличались друг от друга. Я вдруг понял, что я один во всём этом мире. И мне стало легче. Я всегда стремился в своей жизни к абсолютному одиночеству. Частично мне это удавалось, когда я замыкался в своей квартире на дни и недели, отключал телефон и телевизор,