радостью, уже будучи Волею Бога изгнанной самой… И в этом будет тоже Милость Бога, которую она поймет, потому что все же и не слабая ступень.
Все это потом… А пока… Пока я сжимаю в руках цветок, как высочайшую ко мне милость всех здесь присутствующих, немногословных, красивых, не знающих, как дорог мне Бог Кришна уже теперь и как невозможно подчинить себя ритуалам, и как желается выход только на Личность Бога… Блажен неофит. И Бог ему все прощает. И многое дает авансом…
Во всем следуя за другими, я пыталась повторить движения матаджей, танцующих и воспевающих Бога Кришну, чуть робея, непривычно поднимая руки вверх или хлопая в ладоши, переминаясь на маленьком островке, ибо места было мало, все дышали друг другу в затылок, сосредоточенные, с просветленными лицами, воспевая Бога наизусть…
Все здесь были, как на подбор, молоды, красивы, с прекрасными голосами, даже прихожане, с длинными, уложенными в прически волосами… Бог показывал мне тех, кого призвал служить Себе… Становилось больно. Неужели по всем параметрам я не подхожу? Нет, абсолютно нет голоса, волосы – никогда не были длинными, и не молода, тридцать семь… Если меня и здесь не примут, если Бог мне откажет, если я не приму или не смогу принять… Куда тогда? Как мне без Бога Кришны, если я его обрела? Если я с Ним согласна, если Он для меня уже стал всем? Я должна одолеть все. Я должна усвоить все… Я должна постичь эту немудреную азбуку поклонения…
Я следовала за другими, опускалась на колени и шептала : «Джай!». И молчала, когда другие творили молитву: Джай Шри Кришна Чайталья Прабху Нитьянанда Шри Адвара Гададхара… Шри Васади Гора Бхакта Вринда.. И упивалась, когда Тунга Падра пела Хари Кришна, и, как могла, я подхватывала Святые имена Бога, зная эту джапу наизусть, пока единственную…
В моей сумочке лежала лучшая из книг, подаренная мне Богом Кришной – вайшнавский молитвослов. С ним я желала подойти в конце вечера к Тунге Падре и попросить ее обозначить те молитвы, которые здесь пелись, чтобы начинать их распевать самой дома во время своего арати перед своим алтарем, начиная служить Богу дома, как все, и непременно сразу, без промедления.
После вечернего арати, попросив у Бога благословения, Тунга Падра, окруженная матаджами и прихожанами, усевшимися поудобней на ковриках, начинала очередное духовное занятие по Бхагавад-Гите, открыв ее в месте, где была закладка, и вначале предложив, пустив другой экземпляр Гиты по сидящим, пропеть на санскрите выбранный ею стих, дабы потом приступить к комментариям. Прекрасными голосами и, как мне казалось, чисто матаджи одна за другой пропели неоднократно стих на санскрите, передавая Бхагавад-Гиту из рук в руки по сидящим, пропели без труда и только потом все взоры обратились к старшей преданной.
Тунга Падра смиренно и спокойно, полная достоинства, в каком-то величественном самопогружении сидела ближе к стене, окруженная матаджами и прихожанами, преданно и с нетерпением ожидающих ее проповедь. У нее на руках покоилась Бхагавад-Гита. Еще раз пропев стих, она стала читать комментарий, однако, привнося свое, и уже совсем отдалилась от него, начиная излагать суть стиха так, как понимает, говоря размеренно, тоном, не допускающим возражений, не терпя вопросов, отводя им место на конец, и далее стала говорить о вещах лишь приблизительно имеющих отношение к теме стиха, но достаточно эмоционально, оживляясь и, наконец, садясь на своего излюбленного конька, завершающего все ее лекции почти всегда, рассказывая о своем пути к Богу, о личных переживаниях, о том, как предалась духовному учителю, как получила свое духовное имя после первой инициации…
Тунга Падра умела и откровенничать, рассказывая о вещах скорбных, о том, как оставила сына и посвятила себя преданному служению, о том, сколько ночей она переплакала, пока однажды Бог не сказал ей изнутри, что она должна разорвать с привязанностями в материальном мире и уничтожить все, что ей напоминает о прошлом. Так она порвала все фотографии сына и других родственников и посвятила свою жизнь Богу, заглушая тоску и принимая судьбу так, как есть, жертвуя во имя Всевышнего… Рассказывала, как обрела с Богом бесстрашие, поучала собой, своим духовным опытом… И вновь возвращалась к Гите. Казалось, что знает она ее от сих до сих, но это было на фоне все-таки моего религиозного невежества и слабой или никакой еще практики преданного служения. Все присутствующие внимали ей почти в смирении, едва задавая вопросы, боясь вызвать ее немилость, ибо она была как добра, так и решительна, и любую попытку ей возразить отсекала тотчас голосом ровным и непоколебимым, часто принимая любой вопрос, как посягательство на святая святых и тем блюла свой религиозный долг так, как она себе его понимала.
Увы, речь ее, будучи интересной, однако, давала состояние чуть опустошенное, словно припав к роднику, я обнаружила, что не могу им насытиться, не могу напиться вдоволь, но и оторваться теперь не в силах. Я жаждала какой-то отчетливой глубины ее слов, некоего откровения, что было бы за пределами моего понимания, но речь ее иногда упрощалась до тривиальных личных воспоминаний, и это охлаждало мой ум, интерес притуплялся, и оставался привлекательным только прасад, увы…
А ум.. мой ум начинал потихоньку критиковать и противоборствовать, находя и несостыковки в некоторых ее высказываниях, и что-то во мне начинало смелеть и увлекать на каверзные вопросы. Далее подавали прасад в металлических тарелочках, доверху наполненный едой с еще горячими лепешками и напиток. Тунга Падра, сколько я помню, никогда вечером не ела или делала это, когда гости расходились, что я находила великой аскезой, ступенью достаточно высокой. Ибо она говорила, когда все вкушали прасад, говорила, не расслабляясь, не вожделея, используя время, уши, тем служа Богу, говорила, не меняя тона, располагая слушающих к себе и готовая выслушать в конце все их вопросы и отвечая на них в свою меру вразумительно и придирчиво к автору вопроса, но и без скидок и, я бы сказала, без либерализма, не уступая мнениям, строго придерживаясь мнений великих учителей, не пасуя, но иногда и обругивая, если вопрос был слишком посягательным на преданное служение и его устои или был ей не по ее знаниям, или требовал совет материального порядка.
Где она воспламенится - было неизвестно, ибо ровное и беспристрастное ее с виду состояние было до поры, и охоту отбивать всякое желание задавать вопросы она умела и достаточно неожиданно, как и непредсказуемо, чем могла и отсекать лишних прихожан, что иногда, минуя ее понимание, и происходило. Я не торопилась уходить, поскольку мне был обещан маленький надаршен (собеседование с ней, как с высокой духовной личностью), да и появились некоторые существенные вопросы. Уже было достаточно позднее время, и матаджи должны были готовиться ко сну, т.к. вставать приходилось очень рано. Однако, Тунга Падра охотно вступила со мной в диалог, спросив, кто я, откуда, чем занимаюсь. Эти дежурные фразы в своей мере она обязана была сказать, и видно было, что она устала, но все же… Я достала из сумки молитвослов и попросила ее, чтобы она указала на те молитвы, которые здесь пелись. Еще очень хотелось, чтобы она ввела меня в курс дела, что за чем следует в арати, дабы я могла подключаться к вечернему служению с пониманием, что, за чем, для чего…
Удивленная, Тунга Падра уставилась на меня, заметив, что это ценнейшая и редчайшая книга, которая есть далеко не у каждой матаджи, спросила, откуда она у меня. Я ответила, что дал Бог Кришна, рассказав историю ее приобретения. На что Тунга Падра посмотрела на меня достаточно недоверчиво, отметив, что такой выход на Бога, на Высшую Душу в себе, Парам Атму – прерогатива только реализованных преданных, но с этого времени стала как-то присматриваться ко мне, объявив всем матаджам, что за время, пока она живет в храме, это первый случай, чтобы человек пришел в храм первый раз, но с молитвословом. Вообще, это было в характере Тунги Падры возводить и низвергать, то бишь хвалить и обругивать, поддерживая с одной стороны и прибивая эго с другой; это качество явно просвечивалось в ней, как стабильное; и потому ее перепадам настроения я чуть ли ни с первых дней не придавала значения, хотя ум ее все же зациклился на мне, выделил меня и пытался во мне разобраться, вводя ее в недоумение относительно меня, ибо она склонна была видеть во мне некоторое подыгрывание высокой вере; и когда ей это казалось очевидным, она как бы отпускала меня, но с тем, чтобы опять по поводу меня насторожиться, ибо видела некие знаки отличия.
Да, долго ей Бог Кришна не давал покоя относительно меня. Но это потом. Тунга Падра объяснила назначение молитв, прославляющих Божества и их окружение, духовных учителей, просящих благословение и прощение, восхваляющих преданных и Шрилу Прабхупаду… Я уходила чуть потрясенная, озабоченная, уже планирующая, как идти дальше, желающая приходить и в дневное время, дабы задавать свои многочисленные вопросы и всем указаниям следовать строго. Мне милостиво не только разрешили приходить в любое время, но и настоятельно порекомендовали, как и успокоили.
Из всех прихожан две матаджи волею Бога словно взяли надо мной шефство. Одна из них, Лидия, была завсегдатаем храма. Это была одинокая, молодая, худенькая женщина, достаточно религиозная, приветливая, однако многословная и с пробивающимися хорошо заметными качествами благости, ищущая истину, тяготеющая к христианству и соединяющая его в себе достаточно благополучно с преданным служением Богу Кришне. В храм к матаджам она приходила в любую свободную минуту, всегда водила за собой сына, мальчика лет десяти, в отличие от матери несколько угрюмого, немногословного, но по-детски серьезного, заинтересованного в сознании Бога Кришны и мечтающего жить в Батайске, в храме у прабху.
Другая женщина, Светлана, была ей подстать внешностью, достаточно дружелюбна и относилась ко мне столь искренне и доброжелательно, что, казалось, обласкивает своим взглядом и той же исходящей благостью, к которой я еще была непривычна и не знала, что из себя синтезировать в ответ на столь неожиданное опекунство, и как принимать посыпавшиеся на меня их многочисленные советы.
Такое окружение показалось тягостным, и с моей стороны платить им тем же я не могла, будучи сама собой, не умея лишний раз улыбаться и не желая в себе подстраиваться. Но должна была отметить и то, что в миру такое общение в природе не существует. Религия удивительно меняет людей внутри себя, но много раз мне приходилось быть свидетелем и того, что, удаляясь от храма, люди становятся самими собой, меняя личину, и это попахивает некой двуликостью, что печалило и вызывало недоверие. И все же, они переживали путь внутренней перестройки сами, искренне веря в свою благость, некую миссию, желая себе религиозный путь и совершенство, приютившиеся в миру у преданных Бога Кришны, знающие свою цель, надеющиеся на результат и опечаленные, как все, материальными заботами, как и невозможностью жить в храме.
Уважая Тунгу Падру, они, однако, не были в жестком ее
