Память опять вернула его к размышлению, и он отметил, что не столько живет в новом, еще чужом для себя времени, сколько рассуждает о нем, еще никак его не раскусив, не распробовав. Так что получается, что он никуда еще не переместился, оставаясь в лоне времени размышления, иллюстративной проекцией которого и являлось его пребывание в ином времени. Так, о чем он думал? Он думал о неповторимом смысле вечности, точнее, о неповторимом явлении этого смысла во всех мировых временах и местах. Как раз в той мере, в какой было неповторимо явление вечности во времени и месте каждого из миров, они были подлинны, вечны в своей особости. Но там, где или в чем они повторялись, были похожи друг на друга, там и в том, они были искусственны, вымышлены, иллюзорны, они не повторяли ее, а повторяли себя, свою ограниченность и конечность, утверждались в своей конечности и смерти.
Вдруг он поймал себя на мысли, которая неизвестно сколько крутилась у него в голове, но так и не заговорила, пока не проговорилась. Это была мысль о том, что Я есть множество всех множеств я существ. И в этом смысле оно парадоксально: и вечно, и конечно, ибо является элементом себя, только если не является. Оно вечно в каждом существе, только если им не является. Только так оно может осознаваться в каждом, сознающем себя Я.
Я есть как в виде сознания, идеи Я, есть в сознании, так и есть вне сознания в реальности, в бытии как событие, как то, что оно есть, а не то, что оно есть. Есть ли оно Я, когда не осознается самим Я как «Я»? Оно есть просто сущее, но не есть сущее Я. Сущим Я оно есть в сознании себя, не только в себе, но и для себя. В себе оно есть Я как явление в ряду других явлений сознания. Для себя оно есть особое явление как явление явления или феномен. Но одновременно оно есть и ноумен. Оно осознается, находится в состоянии сознания как явление явления, то есть. сознание сознания. Но одновременно по своей сути, в сущности, оно есть сама реальность в себе в виде или состоянии бытия как событие. Как реальность для реальности Я есть в качестве события самого бытия.
В семье
Обо всем этом он думал, но уже не сосредоточенно, а краем сознания, когда встретился в гостиной с родственниками. Конечно, не всего его дождались, а только самые близкие родственники: матушка, сестра Светлана и братец Дима. Старшая сестра и дядя оказались менее терпеливые и разошлись по своим углам. Столкнувшись во второй раз со своими так называемыми «близкими» лицом к лицу, он понял, что так долго думал не только для того, чтобы пребывать в своем обычном и безопасном состоянии сознания – сознания ума, но и для того, чтобы с ними не встречаться. Он боялся их, потому что невольно ждал, когда из них «выпрыгнет черт». Он страшился обмануться, признать за людей чудовищ иного мира. Они могли вполне оказаться монстрами для него, будучи сами для себя гуманными созданиями. Кто его знает, что утаивает чужой мир от него? Он не мог отделаться от впечатления, что такое ожидание не ново для него. Впервые он столкнулся с ним, когда ближе стал знакомиться с американской культурой по тому, что является чисто американским культурным явлением. Это комиксы, да еще на экране. Его просто накрыла волна отупляющей оружейной агрессии, сметающей на своем пути все человеческое. Эту изнанку своей культуры американцы не могли скрыть никакой пропагандой успеха, ибо последний имел своей обратной стороной пресловутую конкуренцию как катализатор незрелой, инфантильной, подростковой жестокости, бессильной злобы superman′а, маскирующего горой мышц свою человеческую неполноценность.
Сможет ли он, свободный человек, смириться с рабским духом людей восемнадцатого века? Может быть, они также примитивны, как американцы, но уже не своей культурной искусственностью, а исторической ограниченностью?
- Ну, так нельзя, моя душа! Ты заставил себя так долго ждать, что Машенька и твой дядя-князь не выдержали пытки ожиданием. Ты же знаешь, какие они гордые! Вот и пеняй на самого себя за это. Ты сам виноват. Я понимаю, что ты еще слаб. Вот поэтому мы со Светочкой дождались тебя. Вот и Дима тут. Он ждет, что ты расскажешь нам о своих военных приключениях. Пойми, он еще ребенок и…
- Мама! Я уже не ребенок.
- Да? Ладно. Ты уже взрослый и поэтому начал учиться.
- Ну, мама!
- Впрочем, мы не теряли время даром и доучили сто первый псалом со Светой. Она лучше учится, если учится вместе со мной.
- Зачем, маменька, вы говорите это Петру. Ему это неинтересно, - нервно заметила младшая сестра, исподлобья посмотрев на него.
- Почему это? Напротив, мне очень интересно, что вы знаете и узнаете новое, - стал искренне уверять ее Петр Петрович.
- Какие это идеи тебя задержали, Петруша? Ты можешь мне сказать? Прежде у тебя не было тайн от меня.
- Какие тайны, матушка. Так, всякие философские мысли.
- Философские? Неужели война заставила тебя задуматься над смыслом жизни? Говорят, что близость смерти обостряет чувство жизни и заставляет призадуматься, зачем мы умираем.
- Матушка, вы тоже думаете о том же?
- Да, мой дорогой. Годы идут и никто не вечен на белом свете.
- Верно. В этой жизни мы смертны. Но как ты относишься к вере? Вот ты помогала учить Свете сто первый псалом.
- Странный ты задал вопрос, Петруша. Как я отношусь к вере? Как православная.
- Тебя удовлетворяет служение в церкви и чтение книги, славословие Бога?
- И это, и еще много чего из того, что является правом и обязанностью доброй христианки. Неужели тебе этого мало?
- Естественно.
- Остановись, Петр! Не при детях.
- Ладно.
- Ну-ка, дети, идите в детскую. Мне надо серьезно поговорить с вашим старшим братом, - изменившимся, жестким голосом скомандовала Елена Васильевна.
Дети послушно вышли из комнаты, с сочувствием посмотрев на своего брата.
Петр Петрович сожалел, что послужил причиной дурной перемены в настроении названной матери. Но он прекрасно понимал, что влез в шкуру другого человека и должен вести себя как примерный сын, уже не юноша, но еще молодой человек, который должен видеть авторитет в лице матери. Нужно было это показать наглядно. Он не был лишен артистических способностей и мог их продемонстрировать воочию. Но быть только лицедеем он не желал. Петр Петрович решил не только ломать комедию, но и серьезно поговорить с верующей maman, насколько это было возможно по обстоятельствам. Исходя из этого, можно было судить, насколько Елена Васильевна была умна и честна со своим сыном.
Как только за детьми закрылась дверь, так княгиня Засекина бросилась в атаку на своего старшего сына.
- Петр Николаевич! Я долго терпела ваши юные чудачества, нежелание учиться. Но это, - увольте! Пусть лучше вы продолжали быть неучем и невеждой, модником на манер француза.
- Что я такого крамольного сказал?
- Я не допущу, чтобы вы развращали моих детей и сбивали их с пути спасения своей ересью, атеист несчастный.
- Maman, к слову сказать, вы путаете понятия атеиста и еретика. Я не могу сразу быть и атеистом, и еретиком. Атеист не верит в бога. Это безбожник. Еретик верит в бога. Он с богом, но верит в него иначе, чем вы, как например, католик, евангелист, баптист. В этом случае он инославный. Если мусульманин, иудей, ламаист, то он иной веры. Но все равно верующий.
- Так ты веришь в Бога?
- Мой ответ будет таким, какой тебе нужен. Что тебе нужно: чтобы я верил в попа, его крест на пузе, власть и семью от Бога, в самого ли Бога, распятого на кресте?
- Как ты смеешь так говорить, богохульник?!
- Я вижу с тобой бесполезно беседовать о моей вере. Ты будешь обвинять и навязывать мне свое представление Бога, которое тебе внушили в детстве твои родители, как и ты сама это внушаешь своей дочери, следуя их примеру.
- Петр, так ты смутьян? Положительно ты безумен.
- Матушка, вот вы взяли моду учить других, а сами то вы ученая, что ли? Академик? Каких наук? Педагогических или богословских?
- Ты как со мной говоришь мое… мой сын! Я твоя мать, так изволь меня слушать и слушаться.
- Я думал, что вы не только мать, но еще и человек, и как человек уважаете чужое мнение и суждение. Но вы, как я вижу, умеете только приказывать и повелевать, как княгиня. Учтите, я вам не холоп, не ваш домашний раб.
- Ишь, как заговорил. Вона, какой образованный, - с родителем спорить. А кушать тоже будешь свое или мое?
- Не ожидал от вас, мамаша, что вы будете попрекать своим хлебом меня, контуженого солдата Отечества, - не сдержался Петр Петрович, в душе насмехаясь над тем, что ляпнул.
Он намеренно не сдержался и стал давить на материнскую жалость к Петру Николаевичу, чтобы урезонить Елену Васильевну, закусившую удила и угрожавшую затоптать своего сына в ответ на неподобающее непослушание.
- Что это я, - опомнившись, сказала Елена Васильевна, вовремя остановившаяся у самой черной черты родительского проклятия.
- Вот и поговорили славно, - заключил Петр Петрович, заметив, - не готовы вы, Елена Васильевна, к серьезному разговору со своим взрослым сыном как взрослая дама, а не своенравная мать.
- Тоже мне выискался взрослый, мальчишка. Иди отсель, пока совсем не рассердилась, - сказала Елена Васильевна, пытаясь разрядить конфликт, не потеряв почтенного лица.
Уже на пороге гостиной Петр Петрович подумал про себя: «Какое простодушное лицедейство. Какая жалкая комедия нравов: «Матери и дети»! Впрочем, одни женские нервы. Вероятно, так они могут реагировать на то, что их дети уже не дети. Это можно понять и простить, и впредь воздержаться от философских разговоров. Эта женщина создана не для размышления, а для слепой веры в авторитеты. Мать в авторитете, догматическая как церковь! Столп и утверждение, но не истины, а веры, точнее истины как веры, а не истины, того, что достойно ее, веры, но не знания, а тем более мысли, идеи.
Первый опыт общения с персонами из мракобесного, так называемого «просвещенного» века оказался негативным, резко отрицательным. Что будет дальше? Лучше или только хуже? И кто в этом виноват? Елена Васильевна? Конечно, нет. В этом виноват он сам. Нужно было искать общий язык с ней, а не спорить. От этих споров, тем более идейных, не бывает ничего хорошего. Никакая истина там не находится. В них не рождается даже проблема. В споре обнажаются противоположные позиции, от чего бывает стыдно. Вот именно: в спорах рождается стыд за свою и чужую позицию, становится явной их агрессивная направленность на подавление противника. Петр Петрович не любил спорить и поэтому спорил резко, порой теряя рассудок, точнее,