.............................................«Toute maîtrise jette le froid ...» — Stéphane Mallarmé /«Всякое мастерство леденит…» (Стефан Малларме)
Я останавливаюсь перед обычной офисной дверью, на которой поблескивает латунная табличка: «Прометей» Ещё есть несколько секунд, чтобы передумать. Но я преодолел путь к этой двери, он был долгим. Осталось лишь открыть её.
Переступаю порог, и меня обволакивает мягкое облако умиротворения. В шум лесной листвы вплетается плеск безымянной реки, голоса невидимых птиц рассыпаются вокруг. У ног расстилается белёсый берег, кое-где поросший пучками травы. Поодаль, привязанная к вбитому в землю колышку, покачивается у песчаной кромки пустая лодка… Дополненная реальность?
Учитель сидит на корточках, спиной, но я знаю, что он прекрасно видит меня. Останавливаюсь за его левым плечом, рассматриваю рисунки, которые он чертит прутиком на песчаном полотне, вслушиваюсь, как он что-то бормочет на незнакомом языке.
Покашливаю. Оборачивается.
- Это санскрит.
Почтительно молчу, жду, пока он сочтёт необходимым сказать мне что-то важное.
- ... только зафиксированный Знак обладает чистой энергией, которая позволяет получить точный результат после произнесения заклинания. Иначе всё исчезает.
Его голос гаснет. Над водой из ниоткуда возникает прозрачный цветной туман. Живой, подвижный, он уплотняется, перетекает в воздухе, дышит, проявляя в себе то знакомые лица, то в какие-то причудливые пейзажи, течёт, дрожит, изменяется, отражаясь в воде, истаивает в воздухе.
2.
- Как это сделано? – не выдерживаю я.
- Ты хотел сказать - создано?
- Да, конечно...
- Тогда будь точным в словах. Это сотворено с помощью. зафиксированного знака. Я долго пытался запечатлеть его. Поначалу ускорял рисование. Просто брал тлеющую веточку и чертил в воздухе. Каждый день, много часов подряд. Быстрее и быстрее. Вскоре мне стали удаваться нехитрые фокусы. Я останавливал птиц в полёте, заставлял распускаться цветы и превращал на небольшой срок медные монетки в золотые. Но потом наваливалась усталость, она убивала меня. И я стал искать иные пути... Однажды на лесной тропе, среди ветвей засохшего кустарника, я наткнулся на паутину, которая по немыслимому совпадению повторяла один из самых сложных магических знаков...
На его лице расцветает улыбка.
- Это сама природа! Если произнести заклинание и зафиксировать этот знак, можно создать и материализовать собственный мир…
Учитель умолкает, но улыбка еще долго освещает его лицо.
- Это лишь иллюзия, - возражаю я.
- Всё в этом мире – иллюзия, декорации к главному. Можешь сколько угодно примерять на себя иные времена, вживаться в чужие роли, пускать пыль в глаза, создавая мнимую реальность. Но ты всё равно знаешь правду о себе.
- Я набит правдами о себе под завязку, но которая из них – истинная?
3.
- Ты хочешь создать мир или зрелище? Ты ищешь основания для веры в себя? И ради этого цепляешься за поплавки, чтобы не уйти на дно? Но только там, на дне, можно осознать, чего ты стоишь, что можешь реально, а не гипотетически. Нельзя по-настоящему поверить в себя, не отделив иллюзии от сути. Если это не так, то лучше молчать. Страшно быть настоящим.
- Страшно. Поэтому все хотят быть счастливыми, а не настоящими. Человеку нужны блага, иначе он чувствует себя несчастным.
- Самый верный способ стать несчастным — убедить себя в том, что ты достоин лучшего. Как видишь, блага – это тоже иллюзия. Тем более, за них надо платить.
- Я готов платить за это.
- Чем? – он смотрит мне в глаза так, что я начинаю дымиться. - Думаешь, за жизненные блага можно расплатиться деньгами, любовью, молодостью, или такой распрекрасной, как тебе кажется, «творческой натурой»? Ошибаешься! Деньги - пыль. Любовь — никудышное средство платежа. Молодость и красота - временны и относительны. Творческая натура — сомнительный товар. Как только ты назначаешь себе цену всё, что ты делаешь, превращается в товар. Творчество становится обыкновенной сделкой. И ты теряешь дар. Это закон, нравится тебе это или нет. Человек за всё платит собственной жизнью. Временем, отпущенным ему на земле. А его мало, и оно драгоценно.
Кружащийся над водой туман облекается в форму песочных часов. И я вижу, как много песка осыпалось уже, и как мало его осталось.
4.
- Тогда что - главное? Свобода? Свобода выбора? - хватаюсь за соломинку.
Он беззвучно смеется.
- Какое заблуждение. Это только кажется, что можно выбирать - друзей, любимых, работу, одежду, среду обитания. Но давай честно: выбор — фикция. Нам всегда достается именно то, чего мы достойны или заслуживаем. Так лучше видны собственные изъяны, хоть большинство людей предпочитают смотреть не на себя, а на других, в поисках червоточин, уязвимостей, пороков.
Я молчу. Мне нечего возразить. И нечего сказать. Всё так…
Учитель безмятежно улыбается и что-то говорит на латыни. Проходит несколько секунд, пока я вникаю в звуки его голоса и начинаю улавливать смысл.
5.
- Homo sapiens, «человек-разумный» одновременно и Homo ludens, «человек играющий». Два в одном. Какую игру ты ведёшь?
Cogito, ergo sum. «Я мыслю, следовательно я существую». Мыслишь, ибо как ещё обозначить твое бестелесное «Я» в мире человеческого разума, битком набитом одинаковыми, по большому счету, телами из воды и глины, безжизненными вещами, мёртвыми словами?
Credo, quia verum. «Верую, ибо нелепо». Веруешь, ибо абсурдно твое существование, и мысли пусты и бессвязны.
Aurea mediocritas. «Золотая середина», где существует краткое счастье равновесия — то, что ты интуитивно ищешь всю жизнь, порой бросаясь из крайности в крайность.
- Теперь бы еще как-то совместить все эти паззлы... Всегда не хватает какой-то детали, чтобы все это сложилось и ожило, иначе как создать заново то, что разрушается ежесекундно?
- Только от веры, слепой, подчас наивной, зависит — суждено игре твоей уподобиться движению созвездий, фейерверку божественных или варварских звуков — или она разлетится веером крапленых карт, горстью игральных костей на истёртом сукне. Мы обречены складывать слово Aeternum, «Вечность», из ледяных кристаллов — тысячелетиями. Это, конечно, не решает ничего, по большому счёту. Как сказал Малларме – «Мастерство леденит…» Но без этого мир твой становится уродливым, и ломается, как механические часы…
- То есть… Смысла нет ни в чём?
- Смысл – в движении. В безостановочном движении. То есть, если выражаться точнее, смысл жизни – в ней самой. Когда это понимаешь, твой мир перестаёт делиться на прошлое, настоящее и будущее. На то, что впереди тебя и позади, на то что выше и ниже, на то, чего ты хочешь – и то, что тебе дано. И тогда нет места пустым мечтам о каких-то благах. Он срастается, становится одним целым, единым. И ты тоже становишься – целым. Трансформируешься. Это называют исцелением. Преображением.
6
Зыбкие невесомые фигуры, парящие над речной гладью, медленно перетекают друг в друга, изменяя очертания. Средневековый замок превращается в корабль, разворачивается панорамой старого города с башенками и колоколенками, вытягивается вглубь, как колодец двора, виденный мной с крыши многоэтажки много лет назад.
- Значит, прошлое – тоже иллюзия, пыль, туман над водой?
- Когда-то я почти переместился во времени… - задумчиво разглядывает он туманные облака, кружащиеся перед нашими глазами. – Мне это удалось лишь отчасти, и с тех пор тот участок леса, где я экспериментировал, живёт по законам вчерашнего дня. Там безлюдно, не существует звуков и запахов, есть лишь то, что я помню о людях, звуках и запахах. А это не одно и то же. Там нет птиц, зверей, насекомых, нет даже ветра. Он почти неподвижен и выглядит, как пустая локация в сломанной игре. Мне потом часто попадались такие места в разных частях планеты – с иным временем. Всё это – результаты неудачных экспериментов со знаками. Они как бы и зафиксированы, но не точны. Поэтому в них нет вообще никакой энергии. Мёртвый, пустой мир. Мёртвые тексты, рисунки. Подумай об этом. И ещё: я помню, зачем ты пришёл. Держи…
Он достаёт из-за пазухи необъятного светлого балахона стеклянную колбу с пылью внутри.
- Это порох. Ты ведь за ним приходил.
Сощурив узкие глаза, он растягивает губы в потусторонней улыбке и поворачивается ко мне спиной, продолжая царапать прутиком по песку, и давая понять, что разговор закончен
7
Вечереет. С реки тянет могильным холодом. Учитель, сгорбившись, по-прежнему сидит на корточках у воды и кажется обессиленным. Балахон на нём потемнел, стал как будто тяжёлым. Я почти не вижу его лица, спрятанного под глухим капюшоном. Лодка застыла, почернела, и вода в реке стала тусклой, как свинец.
Я еще некоторое время стою у зарослей можжевельника, жду чего-то, но уже чувствую себя одиноким. Обернувшись назад, я не нахожу дороги обратно. Нет позади ни тропинки, ни двери, через которую я вошёл сюда. Между ветвями вспыхивает на вечернем солнце осенняя паутина. Когда ты попадаешь в такие места, осень приходит незаметно.
Хочу что-то спросить у Учителя, но он уже исчез, вместе с лодкой, оставив на песке ровную полоску, испещрённую знаками, и я с удивлением открываю для себя, что каждый знак мне понятен, известен, как будто я сам их нарисовал.
Вспоминаю его слова: «Если произнести заклинание и зафиксировать этот знак, можно создать и материализовать собственный мир…»
Но как?
Паутина дрожит, поблескивает на слабом ветру, алеет в закатных лучах, и решение приходит само собой.
Я посыпаю паутину пороховой пылью, и мельчайшие частицы прилипают к серебряным нитям. Впереди ещё есть время – мне придётся освоить искусство плетения паутины самому.
Остаётся оживить знак огнём.
— А,— сказал он, — и как я сразу… — и показал рукой на окно.
— Нет, — возразил я. — Он тоже нет. Он упустил шанс превратиться в бога, слишком рано замкнувшись в себе. Он скорее анахорет, отшельник космоса, а не его бог… Он повторяется, Снаут, а тот, о котором я думаю, никогда бы этого не сделал. Может, он как раз подрастает в каком-нибудь уголке Галактики и скоро в порыве юношеского упоения начнёт гасить одни звёзды и зажигать другие. Через некоторое время мы это заметим…
— Уже заметили, — кисло сказал Снаут. — Новые и Сверхновые… По-твоему, это свечи его алтаря?
— Если то, что я говорю, ты хочешь трактовать так буквально…
— А может, именно Солярис — колыбель твоего божественного младенца, — добавил Снаут. Он всё явственнее улыбался, и тонкие морщинки окружили его глаза. — Может, именно он и является, если встать на твою точку зрения, зародышем бога отчаяния, может, его жизненная наивность ещё значительно превышает его разумность, а всё содержимое наших соляристических библиотек — только большой каталог его младенческих рефлексов…
— А мы в течение какого-то времени были его игрушками, — докончил я. — Да, это возможно".
Станислав Лем, "Солярис"