Простившись, двинули к своему агрегату-тюковальщику.
— Ну что, оплошал? — улыбнувшись вопросил Володя.
— Да-а… Что-то не особо хотелось... — ответил я, чувствуя, что опять краснею.
— Ну-ну. А ей так хотелось мужика!
Я остановился.
— Что, сильно лажала? - мой умоляющий взгляд выдавал с потрохами.
— Расслабься, наоборот сказала, типа, какой сильный мужчина: бровью не повел, мышцей не дрогнул, ничем не показал, что возбужден, но я-то всё понял. — дипломатично ответил друг.
Я испытал прилив нового чувства к Рите — благодарности за пощаду моего мужского самолюбия, а Володька — свой, не выдаст. Хотя... Лажать меня было не в ее интересах, ведь можно глянуть на вопрос с другой, не очень-то выгодной для Риты стороны: что же ты, голубушка, не смогла мужика «на боевой взвод» поставить? В любом случае, на сегодня мою репутацию пощадили. Однако «вердикт» Риты выглядел своего рода авансом на ближайший вечер, когда вновь будет предложено «исправить ситуацию». Как пели Квины, «шоу маст гоу он». И я решил: набухаюсь — а там, хрен с ним, будь, что будет.
Володька тем временем рассказывал, как одна из «бывших» на рассвете спросонья собралась в нужник (выйти во двор можно было только пройдя через веранду). Лилька, говорит, посапывая, дрыхла «без задних ног», а я вылёживал, прикрыв глаза. Хвать! Одна кровать пустая, на подушке другой — сразу две знакомые головы! «Отставница» вытаращила глаза и, забыв о намерении, метнулась обратно в избу. Сон у нее как рукой сняло. Через мгновение в приоткрывшемся дверном проеме показались три головы «бывших» — и взволнованный шепот: вот это да-а-а! Я, говорит, аж чуть не заржал.
Безучастно внимая его рассказу, я кисло улыбнулся: мысли были целиком заняты размышлениями о предстоящем вечере. Ворочал тюки соломы, не замечая их тяжести, машинально отвечал на какие-то вопросы Володи. По пути с работы купил две бутылки омерзительного «Портвейна».
Вечером зарядил противный дождик, ни о какой сторожке или прогулке не могло быть и речи. Володька, гад, находился в возбужденном ожидании, я же втайне лелеял надежду: вдруг не придут, дождливо все-таки. Но нет, скрипнула калитка, во дворе мелькнули две знакомые фигурки. Блин, всё-таки припёрлись! Девки тоже купили бутылку вонючей «Портняги».
Пока шел процесс возлияния, всё было нормально: я хохмил, сыпал анекдотами, заразительно смеялся. Володька от меня не отставал. Девки от души хохотали. Следуя своему замыслу, я пил за двоих. В какой-то момент даже почувствовал мощный прилив желания — Рита видела это и тоже находилась в радостном предвкушении, демонстрируя, по Чуковскому, «синдром пирожка»: «ну-ка, съешь меня, дружок»!
И вдруг! Вдруг... наступило утро. Я открыл глаза и сел на своей шхонке — в животе мутит, в голове шумит. На веранде никого не было, на улице светлынь. Глянул на часы — ё-моё, рабочий день в разгаре, а я не жрамши. Поспешил к своему грёбаному тюковальщику.
Завидев меня, Володька заржал: «ну и рожа у тебя, Шарапов!»
Спрашиваю:
— Слышь, что было-то вчера?
— А ты догадайся сам!
— Ну, что? «Что я голым скакал, что я песни орал, а отец, говорил, у меня генерал»?
— Что-то вроде этого.
— А потом?
Володька усмехнулся.
— Суп с котом. На бок завалился, метался, что-то бормотал, Ритку пару раз саданул. А потом мертвецки отрубился.
— И что Рита?
— Поняла, что ей обломилось, ушла. Нам с Лилькой ты уже не мешал.
Это успокоило: нажрался, отрубился — бывает. Я принялся активно кидать тюки соломы, ощущая, как из организма выходит хмель. Вырисовывались два сценария на вечер: либо не придет, либо, что более вероятно, придет, но пить больше не даст.
Так и случилось. Выпили в меру, больше пели под гитару. Неумолимо близился волнующий «момент истины». И вот, настала пора переводить тело и «дело» в горизонтальное положение. Погасили свет, улеглись по парам. Лилька с Володькой, раздевшись, сразу «приступили к делу» под одеялом.
Черт возьми! Когда смотришь порнушник — это возбуждает. Но когда «порнушник» происходит в полутора метрах от тебя… Какие-то хрюканья, хлюпанья, чавканья, вскрики — такое скотство! Зачесались руки схватить дрын и от души отходить обоих!
Я лежал и удрученно размышлял: боже, неужели это и есть то самое великое таинство соития мужчины и женщины? Вокруг чего создана мощная общемировая субкультура? О чем непрестанно думают миллионы смертных? Что, и мне нужно уподобиться им, издавать эти мерзостные звуки, совершать однообразные рефлекторные движения, дергаться в конвульсиях? Вот тут, на серых нестираных колхозных простынях, на скрипучих пружинах тесной шхонки? С этой постылой нелюбой девахой, из пасти которой тащит какой-то кислятиной? Не имея возможности толком подмыться? Словом, полная тоска.
Лежал, молча уставившись в потолок. Не спала, пуча в темноту свои бестыжие буркалы, и Рита. Наконец, вздохнув, она подала голос:
— Я пойду. Проводишь меня?
Возникла пауза, разбавляемая мерным кряхтением и металлическим вжиканием на соседней многострадальной койке. Идти никуда не хотелось, к тому же на улице опять зарядил гнусный дождик.
— Да неохота, оставайся. Эти скоро отрубятся, а я пойду в баню, там в предбаннике тюфяк на лавке и телага под голову. Спи.
Я собрал монатки, вышел во двор и, глубоко вдохнув напоенный дождём и мокрой землёй осенний воздух, направился к бане.
На следующий день произошло знаменательное событие: Володе от его Дамы сердца пришли сразу несколько писем. Она писала, что их группа работает в соседнем районе (поэтому письма так долго шли), что любит, что думает о нем каждую минуту, что не может дождаться встречи и тэдэ, и тэпэ. Володя мгновенно прозрел, ощутив нахлынувший на него новый прилив чувств. И всё перечитывал в сторонке, шевеля губами, вызвавшие сладостную аритмию сердца письма. А потом, мучимый угрызениями совести, замолк. Он осознал всю гнусность им содеянного, боясь, что по возвращении его запросто могут «сдать с потрохами»: их с Лилькой колхозный роман происходил на глазах всей группы.
Лиля, зная чьи письма целый день мусолит Володя, обеспокоенно поглядывала на него, но подходить при всех не отваживалась. Несколько напряглась и Рита. Я же думал: интересно, хватит ли у них наглости опять припереться к нам?
И что же? Припёрлись! Вечером, как по расписанию. Я вызвал Володьку во двор: объясни, мол, Лильке ситуацию, ты что, свою потерять хочешь? Вообще, он был добрым, но слабохарактерным человеком. А потому ответил, мол, как я ее прогоню, мне неудобно. Тогда говорю: «Давай, я ей мозги вправлю!» — «Не надо!»
Тем временем, гадкая «Портняга» уже была разлита по стаканам. Без эмоций раздавили бутылку, намереваясь отбиться пораньше. Выключили свет, Володька демонстративно, не раздеваясь, лёг зубами к стенке. Лилька подлегла, обвив его сзади руками. Мы с Риткой полулежа сидели на шхонке и наблюдали, она курила.
Через пару минут Лилька, дыша в ухо, стала гладить рукой ниже живота. Володька, не выдержав, тяжело вздохнул: «Пойдем покурим!» Открыв дверь во двор, они устроились на ступеньках. Покурили. Потом опять закурили. Я всё ждал, когда же он выдаст ей своё решительное «ква!». Но они только молча курили. Наконец обозленная Лилька вскочила и, громко прошипев: «Ну-ка, сволочь, давай!», хорошенько пнула Володьку в спину. «Сволочь», вновь тяжело вздохнув, обречённо поднялся со ступенек. Они снова легли. М-да, подумалось: спёкся пацан!
И тут дверь со стороны избы открылась — на пороге в кальсонах стоял хозяин дядя Вася. Окинув нас взглядом, он спокойным голосом сказал: «Вот что я, ребятки, вам скажу. Надоело мне на вашу любовь смотреть. Я не для того вас пущал. У тебя, Володя, знаю, есть девушка (определенно «бывшие» слили!), как тебе не стыдно! И хватит здесь курить. А вы, девки, больше сюда не приходите...». И в таком духе минут пять. Дядя Вася стыдил и корил, его негромкий «монолог» звучал куда убедительнее ругани и мата. Впрочем, заматерись он — всё равно был бы прав.
Девки, прикрыв глаза, притворялись спящими. Мы смиренно слушали его, хотя было видно, как Володька рад столь неожиданной развязке. У меня же внутри всё просто ликовало: ай-да дядя Вася, вот спасибо тебе, родимый! Его «выход», словно по сценарию драматурга, состоялся в самый нужный момент предпоследнего акта пьесы.
Ну а «последний акт» был сыгран утром. Отозвав Лильку в сторонку, я всё же решил прочистить ей мозги. Она закурила, ее лицо раскраснелось, ноздри слегка подрагивали: «Какого хрена ты лезешь?! Почему сам Володя об этом не скажет?!» Пришлось матюкнуться, позвать своего друга, а когда он, опустив голову, подошел, гордо удалиться.
Не слыша слов, я наблюдал за ними. Лилька, энергично жестикулируя, что-то ему с жаром выговаривала, Володька, краснея, лишь блеял в ответ.
Вскоре по возвращении из колхоза Лиля пригласила нас с Володей на свой день рождения. Ну а чего не сходить? Девчонкой она была весёлой, искренней, обаятельной, хоть и не красавицей. Мы остались хорошими друзьями. Да и Ритуля сегодня мне, старику, вспоминается вполне симпатичной. Но тогда я попросил Лилю: «Риту на «днюху» не приглашай, пожалуйста, или я не приду!». И не сомневался, что не пригласит: ребята всегда у нее были в приоритете. С «отставницами» тоже вскоре помирились. На том история и завершилась. Как поется в студенческом гимне: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус!» – «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!»
На следующий год Володя женился на своей Даме сердца, я был свидетелем на их свадьбе. Но вас, конечно же, интересует, «сдали» его или нет? Да, сдали… Кто – не знаю, а Дама сердца, пардон, уже супруга, не сообщила. Да и узнал об этом мой друг только после женитьбы, причем без «выноса мозга». Мудрая женщина? Просто искренне любящая…
