Семен Франк, разумеется, не относился к субститутам, а был натуральным евреем, за что наш философ его уважал. Он только порицал Франка за свойственную тому монотонность в движении мысли. Зато хвалил его за обстоятельность рассуждения, ничего не оставлявшего без вдумчивого внимания. Вот такой неспешный обзор философской предметности помогал Х держать в уме многое, что он обострял для чистоты понимания. С Франком наш философ сошелся на том, что Гегель упустил из виду, а именно необходимость снятие самого снятия, сохранение в отрицании самого отрицаемого, что вошло в историю философии под чудаковатым наименованием франковского «антиномического монодуализма». Вместе с Франком наш философ отталкивался от своей первой философской любви – Николая Кузанского с его docta ignorаntia как «постижением непостижимого непостижимостью». Однако если Франк пытался перевести рациональный смысл в иррациональное переживание «живого знания», то Х пробовал рационализировать иррациональный остаток непостижимого.
Глава восьмая. Х и магия с мистикой
Наш философ, как и о. Павел Флоренский, был неравнодушен к магии. Но он прекрасно понимал, что заигрывать с магией опасно, ибо она может увлечь, как его жену, обладавшую живописным отношением к действительности, не туда, куда следует, где возможна ясная и отчетливая философская мысль. Слабость к магии нашего философа можно объяснить тем, что он не столько тяготел к женской стихии, сколько с детства мог рассчитывать только на себя и поэтому всегда нуждался в помощи покровителя. Так как такого покровителя не было в мире людей, то он стал ждать его из мира звезд и духов. Каждый день он сверялся с рекомендациями астрологов, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, несмотря на их мошенничество, что-то в этом есть интересное и верное относительно его зодиакального характера Скорпиона, но, правда, он никогда не договаривался до того, что оно срабатывало из-за его легкой внушаемости.
Склонность к магии Х выражалась в его бредовой идее (idee fixe) преследования. Ему все казалось, что кто-то его преследует на работе, дома и прочих местах, так что сама идея преследования приобретала мистический характер и магически действовала на него.
Особенное почтение у Х вызывала «философская мистика», то есть мистика явно спекулятивного характера, а именно мистика понятия. Этому понятию он поверял свою душу. Понятие для нашего философа было святая святых, которому он всегда поклонялся посредством того, что «метил» им все то, на чем можно было его записать.
Глава девятая. Грех идентификации и философское спасение
Х с кем только себя не идентифицировал: и с поляком, и с князем, и с антиподом барышника, и с наследником из “Ahnenerbe”, и с англичанином, и с французом, и с греком, и с итальянцем, и с испанцем, и с протоказахом, и даже с русским, до конца не понимая того, что он является философом-декадентом, короче, модернистом. Его декаданс (упадничество) как раз выражался в страсти к идентификации. При этом он прекрасно понимал, что является философом, то есть, ни на кого не похожим мыслителем. Но этого ему было мало из-за комплекса жадности как компенсационного комплекса его бедного, даже нищего, детства. Х не мог не хотеть быть любым, что находило выход в его страсти к общению с любым говорящим и даже не могущим говорить существом, например, его котом.
Он часто вспоминал, что никому не был нужен, даже родным, которые его использовали. Были ли у него основания так говорить? Конечно, были, ведь он был средним ребенком. Любили старшего брата как первенца и младшую сестру, которую необходимо было оберегать. Кстати, старший брат Х стал законченным шизофреником. От наследственного душевного недуга Х спасла философия. Она оберегла его от раздвоения и полного расщепления личности, оказав помощь в переводе патологической душевности в регистр рефлексии над типологическими (или идеальными) образами героев, которыми он артистически притворялся, разыгрывая не столько публику, сколько самого себя, как он говорил, «входил в образ», примеряя на себе культурные маски-идентификаторы. Недаром ему был так близок безумный Ницше. Он соблазнился игрой в идентичности, чтобы избежать еще больший грех, - клиническое безумие. В этом сказалась утешительная и спасительная роль философии.
Глава десятая. Смерть человека и философское бессмертие.
Как закончил свою жизнь наш философ? Как все нормальные люди в кругу семьи. Только повторю: нормальным его сделала философия, скрыв его ненормальность от посторонних глаз. Так одна ненормальность, культурная, точнее, ментальная или духовная, ненормальность как «вывих ума», скрывает еще большую ненормальность, ненормальность душевную, отвлекая самой собой общее внимание пристрастной публики. Ненормальность нашего философа стала носить вполне приемлемый, социализированный или, как говорят, «легитимный», характер.
И все же перед самой смертью Х отвлекся от принятой прежде философии в узком и широком, расхожем смысле, так что нам сначала показалось, что он отступил от самой философии как акта мужественного приятия смерти. Но нет. Х не признавал смерть как философ. Он понял только то, что философия в узком («высоколобом») смысле как обычная профессиональная философия является тривиальным «мертвым» занятием, далеким от решения жизненных, экзистенциальных проблем.
Но, с другой стороны, ему стала глубоко чужда и философия в широком (вульгарном, простонародном, «округлом», лубочном или лобковом) смысле как некоторая мудрость жизни, находящая свое воплощение либо в неумеренной остроумной болтливости придуманного Сократа о бессмертии души, либо в тупой, то бишь, многозначительной, молчаливости сочиненного Будды о непостижимой нирване. Эти школьные советчики правильной жизни как жалкие подобия ученических фантазий реальных прототипов ему оказались не нужны.
Та философия, которую он скрывал за внешней маской ничего не понимающего идиота, утешающего себя сказками о выздоровлении, была вечной философией среднего от крайностей пути спасения от животной человечности. Пора идентификации с ней заканчивалась. Открывалась дорога в вечность, которая становилась для него современной. Только теперь оказывается понятным его уединенное состояние встречи с вечностью как вечно настоящим мышлением. Та лакуна или пустота мысли, которую мы чувствовали в нем, полагая, что смертельная болезнь раздавила его как насекомое, была обратной стороной несказанного созерцания истины, чуждого всякой суетной имитации мысли, столь характерной для заштатных интеллектуалов и местных интеллигентов. Умер просто слабый человек. Философ продолжает жить, пробуждая нашу мысль. Вот для чего пробуждает, - решать нам самим. То, с чем боролся всю свою жизнь философ, - с пустотой, на то он и напоролся в конце этой философской жизни. И он философски принял эту пустоту и нашел в ней свое пустое место. Такова философия пустотности или дыры нашего философа. Она началась с точки и ей закончилась. Этой же точкой мы заканчиваем наше повествование о незнаменитом философе логического конца как начала в качестве точки Х.
Философия Х вошла в анналы «вечной философии» в значении «точки Х» как его завещание.
Эпилог
Что же нам оставил в наследство наш философ? Свою идею свободы как субстанции или основы мира, целью развития которого является достижение или реализация истины как ее действительность. Свобода и истина действительно есть предельные понятия, которые собой все заключают. Только у Х они вели себя как сходящиеся и расходящиеся или противоположные понятия. Мы его спрашивали, как это можно понять? Что может быть противоположного между ними? Он нам не говорил. То ли сам не знал, то ли полагал, что это нам будет непонятно. Поэтому ограничивался тем, что утверждал свободу в качестве начала диалектического движения, а истину в качестве его логического конца. И действительно, как еще иначе их понимать? Свобода есть стихия диалектического самовозрастания. Откуда берется диалектика как не из самой себя в качестве возникающего противоречия между «свободой от» и «свободой для». Свобода есть свобода от чего? От несвободы. Свобода для чего? Для себя, для раскрытия всего того, что есть в ней особенного. Так во всеобщем основании мы находим его конкретизацию в особенном содержании. Выход из особенного определения всеобщего мы находим в единственном решении практического утверждения истинного положения вещей в своем сознании. Если есть в сознании истина, то она есть во всем, с чем оно имеет дело как уже сознание мира.
