Но вместе с тем совершалась эволюция низменных чувств. Люди становились грубее, свирепее, хищнее, злее, эгоистичнее, бездушнее, корыстолюбивее.
Теория преуспевала в одном направлении, практика в другом, диаметрально противоположном. Как же могли ужиться рядом эти две противоположные, друг друга исключающие эволюции? Связующим звеном явилось лицемерие. Надо было воспитать в себе способность уважать отвлеченную мораль, — и не только уважать, а уметь расчувствоваться, точить слезы, так чтобы глаза наливались кровью и лицо горело. Это и удалось вполне тароватой на выдумки и гибкой натуре европейца».
Как видите, у нас есть о чем подискутировать с оппонентами Варгезе. Однако как это возможно, если эти великие философы не в состоянии нам ответить. Да и боязно как-то. Ведь они все-таки звезды мировой мудрости. Черт их знает, какой философский камень у них за пазухой. Пожалуй, будет лучше, если я подискутирую со своим приятелем Лешкой. Он, конечно, больше журналист и фантазер, чем философ, но под хорошую выпивку и закуску Лешка становится замечательным краснобаем. Зато я, таким образом, избавлюсь от необходимости повторять некоторые положения «креативной философии», которые уже не раз повторял в своих прежних статьях. Притом философия в диалоге, на мой взгляд, менее утомительна и более удобна для восприятия, чем менторское изложение материала. Известно, что философскими беседами пользовался сам Сократ. Будучи мастером диалогов, он, как известно, неизменно побеждал в спорах. И мне так охота побеждать, хотя бы Лешку. Кстати, «креативная философия», если вы помните, отнюдь не стремится отрицать и опровергать философские учения, а больше склонна их дополнять и углублять. Так что, у нас есть все основания воспользоваться опытом легендарного Сократа.
Конечно, начать философский диалог хотелось бы как-нибудь так: «Сделайте одолжение, милостивый государь, позвольте вас спросить...»©. И вести нашу дискуссию в той же изысканной манере, уподобляясь истинным аристократам, беседующим у камина. Однако боюсь, что Лешка после такого решит, что я окончательно свихнулся на почве любомудрия.
В общем, я на всякий случай припираю Лешку столом и, плеснув ему в граненый стакан сухого вина, ибо философы, по моим сведениям, любят вино, начинаю импровизировать на заданную тему.
— Тебе не кажется, что мы часто скорее знаем, какие нравственные качества и эмоции нам следует проявлять, чем испытываем соответствующие им подлинные чувства? Нам, например, отлично известно в каких обстоятельствах нам должно быть совестно, когда нам следует выказывать сострадание, признательность, где и какие выражения души уместны, и какие чувства предпочтительно скрывать?
Лешка смотрит на меня с подозрением, пытаясь уразуметь, к чему я клоню, но все же берет стакан и соглашается:
— Ну, да. Это бывает.
— Более того, — продолжаю я, вдохновленный Лешкиным аппетитом. — Мы даже способны волевым образом настраивать себя на нужную волну. Умеем расчувствоваться, проникнуться чужой болью, даже дать волю слезам сожаления или раскаяния. Однако подлинность и глубина наших чувств нередко остается под вопросом.
— Бывает. Бывает, – подтверждает Лешка, похрустывая огурцом. – Весь мир – театр, а люди в нем актеры. Вильям Шекспир.
— Нет, тут мы не обязательно притворяемся. Иногда мы как-будто пытаемся снять с себя какие-то ограничения, тормоза. Но это нам удается далеко не всегда. Все равно исподволь мы словно бы контролируем и редактируем наши чувства с помощью сознания. И, порой, мы осуждаем себя, если вдруг обнаруживаем, что не находим в душе своей соответствующих обстоятельствам чувств. Причем, что интересно, более всего это касается чувств, связанных как раз с состраданием, сочувствием, сопереживанием чужим бедам и несчастиям. Впрочем, и чужая радость нам вовсе не всегда доставляет должное удовольствие. Разделяя чужой успех, мы подчас ловим себя на мысли, что завидуем счастливчику. Можно даже подумать, что эмпатия полностью зависит от нашего интеллекта.
— А, вот в чем дело, — обрадовался Лешка. – Ты, значит, премию какую-то получил? Поздравляю от всей души. Даже вот, готов выпить за твой интеллект и эмпатию. Кстати, напомни, эмпатия – это что-то вроде подражания? Она, кажется, досталась нам в наследство от обезьян.
— Может, и от обезьян. Хотя эмпатия отнюдь не уникальное явление. Начало ей в природе задает мимикрия. Но эмпатия человека гораздо глубже и шире, чем у обезьян. Эмпатия – это сопереживание, вчувствование через виртуальное уподобление объекту восприятия. По сути, это любовь. И она является базовым свойством человека. Она, но не интеллект. С первых минут жизни человек проявляет способность к вчувствованию. Он еще не знает кто он и что он, и потому постигает окружающий мир и себя через отождествление с внешними объектами, и прежде всего с родителями. Благодаря этому, в его разуме выстраиваются представления о внешних объектах, он обучается мышлению и речи, у него появляется сознание и Эго.
- И что, все это благодаря одной только этой, эмпатии? — уточняет Лешка не без доли иронии.
— Нет, конечно. Эмпатия – это только главный элемент из всей системы «креативных принципов». В числе этих креативных принципов есть «принцип преодоления», «принцип новизны», «принцип рациональности», «принцип простоты (восхождение от сложного к простому)» и другие. Все эти принципы присущи творческой энергии Вселенной, сотворивший наш материальный мир и нашему разуму.
— Творческая энергия, — задумывается мой оппонент. – Это какая-такая? Я знаю электрическую энергию, тепловую. Есть еще лучевая, радиоактивная. А творческая Вселенной… Откуда она берется? Как она выглядит?
Как она выглядит? Действительно, как она выглядит? Да, не зря говорят: «Один дурак может задать такой вопрос, на который сотня умных не ответит». Вот, электрическую энергию мы можем видеть в форме искры. Но это не сама энергия. Это ее физическое проявление. А творческая энергия? Если она образует атом, то атом — это сгусток такой энергии. Его можно представить в виде клубка завихрений, спирали. И тогда энергия эта выглядит уже, как материя. А как Вселенская энергия выглядит в чистом виде, без материи? Никак. Она вообще никак не выглядит. Потому что в чистом виде у нее нет протяженности. Протяженность появляется уже у атома. Но раз она появляется у атома, значит, у энергии есть или возникает какая-то направленность, некий вектор, способность. Вот эта способность и есть способность к созиданию. То есть, креативность. Она-то, эта креативность, и проявляется на всех этапах развития материи вплоть до человеческого разума. Однако, все это слишком неконкретно, чтобы изложить Лешке. Да и нафига ему знать, как выглядит творческая энергия? Но надо что-то отвечать, ибо я уже почти вижу, как Сократ зашевелился в гробу.
— Я думаю, творческая энергия как раз та материнская энергия, которая существовала во Вселенной изначально, и которая явилась колыбелью и материалом для первых атомов. Все другие энергии -это уже результат жизнедеятельности материи, ее продукт. Такие энергии могут быть даже разрушительными, как, например, энергия распада атома. По всей видимости «креативные принципы» наиболее присущи первородной энергии. Согласно этим принципам разум и организует организм ребенка еще в чреве матери. А в дальнейшем с их помощью образуется представление о благе и прекрасном, что и становится основой нравственности человека. Быть может, эта животворящая энергия и есть то, что мы называем душой.
Собственно, на этом можно было бы закончить нашу дискуссию, поскольку я достиг поставленной цели, ответив на главный вопрос Варгезе о врожденности нашей нравственности. Пожалуй, Варгезе был бы удовлетворен моим ответом. Да, Варгезе остался бы доволен. Но не Лешка.
— Эге, по-твоему, ребенок уже в животе матери имеет нравственные принципы, — рассуждает Лешка, гипнотизируя пустой стакан. – А как же инстинкты? Сосательные там всякие, глотательные. Инстинкт самосохранения, например, и прочие. И вообще, быть может, в разуме человека первичны все-таки эгоистичные мотивы. Что, если человек уже рождается порочным? Небось, слышал о первородном грехе? Ребенок еще ничего хорошего не сделал, но едва появившись на свет, уже требует к себе внимания. Молока ему подавай, развлечений, пеленок чистых. А если что не так, орет, как резаный. С первых минут жизни он уже готов к борьбе за существование, а в дальнейшем и за место под солнцем. Какие там принципы? Все дело в инстинктах и генах. Они и руководят всеми жизненными процессами в организме.
Я наливаю Лешке вина и, подвинув к нему стакан, советую:
— Ты кашей закусывай. Кашей.
— Какой кашей? – изумляется Лешка, с надеждой оглядывая стол, где единственной закуской являются соленые огурцы.
— Которая у тебя в голове, — поясняю я. – Во-первых, как ни крути, первична все же энергия, а не материя и ее объекты. Даже Бог вряд ли мог бы пошевелить и пальцем при отсутствии у него энергии. «Бог – творец, сотворивший мир. Но это творение Богу было предначертано». Это сказал Авиценна. Слыхал про такого? Но кем предначертано? Как понимать Авиценну? Ведь никого выше Бога нет. А вот, и есть. Творческая энергия, составляющая божий дух. Ею и предначертано. Ее «креативными принципами». Кстати, говорят, Бог бестелесен. То есть, он — дух, или энергия. Творческая. Так что, инстинкты и гены, конечно, играют свою роль. Но без организующей и направляющей силы разума они недееспособны, а значит, вторичны. Что же касается первородного греха. То он, как известно, стал следствием обретения человеком знаний, что подразумевает наличие мышления и сознания. У младенца ни того, ни другого не бывает. Да, он, действительно, борется за жизнь и требует к себе внимания. Но кто сказал, что его воля к жизни безнравственна? Его воля к жизни обусловлена, в частности, одним из творческих принципов, «принципом преодоления». Например, речь может идти о преодолении небытия, смерти. По-настоящему безнравственна смерть. Она и есть истинное зло. И разум ребенка это знает.
— Знает… — саркастически ухмыляется Лешка.
[justify] — Конечно, знает. Птица знает, как вить гнездо. Муравьи знают, как строить муравейник. Почему же разуму ребенка ты отказываешь в знании такой простой истины? Ребенок преодолевает физические нагрузки и боль, ради жизни. Но чтобы это делать, он должен испытывать приязнь к этой