старики-разбойники

      Они очень любили жизнь. И жили. Долго и плохо.
      Они могли бы жить лучше, но для этого надо было красть, ловчить или – хуже того – унижаться перед теми, кто мог значительно улучшить их жизнь, но упорно не делал этого.
      Красть они не могли, ловчить не умели, унижаться не хотели.
      Он прошёл дорогами второй мировой от первого, до последнего выстрела. В герои не вышел, но и стыдно ему за свой ратный труд не было. Отстрелялся на войне, что называется на совесть: два Ордена Красной Звезды были не единственной, но самой дорогой для него наградой.
      Она ходила за ним по всем фронтам, контуженная любовью, преданная, как сучка, готовая ради него на всё и в любое время. Он любил и оберегал её, как мог, по-мужски круто и бескомпромиссно. От начальства, от пуль, от фронтовых сплетен.
      Война, упавшая на них всей своей тяжестью, любовь, ставшая наивысшим благом их жизни, доброжелательность и житейская мудрость сделали их непритязательными и неприхотливыми. Они умели ценить то, что имели, и жили в мире и согласии.
      Детей у них быть не могло, и они взяли на воспитание обездоленного войной желторотенького птенчика, и вырастили из него орла, и утешались им, и гордились. Но ударил его кто-то в лёт и… не промахнулся. Нашли их сына, начальника дальневосточной природоохранной инспекции, на прибрежной гальке. Он лежал на спине, вытянувшись, по христиански схолмив на могучей груди тяжелые руки и смотрел в небо ещё не помутневшими глазами.
      
      Они горевали долго. Не ели. Не разговаривали. Не пытались утешить друг друга. Жизнь их стала теперь невыносимо тяжёлой и совершенно бессмысленной. Их спасла любовь. Отогрела. Выпрямила. Мучительным осталось лишь расстояние в десяток тысяч километров, отрывавшее от них священную могилу.
      Ежегодно они копили деньги на поездку к могилке сына. Во всём себе отказывали. Ехали и тратили всё накопленное.          Возвращались – копили снова. Поездки разоряли их, но у них даже не возникала мысль прекратить эти поездки, такие дорогостоящие и изнурительные. Их прервали обстоятельства: его сняли с должности и отдали под суд за проведение дерзкого экономического эксперимента, поставившего под удар престиж привычной советской модели хозяйствования. Сообразив, однако, что неправый процесс может вызвать нежелательный резонанс, дело замяли, но в должности его не восстановили. Отправили на «заслуженный» отдых, что окончательно подорвало их скудный бюджет, в котором доход превратился в доходягу. Они стали потихоньку продавать накопленное, заметно нищать. Ничто не угнетало их так, как полное отсутствие возможности поклониться праху дорогого им человека.
      Они старели  и, однажды, распродав оставшееся имущество, собрались в дорогу, понимая, что эта поездка будет последней.
      Могилу сына они не нашли: одно из городских предприятий, укрупняясь, поглотило часть кладбищенской территории. Могилы были снесены. На их месте возвысился растущий гигант научно – технического прогресса. Попытки что-либо прояснить ни к чему не привели: исходив долгие коридоры власти, изрядно поиздержавшись, они уехали ни с чем, опустошённые и униженные.
      Крах некогда могучего государства социальной справедливости отбросил их за черту бедности. Даже их крайне непритязательные потребности не удовлетворялись теперь и наполовину. Потому каждый старался отдать другому больше. Под любым предлогом.

      Она умерла внезапно. Во сне. Он спал рядом, но не услышал судорожного хрипа. Услышал лишь глубокий, чистый вздох облегчения. Она вздыхала так часто и он не придал этому значения. Другие жаловались, а она вздыхала. Слыша этот вздох-жалобу, он всегда целовал её нежно, словно успокаивая. И теперь поцеловал в уже холодеющие губы.
      Ещё до конца не осознавая полную необратимость этой потери, он истуканисто сидел у постели мёртвой жены и бубнил сквозь ознобно поклацывающие зубы: «Конечно, ничего лучшего ты придумать не могла. Ты обещала не умирать первой. Выходит, ты своё обещание не сдержала, голубушка. Так то вот… А я надеялся». Он размазывал слёзы на своём лице её маленькой мертвой ладонью. Потом вдруг резко встал, стряхнул со спины неприятную дрожь. Выпрямился. Оставив мёртвую жену на попечение тишины, собрался, вышел из дома.
      Вернулся поздно удручённый, вконец раздосадованный, злой. Поразил цинизм, с которым служащие ритуальной конторы требовали «сверху» за место на кладбище, за копку могилы, за её обустройство, словно состязаясь, кто больше сдерёт с убитого горем и нуждой клиента.
      -Нет у меня таких денег, – выслушав всех терпеливо, с достоинством сказал он.
      -Тогда хорони сам, скряга!

      Он внял совету.
Сколотил гроб. Обмыл жену водой и слезами, одел во всё, приготовленное ею заблаговременно к такому торжественному случаю. Слёзы он пытался сдерживать. Изо всех сил. Пытался, но это плохо ему удавалось. Он плакал и клял себя за это. Клял и плакал. Он знал, что со смертью жены жизнь его продлится не долго и молил бога о поддержке до момента, когда последний ком земли уляжется на её могиле.
      Бог внял его мольбам и дал ему силу упорядочить могилу, вырытую в саду их дома, под старой раскидистой липой. Бог его миловал, и он дотащил гроб и опустил его бережно по широкой крепкой доске на дно достаточно глубокой ямы. Когда гроб был уложен, он перевёл дыхание, присел на корточки, заглянул в неё, словно желая убедиться – всё ли в порядке.
      Он засыпа’л могилу бережно, стараясь, чтобы комья земли не стучали по крышке гроба. Земля, словно нашёптывая поминальную молитву, ссыпалась шурша. Потом он стал вдруг с необъяснимым ожесточением швырять оставшуюся землю, словно стремясь опередить безумное желание снова раскопать могилу и вытащить гроб обратно…
      Когда всё было окончено, он присел на горб совковой лопаты и ощутил необъяснимо страстное желание закурить. И это было странно: за всю свою долгую жизнь он не выкурил ни одной сигареты…