тело... Понедельник, Вторник и другие...

                                                             глава одиннадцатая
                                   О том, как здоровому человеку, побывав в больнице,
                                                   остаться здоровым и невредимым.

      Это была большая помещичья усадьба, построенная немцем-колонистом во время оно, освященное волею «Императрицы-любовницы» и указанием её к заселью Дикого поля.

      Был холм и роща на холме, и речка в крутом яру, и широкая благодатная степь до самого горизонта, продуваемая во все стороны света вольными южными ветрами. И был внушительных размеров каменный карьер, в котором добывали жёлтый «ракушняк» для постройки усадьбы.

      По мере того как возвышалась усадьба – углублялся и ширился карьер. А когда в уже возведенной усадьбе звучала прекрасная музыка и пели райские птицы, витали амуры и купидоны – в карьере кричали неясыти и пищали огромные крысы. А иногда в нём находили задушенных младенцев.

      Из усадьбы веяло теплом и благоденствием – из карьера мрачным холодом и пугающей таинственностью. Так и существовали рядом: восторг и ужас, совершенство и обезображенность, надежда и отчаяние. В усадьбе умиротворялись избранные, царили обеспеченность и беспечность – в карьере творили шабаш ведьмы и скрывались беглые каторжники.

      Барское благополучие было недолгим: красавица-дочь холёного бюргера полюбила отцовского конюха и, встретив со стороны радетеля-родителя естественное и безоговорочное сопротивление, изрядно помучившись, лишилась рассудка. Убитый горем отец, за огромные деньги нанял дочери врача и сиделку, оставил в усадьбе всю обслугу, сдал красавца-конюха в рекруты на всю его оставшуюся жизнь и перебрался в город. Когда же, навещаемая им изредка дочь умерла, он, во искупление тяжких грехов своих, отдал усадьбу местной монастырской братии, пожелав при этом, что бы она стала приютом умалишённых, и до конца своей жизни сам субсидировал богоугодное дело сие. Поскольку помещичьего конюха, ставшего главной причиной трагедии, звали Степаном – народ окрестил богадельню Степановкой.

      Мудрый наркомздрав, при «значительном повороте исторических обстоятельств» в сторону общественного прогресса, не стал изменять статус почтенного лечебного учреждения, так как считал неоказание квалифицированной помощи блаженным, сирым и убогим – делом греховным и богопротивным, и крайне противоречащим большевистским идеалам, насаждаемым новой властью. И даже банды Махно и Маруси располагали свои лагеря на весьма почтительном расстоянии от богоугодного заведения.

      Время шло.
      «Значительный поворот исторических обстоятельств» повернул, похоже, «не туда», и, потому возникающее всё чаще инакомыслие свободных граждан по данному поводу, предполагало «факт психического нездоровья» этих самых граждан, и Степановка, как нельзя лучше, становилась тем самым местом, где, опять же, свободные граждане могли беспрекословно это свободомыслие выражать.

      Сюда-то и доставили нашего с вами героя.

      Было уже достаточно темно, когда он вошёл в больничную палату. Палата оказалась просторной, с высоким потолком, большими окнами и белыми стенами, отливающими при электрическом освещении болезненной желтизной. Четыре койки справа, четыре – слева. У каждой койки тумбочка и каждая тумбочка со снятой дверцей. Голый пол. Голые стены. Голые окна. Жёлтый свет и, потому, всё словно испачкано свежайшей кабачковой икрой. Жёлтое и серое. Серые тумбочки. Серые одеяла на серых койках. Жёлто-серые лица больных. Неуют.

      Как мечтал Алексей в Афгане, в том каменно-пыльном аду, раскалённом добела неистовствующим солнцем; после неисчислимых томительно-тревожных ночей войны, – стреляющих всем, что могло стрелять и всеми, кто мог стрелять, – как он мечтал, в те стреляющие ночи, о своей тихой родной Отрадовке, о ночных бдениях на чутких рыбацких тонях, оглашаемых лишь пением цикад и пучеглазых лягушек, да смачным причмокиванием мясистых сазаньих губ, когда в тёплые июльские ночи рыбы сосут молодые побеги прибрежной растительности, а потом, насытившись, играют, вылетая свечками из тёплой воды, и плюхаются брусковатыми телами обратно в воду, разбивая вдребезги дремлющее на её тихой глади зыбкое лунное отражение…

      А тут – койка в психушке: предел мечтаний, ирония судьбы…
      -Здравствуйте граждане сумасшедшие, – приветствовал Алексей присутствующих, – меня зовут Алёша. Я не псих, не агент КГБ. Бью я очень больно и без предупреждения. Прошу учесть. Так – на всякий случай.
      -Здравствуйте сударь. Я – Понедельник, – сказал пациент с большущим лбом.
      -Я – Вторник, честь имею, – сказал пациент с большущими ушами.
      У третьего пациента были большущие глаза.
      -Я – Среда, – сказал он, – рад приветствовать!
      Пациент с большущими губами назвался Четвергом.
      -А вы, как я понял, Пятница? – спросил вошедший пациента с большущим обвислым носом, коим тот и кивнул в знак согласия. Нос зашлёпал по губам.
      Суббота и Воскресенье имели, соответственно, большущие руки и большущие ноги и Алексей подумал, что, если у каждого взять по всему «большущему» и сложить всё вместе, то получится один гигантский гуманоид реликтовый. Но тогда от них самих, пожалуй, ничего не останется: лишившись самой крупной детали всё остальное потеряет всякий смысл, ибо оно – остальное – только и существует за счёт этой детали, формируется вокруг неё, с нею выражает свою истинную неповторимую сущность.

      Алексей уловил общую озабоченность, вызванную его появлением.
      -Вы внесли в наш быт некоторую сумятицу, – сказал Понедельник, подтягивая серое одеяло к серому подбородку.
      -Послушайте, к чему эти штучки? Доктор сказал мне, что все вы вполне нормальные люди. А если это так, что означают ваши эти самые… – начал было Алексей…
      -Не скажите… – наступил на реплику Вторник. – Мы создали здесь принципиально новую социальную систему, в которую воплотили все, доселе известные человечеству, положительные признаки общественного устройства.
      -И кем же в этой системе должен стать я? – принимая всё в шутку, серьёзно спросил новичок.
      -В Неделе всего семь дней, – стал рассуждать Среда, – а, значит, вы никоим образом не вписываетесь в данную структуру, не нарушая её стройности: в Неделе же не может быть два Понедельника?
      -Но бывает семь Пятниц, – заметил вновь прибывший, с удовольствием вступая в забавную игру. Он с самого начала заметил интересную особенность: в разговоре психопатов с т р о г о соблюдается очерёдность, соответствующая определённой последовательности дней в этой самой Неделе.
      Все обратили взоры в сторону Четверга: был его черёд вступить в разговор.
      -Предлагайте, – без обиняков сказал Четверг.
      -В Неделе есть ещё одно неструктурное понятие – Выходной, – «подбросил» мысль Алексей.

      Неделя оживилась, задвигалась. Мысль понравилась, но все ждали, что скажет Пятница.
      -Заманчиво, – сказал Пятница: – понятие-синоним…
      -Да, но самое интересное: – живо вступил в разговор Суббота, – рождается забавный дуализм… Дадим же слово Воскресенью – Выходной это его синоним.
      -Благодарю вас, господа, – приосанился Воскресенье. – Итак, лексема предложенная новичком может быть приложима к любому из нас, и придаст каждому новый смысл и новое качественное выражение. Если раньше только я традиционно включал в себя синоним «выходной», и это придавало мне некоторую исключительность, наряду с главенствующей функциональностью, то рядом с любым из дней Недели, он придаст этому дню новый смысл и новое качество и полностью уравняет в правах со всеми.
      -Поздравляем вас, юноша, – сказал, в свою очередь Понедельник – ваше предложение качественно расширило нашу структуру до «7+1», где единица, с вашего позволения, станет выполнять координирующе-суверенизирующую функцию, явится организующе-цементирующим началом.
      -К тому же абсолютно равноправные, абсолютно идентичные и полностью независимые суверены не требуют никакой централизации, ни субординации, и это ещё один уверенный шаг на пути к всеобщей мечте прогрессивного человечества –  а н а р х и и, – бодро подвёл черту Вторник.

      Все зааплодировали.

      Наступило время сна. Свет в палатах не выключали, как на армейских гауптвахтах, и Алексей долго ворочался с боку на бок, стараясь уснуть. Сон не приходил. Заканчивались уже вторые сутки его пребывания «на гражданке», а надежды на спокойную мирную жизнь, взлелеянные им на чужбине сбываться явно не спешили. Здесь, похоже, была своя «война». Была она, может, менее кровопролитной, но никак не менее жестокой и велась достаточно изощрённым способом. Велась она за возможность существования одними и за необходимость процветания другими. С переменным успехом первыми и с неизменным – вторыми. И Алексей Алексеевич Тихий, по прозвищу Леший – боевой офицер, десантник, знающий все приёмы современного боя против любого противника любым видом оружия, в совершенстве овладевший приёмами рукопашного боя и секретами Вуду, оставался безоружным перед лицом всевластной подлости и лицемерия, тотальной лжи и вероломства. И не мог даже предположить, как сложится его судьба завтра и чьим заложником он станет в ближайшее время.
     
      Итог был печальный: ограбленный, обманутый и униженный он засыпал на больничной койке, будучи абсолютно здоровым морально и физически, полным сил и энергии, способным выпрямить согбённый радикулитом Кавказский хребет, если об этом его попросит население братских республик.

      Единственной радостью для него было то, что перед ним маячил светлый образ Ариадны, и он молился на неё в тайной надежде, что она протянет ему свою спасительную нить. Нить Ариадны.

      Во сне он улыбался.