как бы ему этого не хотелось.
Поэму он и вправду забросил. Стихи, правда, продолжал писать, но о поэме не было ни слова. И друзья его больше к нам не приходили. Передал ли он им мои слова, или они сами как-то от него отпали – не знаю, но только в доме у нас стало тихо и как-то очень чисто и светло. Особенно в зеленой комнате: она прямо-таки светилась чистотой, не то, что раньше.
Потом уже мне сказали: человек перед уходом прибирается. Наводит, так сказать, порядок в душе своей и в доме. Не знаю, может быть и так. Но Чимара никогда не был таким просветленным и чистым, как в последние дни. Даже глаза его… словно их изнутри промыли, мерцали как изумруды.
Это был теплый день. Я дремала на тахте, а он вышел ненадолго прогуляться. Потом мне позвонили и сказали, что нашли его сидящим на скамейке в парке. Он улыбался, будто уснул с улыбкой на лице.
В день прощания в ритуальный зал пришли его друзья. Все, кто когда-то был у нас. Прислушивающийся был еще более косматым, чем всегда, Экспромтщик… даже не знаю, как сказать. Мне кажется, что если бы не серьезность момента, он бы и тут отпустил какую-нибудь остроту. У него выражение лица менялось как картинки в калейдоскопе. А Неприкаянный плакал как ребенок.
А я ругала себя. До чего же стала бесчувственная, меня ничего не трогало. Я понимала, что вижу мужа в последний раз, что никогда больше не услышу его голоса и все-таки ничего не могла с собой поделать.
А потом кто-то тихо заиграл 20-й ноктюрн Шопена. И это было так прекрасно и высоко, что слезы сами нахлынули и растопили меня. В этот момент я простила Чимаре все: и его выкрутасы, и дерзости, и измены, и его нелепые мечты – словом, все. Простила и отпустила.
В конце концов, может, не такая жена нужна была для творческого человека. Я как-то прочла стихотворение одного известного турецкого поэта (хорошо, что Чимара до этого не дожил. Он считал, что его жена должна читать и восторгаться только стихами своего мужа). Стихи были о каком-то голубоглазом великане, который полюбил маленькую простую женщину. И эта женщина мечтала о маленьком простом счастье. А великану стало тесно в ее мечте, и ушел в большой мир. Может, Чимаре было тесно со мной. Кто знает… Но я старалась дать ему то, на что способен простой маленький человек.
Потом я поставила ему маленький памятник. На зеленой мраморной плите высечена чайка в полете, лист бумаги и перо. Бумага и перо – понятно – атрибуты пишущего человека. А чайка – символ мечты, которой он так и не смог достичь.
Она умолкла. Я поразился, как точно она смогла уместить весь свой рассказ в два часа. Я окончил писать, она посмотрела на мои записи равнодушно и сказала:
– Правьте в журнал, как сочтете нужным. Мне больше нечего добавить.
– Вам принести экземпляр журнала со статьей? – спросил я и тут же понял, что сморозил глупость.
Она посмотрела на меня жалостливо, как на умственно отсталого.
– Нет, – голос прозвучал тихо, нежно, но так же твердо. – Мне не нужно.
Я вышел на улицу и вдохнул свежего воздуха. Так глубоко, насколько позволяли легкие. Мне стало легче. Я знал, что больше не вернусь в этот чистый пустой дом, в котором живы лишь воспоминания.
Всю ночь я переписывал для редактора ее исповедь. В моей версии Леонид Чимара предстал возвышенным, благородным талантливым поэтом, безмерно чтящим свою семью. Редактор остался очень доволен. В номер статья пошла под названием: «Навсегда в нашей памяти: Леонид Чимара». А подзаголовок: «воспоминания вдовы поэта».
– А ее исповедь – вот она. – Кромин похлопал по увесистому пожелтевшему свитку. – Храню как самое дорогое. С нее и началась моя практика психолога. Именно она открыла мне истину: все существует только в противоречии, только в полярности. В любви и ненависти. Но только самое сильное противоречие может породить настоящую гармонию. Вы понимаете меня?
– Нет!
– Что и требовалось доказать! Мой тезис, ваш антитезис! Но есть надежда, что когда-нибудь придем к гармоничному синтезу!
Примечание: Когда-то еще в школьные годы, в Москве, я прослушала радиоспектакль, не помню какого автора, кто играл и как назывался, но сама идея меня восхитила, и я написала рассказ в память об этом спектакле.
Одним словом: с огромной благодарностью ко всем авторам безымянного радиоспектакля, который я, к великому своему сожалению, удосужилась слушать с середины.
Мне показалось, может быть, я ошибаюсь, что психологом фактически была вдова поэта
и эта беседа повлияла на Кромина, на его дальнейшую жизнь.
Спасибо, Ляман!