Билли Коллинз. Изобретение саксофона

Запомни: говорим спасибо Адольфу Саксу
(Саксон Грамматик тут не при делах).
Пока он собирал все компоненты —
змеиный вид и одинарный язычок,
аппликатуру,
глядящий в небо колокол из золота —
уже настал год 1842
и, кажется, довольно поздний вечер.

Само звучание напоминает ночь
и явно сладострастно,
как все заметили уже в тот дивный день,
когда из студии на тихий городок
обрушились отряды странных нот,

зовя к окну страдающих бессонницей
(уже мечтавших о приходе джаза),
но оставляя спящих погружаться
всё глубже и теплее в воды сна.

Ведь это не будильник с клапанами,
но дымный голос страсти и потери,
ныряющий во тьму крик подсознания.
Сыграть подъём на тенор-саксофоне
так просто, без иронии, нельзя.
Все будут плыть в своих железных койках
по волнам памяти и пламенных желаний,
сцепив за головою пальцы.

Когда настанет час подняться мёртвым,
едва ли мы увидим Гавриила
с петлёй альта на богоносной шее.

Последней песни мира от архангела
на дивном саксе, может быть, и хватит
их довести до уровня земли,
но вряд ли выше.

Воскреснув, все останутся лежать —
кто средь густой кладбищенской травы,
кто прислонившись к траурному тису,
позволив музыке поднять кого придётся
(допустим, змей, закрученных в корзинах) —
и ждать, как резко соло трубача
всех вознесёт в нагрянувшее царство.

Послесловие:

Billy Collins. The Invention of the Saxophone

It was Adolphe Sax, remember,
not Saxo Grammaticus, who gets the ovation.
And by the time he had brought all the components
together–the serpentine shape, the single reed,
the fit of the fingers,
the upward tilt of the golden bell–
it was already 1842, and one gets the feeling
that it was also very late at night.

There is something nocturnal about the sound,
something literally horny,
as some may have noticed on that historic date
when the first odd notes wobbled out of his studio
into the small, darkened town,

summoning the insomniacs (who were up
waiting for the invention of jazz) to their windows,
but leaving the sleepers undisturbed,
evening deepening and warming the waters of their dreams.

For this is not the valved instrument of waking,
more the smoky voice of longing and loss,
the porpoise cry of the subconscious.
No one would ever think of blowing reveille
on a tenor without irony.
The men would only lie in their metal bunks,
fingers twined behind their heads,
afloat on pools of memory and desire.

And when the time has come to rouse the dead,
you will not see Gabriel clipping an alto
around his numinous neck.

An angel playing the world’s last song
on a glistening saxophone might be enough
to lift them back into the light of earth,
but really no further.

Once resurrected, they would only lie down
in the long cemetery grass
or lean alone against a lugubrious yew
and let the music do the ascending–
curling snakes charmed from their baskets–
while they wait for the shrill trumpet solo,
that will blow them all to kingdom come.

*
[from The Art of Drowning, 1995]