Возможно, ещё рано для плодов. Пейсли Рекдал

"ВОЗМОЖНО, ЕЩЁ РАНО ДЛЯ ПЛОДОВ..."
(Псалм)
Пейсли Рекдал.
Перевод ВАЛЕРИЯ ЧИЖИКА

Возможно, ещё рано для плодов. Раскидистые ветви
все покрыты льдом, почти пусты. Но женщина,
на лестнице, с корзинкой, ждёт - вдруг что да упадёт
златым, неугасимым светом. Вдруг вспыхнет зелень вдруг
непохожим на огонь совсем; там бледный плод
становится румяней день за днём, пушистые разглаживая складки,
веснушками краснея. Потом жара случится, сладкий запах
августовской прели, влекущий ос и птиц и кур
весь месяц. Обилие такое стоит ожиданий.
Гляжу на дерево и жду: вдруг зазвонят колокола,
из камня храм, овец стада? Молчат колокола,
молчит и трубный глас. Храм далеко внизу, в долине.
Нам дерево дано боготворить, как древний сердца
храм. Но вместо этого: парковка у дороги,
многоквартирные дома, собака,
спящая в саду. Сюда приходит женщина -
и ни хозяйка ни проситель. Надеется она
набрать кулёк чем ни придётся;
приятно мякоть пальцу поддаётся,
скрывающая что есть плод: семечко
миндалевидное, коричневатое сковырнула
на ладонь и посадила, но так и не взошло. Садовник настоящий
умеет с семенами обращаться, он может дерево взрастить,
желаемое нам. Но здесь оно растёт
само собой. И если не даёт плодов из-за больших морозов
или цветенье запоздает тёплою зимой,
оно не виновато предо мной. Мне к чьим ногам тогда нести
свою досаду? Так насладись не утешеньем,
не обидой - чувством глада. А дерево живёт
в своеобразном изумленьи. И золотой его язык
лопочет песнь сладко-сочную, а ноты
прелые лежат на тротуаре. Вот всё, во что осталось
верить? Нет больше умерщвленья плоти,
поддержки веры иль страданья, даже счастья?
Сок лета разлился по клеткам тела. Наша вера,
возможно, лишь ожидание чего-то.
Настаивать на удовольствии одном похоже
на ребячливость. А верить в отрицание всего -
прерогатива дураков. Ты голодаешь,
потому что ты голоден. И дерево согласно с этим.
Но плод его реален. Его я ела. Сорвала
и обмыла, обрезала всё лишнее и в сахаре
томила и пенку сняла, пока зазолотилось
густое, сочное варенье по кувшинам. Его я ложкой
мазала на хлеб. Его я слизывала с пальцев
мужа. И видела, оно как скисло,
пузырилось в горшках и зеленилось и коркой жёсткой
затвердело. Его я собрала и погубила, а дерево его
взрастило для меня и сохранило. Но нынче
рановато для плодов. Зима была жестокой в этот год
и воздух загрязнён, и неизвестно, когда весна
придёт в долину. Кто дерево здесь это посадил?
И сколько лет ему? И сколько лет ему ещё
прожить осталось? Протягивает руку женщина
к ветвям, ладонью вверх, и трогает
листвы младой бутоны. Она пытается увидеть то,
что чувство говорит, что должен плод явиться здесь.
Сквозь зеленеющие ветви её змеятся руки.
А там, в долине, колоколов златые языки звучат.

PSALM
Paisley Rekdal

Too soon, perhaps, for fruit. And the broad branches,
ice-sheathed early, may bear none. But still the woman
waits, with her ladder and sack, for something to break.
A gold, a lengthening of light. For the greens to burst
into something not unlike flame: the pale fruit
blushing over weeks through the furred cleft creases:
a freckling of blood. Then the hot, sweet scent
of August rot, drawing wasps and birds and children
through the month. So much abundance, and the only cost
waiting. Looking at the tree, I almost expect the sound of bells,
a stone church, sheep in flocks. But no sound of bells,
no clarion call. The church is far down in the valley.
This tree should be a revered thing, placed at the ancient
heart of a temple. Instead, it is on a common
lot, beside a road, apartment buildings, a dog
sleeping in its yard.  The woman has come here
neither as master nor supplicant. She simply plans
to fill a plastic sack with whatever she can take:
the sweet meat giving under the press of a thumb,
covering what is its true fruit: the little pit, hard
and almond-brown that I’ve scooped out,
palmed and planted, but to no avail. A better gardener
could make demands of such a seed, could train a tree
for what desire anticipates. But here the tree grows
only for itself. And if it bears no fruit for the killing
frost, or if it flowers late because of a too-warm winter,
what debt am I owed? At whose feet should I lay
disappointment? Delight no more comforting
nor wounding than hunger. The tree traffics
in a singular astonishment, its gold tongues
lolling out a song so rich and sweet, the notes
are left to rot upon the pavement. Is this the only religion
left to us? Not one only of mortification or desire,
not one of suffering, succor, not even of pleasure.
The juice of summer coils in the cells. It is a faith
that may not come to more than waiting.
To insist on pleasure alone is a mark
of childishness. To believe only in denial
the fool’s prerogative. You hunger
because you hunger. And the tree calls to this.
But the fruit is real. I have eaten it. Have plucked
and washed and cut the weight, and stewed it
with sugar and lemon peel until the gold
ran rich and thick into jars. I have spooned it
over bread and meat. I have sucked it
from my husband’s fingers. I have watched it sour
in its pots until a mist of green bubbled up
for a crust. I have gathered and failed it, as the tree
for me both ripens and fallows. But now, it is perhaps
too soon for fruit. The winter this year was hard,
the air full of smokes, and do I know if spring
reached the valley in time? Who planted this tree?
How long has it stood here? How many more years
can such a thing remain? The woman reaches a hand
up into the branches, palm cupped, weighing
the leaf knots. She is looking to see
what instincts, what weathers still grow here.
She snakes her hand through the greening branches.
Up from the valley, come the golden tongues of bells.