Предисловие: Как-то незаметно собрался материал для ещё одной подборки дружеских шаржей.
Как всегда, публикуется по настоянию и благословению искренне почитаемого мной автора.
Посвящается Елене Бородиной 2Ненаписанное
Ненаписанные письма
застрекочут по-сорочьи
и, мелькая белобоко,
улетят в далекий лес,
чтоб в терновнике колючем
петь звенящим многоточьем -
безнадежным, беспощадным,
бесконечным.
Бес…
бес…
бес…
Ненаписанные судьбы
разлетятся лепестками
неразгаданных ромашек
в нарисованной весне.
Безысходностью завьюжит
над волнистыми холмами:
«Не обнимет. Не полюбит.
Не забудет.
Не…
не…
не…»
Ненаписанные жизни
гениальным драматургом -
ожидающий событий
затянувшийся антракт.
И бормочут лицедеи,
рассыпаясь серой пудрой:
«Так случилось. Так сложилось.
Так бывает.
Так…
так…
так…»
Ненаписанные письма шепчут жаркими ночами
И, вторгаясь в полусонье, забирают души в плен,
Из разорванной бумаги возникают оригами,
Сценарист из зазеркалья повторяет: «Тлен… тлен…тлен…»
Ненаписанные судьбы Повелителем созвездий,
Запечатаны в сосуде и залиты сургучом.
И кому-то и когда-то жизнь покажется возмездьем,
А кому-то – испытаньем, а кому-то – райским сном.
Нерассказанные жизни драматургов ждать устали,
Но когда-нибудь, наверно, подоспеет их черёд.
Предсказуемо кого-то утвердят на пьедестале,
А потом, вполне возможно, поведут на эшафот…
Четыре дня
Четыре дня блаженствовал июль…
Лилейностью закатного шифона
дышала ночь. Под вальсы патефона
звенел дуэт недремлющих кастрюль.
Дымился кофе с ломтиком лимона.
Четыре дня безумствовал июль…
Спалось тревожно палевой левретке.
Китайки перепутанные ветки
в окно стучали. Ветхий ридикюль
раскрыла туча, дождь роняя редкий.
Четыре дня безмолвствовал июль…
В тяжелые и влажные тенёта
гнетущей тишины тревожной нотой
вплетался стук рассыпанных пилюль.
Разлука пахла чаем с бергамотом.
Четыре дня блаженствовал июль…
Июль мне подарил четыре дня…
История могла бы быть банальной.
К соседу по квартире коммунальной
Посудой опрокинутой звеня,
Приехал как-то родственник брутальный.
Июль мне подарил четыре дня…
Варя себе в кастрюле макароны,
Он свинг лабал под звуки патефона
И, вид при том загадочный храня,
Копировал игру на саксофоне,
Июль мне подарил четыре дня…
Он вкус привил нам к чаю с бергамотом,
Ещё – к импровизациям. По нотам
Играть теперь не вынудишь меня.
Уехал гость к оставленным заботам…
Июль мне подарил четыре дня…
Гороховое
Опять переполох:
в разорванный мешок
просыпался горох
на семьдесят дорог -
и скачут скоморохами
истории с горохами…
Дурманит алый мак,
зевает львиный зев.
Уснула кое-как
средь взрослых королев
в густой траве нескошенной
принцесса на горошине…
Скатилась, горяча,
луна в чертополох.
С грибами, осерчав,
воюет царь Горох:
горстями щедро брошены,
летят-свистят горошины…
Рассыпался - ба-бах! -
горошком зычный гром.
«Осталась на бобах
гороховым шутом!» -
досадных мыслей крошево
изрядно огорошило…
Опять переполох:
В дырявые кули
Насыпали горох
И в город повезли.
И жаловались вздохами:
«Что взять с шутов гороховых?»
От маковых полей
Хохочет всё село,
И кто был чёрта злей,
Теперь им весело.
И маком припорошена
Заморская горошина.
С луной теперь беда:
Наелася грибов,
Такая лабуда
Теперь со всех углов.
Стоят хлеба некошены,
Виной всему – горошины.
Гульнувши в пух и прах
С похмелья ловим блох.
Остались на бобах,
Достал уже горох!
И было что хорошего
Теперь разбито в крошево.
Цветочек аленький
Горит свеча в уютной спаленке,
грустит за окнами туман.
Ты обещал цветочек аленький
мне привезти из дальних стран –
с тех пор среди осенней черни я
все жду обещанный мне цвет:
три лепестка – заря вечерняя,
четыре – маковый рассвет.
Но наяву все чаще чудится
беды запутанный клубок:
в плену завистливого чудища
томится трепетный цветок.
Слеза блеснет - тоска горючая.
Потянет холодом с реки.
И непогода – баба тучная -
развеет чудо-лепестки
по свету белому - сквозь терния
судьбе моей летят вослед...
Три лепестка – заря вечерняя,
четыре – маковый рассвет…
Когда была я ещё маленькой,
И посещала детский сад,
Мне про цветок какой-то аленький
Настырно врали все подряд.
И, забивая в память колышки,
Не милосердствуя ничуть,
Сливали в уши мне про Золушку
Душещипательную муть.
В сокрытых думах своих девичьих
Я представляла, как в окне,
Когда-нибудь Иван-царевича,
Верхом увижу на коне.
Но явь – иголками колючая,
Всё расставляет по местам.
«Слеза блеснет - тоска горючая» -
Тоска по аленьким цветам!
Одолевая жизни тернии,
Я детству грустный шлю привет…
«Три лепестка – заря вечерняя,
четыре – маковый рассвет…»
Август
Тяжелый шмель гудящий падок
на сладость тающего меда
в креманке тонкой. С толстых лапок
крупицы липового года
счищает. Горькою полынью,
нагретой солнцем, пахнет август.
И дед, сварив уху налимью,
зовет к столу. Дождя стеклярус
дрожит в узлах рыбачьей сети.
Плывет туман, пуглив и зябок.
И снова будит на рассвете
тяжелый стук созревших яблок…
Насколько запах летних трав густ!
И как пьянит собой природа!
Широким жестом дарит август
Бочонки липового мёда.
Надысь у деда Никодима,
С утра упитого в стеклярус,
Попали в сети два налима,
А он всё пел: «Украли парус!»
От яблок, бьющих по затылку
На мир всё шире угол зренья,
И, извиняюсь за ухмылку,
Всё нестабильней тяготенье.
Круговорот гвоздей
Щедро бросила рябина
кисловатых ягод гроздь…
У Ашота-армянина
от арбы скрипучей гвоздь
отвалился на закате.
Средь камней на мостовой
на глаза попался Кате -
шла девица за водой.
Алый клен хвостом павлиньим
колыхался на ветру…
Вот удача Катерине!
«Само знамо, приберу!»
Пригодился гвоздь! Недаром
пролила лучина свет -
Катя - ррраз! Одним ударом
не картину, а портрет -
пять на восемь, чуть помятый -
пригвоздила на стене.
Не золовки и не брата -
жениха, как мнится мне.
Увидав себя на стенке,
осмелел вдруг армянин -
преклонил свои коленки:
«Стань моей! И гвоздь верни!»
Снег веселый в белых шортах
бродит - вечный пилигрим…
Нынче свадьба у Ашота
и одной из Катерин.
Гвоздь - арбе. Ашоту, вроде,
сын достался через год.
Так случается в природе
всех гвоздей круговорот.
В глухоманистом посёлке,
В сердце северных равнин,
Поселился, палки-ёлки,
Экзотичный армянин.
Мастерам он был коллега,
Потому, в один из дней,
Смастерил Ашот телегу
И селян катал на ней.
И вот как-то, на закате,
Подуставши от трудов,
Армянин увидел Катю,
Ну, и втюрился без слов.
Кипятком обдали мысли,
Страсть мгновенно обожгла,
От колодца с коромыслом
Словно пава Катя шла.
Как же к деве подступиться?
Что придумает наш гость?
И находчивый возница
Невзначай роняет гвоздь!
К слову, в этой глухомани,
Сроду не было гвоздей,
Ну, и если гвоздь в кармане,
То, считай, ты – богатей.
Катя быстро осознала,
Что сулит такой расклад,
В общем, свадьба та плясала
Много-много дней подряд.
У Ашота восемь дочек
И двенадцать сыновей!
На груди висит мешочек
С самым главным из гвоздей!
Отчаявшись, пьем чай...
Горчит гречишный мед, и липнет – липовый.
Клекочет квелый клест густыми всхлипами.
Шуршит послушно плющ, и, им обвитые,
Отчаявшись, пьем чай в саду под липами…
Жужжат шмели, кружась над георгинами,
Блестящий самовар ликует бликами.
Дурманит тмин и пахнет апельсинами.
Отчаявшись, пьем чай в саду под липами…
Луна льет млечный свет самозабвенно, и,
Озябнув ночью, звезды ежевиками
Упали с плеском в чашки тонкостенные.
Отчаявшись, пьем чай в саду под липами…
Оставив как-то домик свой под липами
Поехали в одну страну восточную.
Сидели в чайхане с крутыми типами
И дыню уплетали медосочную.
Чаи гоняли аж до употения,
Рассчитывались местными копейками
И, теша наше тайное хотение,
Нас типы одарили тюбетейками.
Расчувствовались искренними всхлипами,
И чтоб не расплескались впечатления,
Счастливые, вернулись в дом под липами
И пробуем себя в стихосложении.
На променаде
На променаде
чопорная дама –
заложница корсета:
преет тело,
как в маринаде
стерлядь. Спинка прямо.
Мацеста. Жарит лето…
До предела
ремнем затянут муж –
военный душка.
Шагает по привычке -
левой-правой!
Промокший плюш
обтягивает брюшко
с холодным безразличьем.
Не по нраву
обоим - климат, пот,
но эскулапом
назначено леченье:
утром рано
лечебных вод
соленых выпить залпом –
за-ради развлеченья -
два стакана!
А после моцион:
туда – обратно.
И каждое движенье -
словно драма!..
Но в обществе любом,
персона грата
(согласно положенью) -
он. И дама.
Ей расстегнуть бы
лиф из белых кружев,
убрать ремни
военному супругу…
Но в чопорности судьбы
их. И в душу
живут они,
дыша, увы,
друг другу…
Страдает мир, людьми приговорённый
К надуманному кем-то этикету.
Корсет на бедной даме потогонный,
И как в футляре воин в эполетах.
Казалось бы – на водах! Санаторий!
Гуляй себе в сандалях и пижаме.
Вояке в форме – сущий крематорий,
Бельё насквозь промокшее на даме…
Простой воды бы выпить из-под крана!
Но дудки! Как же! Гонят их нахрапом
Солёную глушить по два стакана,
Решением садиста-эскулапа.
"А после моцион: туда – обратно".
К вискам прижала дама подорожник,
А он, перекрестившись троекратно,
Принялся материться, как сапожник!
Над глупыми традициями сдюжив,
Вояка отшвырнул проклятый китель,
И лиф ей расстегнув из белых кружев,
Отсель решил бежать в свою обитель.
Обувное
Открыт носок – французский силуэт,
и каблучок - как рюмочная ножка,
на ремешке блестит изящно брошка.
И смазанный мастикою паркет
пред нею, и ковровая дорожка -
горят радушьем.
Рядом - то брюнет,
лоснящийся от крема, остроносый
ботинок; то заносчивый шатен –
телячий мокасин, так жадно в плен
мадам берущий. Хоть характер сносный,
она с досадой: «Нет, опять не с тем!» -
танцуя, думает.
Здесь зададим вопрос мы:
«В чем дело, собственно?»
Похоже, только в том,
что пары нет! Тот – цвета киновари,
а этот – левоногий, с каблуком.
Ассортимент велик, как на базаре,
но толку нет…
Хочу быть сапогом,
с твоим всенепременно чтобы в паре!
Мрачнее тучи кирзовый сапог…
Пропитан весь ядрёным гуталином
Он бронебойным, беспардонным клином
Вломился сходу в кучу чьих-то ног,
И этим поведением ослиным
Естественно, понравиться не мог
Изысканным, лоснящимся штиблетам
И прочей остроносой лабуде.
Спасением во вражеской среде –
Она! С своим французским силуэтом!
Зачем ему держать себя в узде?
И вот сапог шагает по паркету,
Навстречу той, чей тонкий каблучок
Прекрасен, словно рюмочная ножка!
Как манит этот славный ремешок
С блестящею на нём изящной брошкой!
Трагедия же в том, что наш сапог
Никак не пара нежной босоножке!..
Верблюжье
Грузный день бредет степенно,
словно старый дромадер.
Дикий пляж волною пенной -
и галерку, и партер -
лижет море утомленно.
Из заморских дальних стран
выступает просоленный
полуночный бактриан.
Дромадер идет на Запад,
след печатая в песок,
оставляя терпкий запах…
Бактриан же - на Восток,
звезд колючки ест на ужин.
Посреди небесных сфер -
два светила из Верблюжьих:
бактриан и дромадер…
* * *
Жизнь - не писаная торба,
а дубовый туесок:
я спешу к тебе двугорбо,
ты уходишь на Восток…
В Новом Свете, в сердце самом,
В терпком запахе ветров,
Прелесть, как живётся ламам -
Младшим сёстрам верблюдов.
Нет горбов. Избавил Боже.
Рацион куда добрей.
И плеваться прямо в рожу
Не умеют, хоть убей!
Спят седые Кордильеры…
Отражает океан
Как навстречу дромадеру
В небе движет бактриан.
Ламы молча наблюдают:
Посреди небесных сфер
Смачно звёзды уплетают
Бактриан и дромадер.
***
Жизнь – рассыпавшийся клевер
И раскрашенный платок,
С Юга движемся на Север,
Запад сменим на Восток…
Грозовое
Небо киснет тучным тестом,
наливается грозой.
Незабудковое детство
с растрепавшейся косой
в даль заоблачную манит…
Заурчит пустым нутром,
о небесной сладкой манне
размечтавшись, хмурый гром
Льются вместе дождь и время…
Было, кажется, вчера:
на реку пришел Емеля -
до чего вода черна…
Влажный бок лохматой тучи
златохвостая лиса
облизнет. И волей щучьей
продолжается гроза…
Словно мышь, под одеяло
прошмыгнешь. Дрожишь молчком,
вспоминая, что же стало
с деревенским дурачком…
Вышел нА реку Емеля,
Заурчал пустым нутром.
У него, видать, с похмелья,
Абстинентный прёт синдром.
Златохвостые лисицы
Лижут в небе облака,
С растрепавшейся косицей
Дева мчит издалека,
А ещё такая штука:
От Емели хоронясь,
Замордованная щука
Стонет зычно: "Я – карась!"
Чернотой вода сияла…
И Емеля, жадным ртом,
Прошмыгнув под одеяло,
Угостился первачком. |
Послесловие: Продолжение, возможно, следует... |
