Заметка «Умирающая архаика (Судьба русской деревни)» автора Андрей Карпов - Литературный сайт Fabulae (страница 2 из 3)

магазином. Неурожаи сказываются на запасах продовольствия, а вовсе не на столе. Да, запасы сказываются на ценах, а цены на потреблении, но на уровень цен влияют не только запасы, так что и эта зависимость смазана.

Ещё один конструкт архаического сознания, влияющий на образ деревни, это тождество «моя земля – моя страна». Когда автор Слова о полку Игореве восклицал: «О, Русская земля, а ты уже скрылась за холмом!», он не мог разделить землю как средство производства от земли как места проживания. Сегодня мы возмущаемся тем, что землевладельцы легко продают свои наделы иноземцам – родину продают! Ничего удивительного: в современном сознании подобного тождества нет.

Свободная земля в лесной зоне изначально появилась благодаря подсечно-огневому земледелию. Лес – чужая среда для земледельца, и даже враждебная. Крестьянин предпочитал пользоваться лесом по опушкам, а сердцевина, чащоба оставалась вотчиной зверя и нечисти. С лесом крестьянин боролся. Вырубал, жёг, землю вспахивал; где пахал-сеял, там же и селился. Вот корень связки земля-страна: где поле с хлебушком или репой, там и дом недалече.

Да и вообще, натуральное хозяйство предполагало привязку жилья к средству производства. За дальним полем не очень-то углядишь, а без хозяйского глаза и птицы поклюют, и люди разворуют.

Современный человек мобилен, живёт, где хочет. Технологии позволяют работать дистанционно. Вон у нас даже губернатор ухитрялся Чукоткой из Лондона управлять. Архаическая связка больше не воспринимается сознанием.

Наконец, в образе деревни огромное значение имеет чувство социальной общности, общности с умершими и живыми. Моя земля - не просто моя страна, это моя родина и отечество.

Общность создаётся историей. История же – не только связь с прошлым, это и единая судьба в настоящем.

Деревня часто противопоставляется городу в количестве межличностного общения. В деревне все знают всех; все здороваются; искони (сейчас это во многом утрачено) деревня часто действовала как единый организм, решая проблемы сообща («всем миром»). В городе мы не всегда знаем даже своих соседей по лестничной клетке.

Это свойство деревни тоже архаично. Земля, взятая потом, а порою и кровью, - основное богатство. На богатство могут покушаться. Его надо защищать. Наиболее уязвимы одиночки, поэтому крестьяне, осваивая землю, жались друг к другу, прятались за общую изгородь, за которой в случае опасности отсиживались плечом к плечу. Так возникала община. В добровольности организации общины - корни национального самоуправления. Для защиты община содержала профессиональных военных – князя с дружиной; отсюда – первые ростки государственности.

Рядом с деревней всегда есть погост. Хоронить за десять вёрст возить не будешь. Эта близость мёртвых – самая наглядная привязка крестьянина к земле. Через погост и строилась вся русская государственность.

Пока крестьянин кочевал за полем, мёртвых сжигали или спускали по рекам в ладьях, так как не предполагалось, что когда-нибудь придётся вернуться на прежнее место. Более прогрессивное земледелие дало возможность обрести кладбище как визуализацию личной истории.Теперь земля стала землёю предков, Отечеством. Где крестьянин родился, там ему и судьба умереть. Вот и ощущение Родины. «Где родился, там и пригодился», - говорит пословица.

Сегодня всё не так. Накопил денег – перебрался в город. Купил или снял жильё – переехал в новый квартал. Расстояние – не преграда. Броуновское брожение индивидуальностей образует современный мир.

Началось это у нас ещё до советской власти, но именно в СССР перемещение масс стало государственной политикой: Давыдов из Ленинграда, один из двадцати пяти тысяч партийных рабочих, едет строить колхоз («Поднятая целина»); комсомольцы бросаются на распашку земель Казахстана, на всесоюзные стройки; выпускники вузов по направлению могут оказаться в любом уголке страны. Наконец, нельзя не сказать и о ГУЛаговской машине перемещения населения.

Корневые ниточки оборвались. Семьи раскиданы, теперь даже – по разным странам. Нет общности ни с живыми, ни с мёртвыми. В конце концов, раз в год можно приехать на любую могилку, где бы её ни определила оставить судьба. В мегаполисе, кстати, на кладбище приходится ездить особым порядком, - быстрее, чем за полдня не обернёшься.

Итак, приходится констатировать, что конструкты, порождённые архаической культурой, сегодня нежизнеспособны. Вместе с ними мы теряем часть русской души. Поэтому сознание цепляется за них. Мы романтизируем образ деревни – это своего рода компенсация нашей утраты. Но наши поступки мотивированы совсем другим. Дискурс ещё продолжает оперировать архаическими смысловыми связками, но давление реальности возрастает, и с каждым десятилетием сохранять благие иллюзии всё сложнее. (Прямо-таки смена парадигм в полном соответствии с теорией Куна). Слишком уж велик разрыв в уровне жизни между городом и деревней.

Ещё, к примеру, у Достоевского в «Братьях Карамазовых» герой, от лица которого ведётся повествование мог сказать: «наши мещане – почти что те же крестьяне, даже землю пашут». Однако в коллекции Даля уже есть пословица: «городское телятко разумнее деревенского дитятки». Сегодня разрыв между городом и деревней не только более бросается в глаза, он стал сущностно глубже.

Труд в деревне более тяжёлый, чем труд в городе. Крестьянский труд – неизбежно физический. Как бы ни говорилось о том, сколько нервной энергии сжигает биржевой маклер, сам он вряд ли захочет переквалифицироваться и начать, к примеру, холостить быков. Сельское хозяйство и чисто теоретически поддаётся механизации, автоматизации и компьютеризации гораздо меньше, чем другие отрасли экономики.

Далее, крестьянский труд неизбежно более грязный. Земля – хоть и кормилица, а к сапогам липнет. Евроремонт в коровнике не избавит от запаха навоза. Природа возьмёт своё. «Мажь мужика маслом, а он всё дёгтем пахнет» (народная мудрость).

В культурном отношении деревня – своего рода гетто. Деревенская жизнь по определению связана с рядом ограничений, и современный человек уже не может их просто не замечать. Сегодня наиболее болезненно воспринимается следующее:

- ограничение в модусах потребления. Легко купить то, что продаётся в ближайшей торговой точке. Такая точка часто одна, и ассортимент в ней небогат. Многое из того, что показывают по телевизору, в деревне не продаётся, а закупаться в городе можно всё же не каждый день. Ещё более это относится к услугам. Например, медобслуживание на селе или отсутствует вовсе или уж есть какое есть. На процедуры в город ездить не будешь. Городской житель может выбрать своему ребёнку школу, а крестьянин? Очное высшее образование – это исключительно город.

- ограничение в отдыхе. Полноценное крестьянское хозяйство требует полной отдачи. Корову доить или кур кормить надо и в субботу и в воскресенье. Горожанин может попросить соседа приглядеть за своим котом и уехать на море. С крестьянским хозяйством подобный фокус невозможен. В итоге деревенское население потихоньку избавляется от личного хозяйства, стараясь его сделать менее обременительным, и само оказывается всё менее привязанным к земле.

- ограничение в модусах досуга. Чем больше город, тем больше возможностей развлечься, а в деревне стандартный набор развлечений – водка да телевизор.

- ограничение в новизне. Современный мир излишне суетлив. Но именно эту суету телевидение несёт в массы. На её фоне размеренность деревенского уклада выглядит кладбищенским застоем. Реакция сознания – сначала скука, а с годами – тоска.

- ограничение в информации. Деревенский житель меньше знает, чем горожанин. Традиционные две программы телевещания делают его излишне доверчивым. В результате его проще обмануть, что регулярно делают и злые люди, и государство. А кому нравится всё время быть в дураках?

- ограничение в общении. Новых персоналий в деревне крайне мало. Вся жизнь проходит в кругу одних и тех же лиц. К этому можно привыкнуть, иной раз это даже нравится. Но надо помнить, что абсолютная замкнутость коллектива – это тюрьма.

И, наконец, при всём притом сельскохозяйственный труд неизбежно хуже оплачивается. Народ давно это подметил: «от крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат».

Федот Сычков "Страда", 1910 (?)

Никаким государственным управлением тут ничего не сделать. Потому как продукты питания должны, просто обязаны стоить сравнительно дёшево. Ибо стоить действительно дорого они могут только в ситуации острого дефицита, которая имеет и более обыденное название – голод. В нашей истории уже не раз драгоценности меняли на хлеб, и мы знаем, какие при этом должны быть условия...

Тяжело и невыгодно трудиться на земле. Что ж удивляться, что основной вектор устремлений – вырваться из деревенской жизни. Дети сельчан (и дети детей, в том числе и вздыхающие теперь по деревенской жизни) оказались в городе не просто так; как правило, это происходило с родительского благословения. Программа закладывалась со школьных лет: будешь успешен – уедешь в город. И наоборот: уехал в город – значит успешен.

Однако как бы ситуация ни воспринималась с уровня обывателя, в масштабах государства сельское хозяйство необходимо. Еда нужна. Кушать хочется всем, и власть имущим тоже. Можно, конечно, покупать продукты за границей, но с политической точки зрения это недальновидно – мало ли