Польская поэзия. Юлия Хартвиг

привинченные к верстаку тиски,
на брошенную пилу и рубанок. Он садится на табурет у
голой стены, с кружкой дымящегося чая.

Я стою под проливным дождем этих слов, как под ливнем ртути и
помета, под обвалом камней, под потоком грязи, под сыплющимися звездами,
под градом подстреленных диких уток, под обломками взорванного небоскреба,
под налетом саранчи, уничтожающей на своем пути все.
Окружают меня говорящие рты, старые, молодые, шепелявящие,
звонкие, приглушенные, хриплые, постанывающие.
Как давно вы уже убили во мне любопытство, ожидание, удивление.
Адвокат, судья, продавец, пьяница, доносчик, проститутка, одно
и то же, одно и то же, одно и то же. Из дырявых мешков сыплется
сечка, бесплодная сонливость охватывает тени, блуждающие над этой
мутной рекой слов, долженствовавших свидетельствовать о нашей
человеческой сущности.
И все же дайте им говорить. Не то они задохнутся, лопнут, их
разорвет, глаза у них вылезут из орбит, их швырнет наземь апоплексический удар.
 Я видела старушку, которая, чтобы поговорить, останавливала
прохожих. Я встретила отчаявшегося мужчину во цвете лет, который
кричал не переставая.

Он ест и плачет
Конечно же он гротескный
Он пытается заткнуть в себе эту бездну хотя бы едой
О, одиночество пустых квартир!
О, сомнение в смысле начала и конца
Тупое отчаянье старцев их ненависть к самим себе
и дикое отчаянье юности ее самообожанье
ее самоистребленье сомненье до самого дна
О, одиночество страшное и прекрасное
О, наша жажда жизни и ненависть к жизни
И ты липкая скука что нами овладеваешь
посреди счастливого дня
О, пропасть разверзающаяся вдруг под ногами
О, недостойный плач над самим собой
Так вот для чего эта удрученность спешкой
эта обманутая дисциплина дней
чтобы заткнуть эту дыру этот ад
заслоняемый собственным телом
бесконечными разговорами
бегством в толпу


Внезапно в поле, в ржавом осеннем бурьяне, расцветает мак. В лесу,
где листья на молодых дубах уже свисают как обожженные, выб-
леснули белые цветы земляники. Из полевой борозды выглядывают
анютины глазки. —  Их ввели в заблуждение запоздалые теплые дни, — говорим. —
Они обманулись.
Так, значит, попытка повторного цветенья — только ошибка,
вызывающая грусть и насмешку? Несчастные цветы, у которых последние
теплые дни отняли разум, толкнув их в объятия жизни, когда все уже
складывает оружие и на коленях стоит с покаянной веревкой на шее!
Не приходит нам в голову, что это мятежники против природы,
цветной авангард крестового похода против неизменности сезонов,
молчаливые партнеры наших собственных попыток, наиболее безумных.
Они мужественны в одиноком усилии добыть еще раз из себя
цветок, который их прелесть и погибель, щит и слабость, отражение
света отдаленных звезд.
Выскакивает мак на коне, как шальной наездник. Выезжает шлемник
с поднятым забралом. Рвется в поход медовая кашка, верная маркитантка армейского плебса.
И если в конце концов осень положит на них свою руку, разве это
повод смеяться над их отвагой?


Узнаю их, эти ботинки, на ногах человека,
которого люблю я любовью ближнего и друга.
Я думаю: это вот именно ботинки христианина,
крепкие, чуть свободные, чищенные небрежно.
Между Варшавой, Краковом и всеми дорогами мира
ходили эти ботинки по лужам, по острым каменьям.
Я видела их в Татрах, под скалой, где погиб Карлович,
и на топкой луговине, где, разнежены весною,
грязли они среди блеска желтых калужниц.
Стань на колени — увидишь стертые их подошвы
с печатями мест чудесных,
по которым бегал Франциск Ассизский
и где на камень собора пал убитый епископ Ромеро.2
Эти ботинки охотно наверстывали дороги по галереям,
Блудный Сын перед ними обнажил обритое темя
своей округлой головы,
улетающий из дома Товита ангел
раскрыл им тайну конструкции своих крыльев.
Бывало, что припекал их вулкан священного гнева
и ледники теологических прений их охлаждали.
Обычно, однако, голову вознося в облака,
сами они держались земли.
Если попросишь ты эти ботинки,
хозяин отдаст их тебе не колеблясь.
Неизвестно, однако,
останутся ли они на тебе
ботинками христианина.
 

Конечно же так Ты тоже годишься в мученики
ты со слабым своим здоровьем с одышкой
с привычкой к комфорту
и к ежедневной горячей ванне
Конечно же так. Нигде ведь не сказано
что ты будешь вечно ходить задумавшись
со своей интеллигентной улыбкой
что не разбросают однажды все твои книги
что с твоего разбитого лица не польется кровь


Кто сказал что в час избиенья младенцев
не цвели цветы и воздух не ошеломлял ароматами
И что птицы не возносились
на вершины виртуознейшего пенья
и молодые любовники не сплетались в страстном объятии
Другое дело приличествовало ли тогдашним писакам
описывать именно это
а не чудовищное смятенье на улице залитой кровью
дикий вопль матерей у которых вырывали из рук младенцев
возню и бессмысленный гогот солдат
возбужденных близостью женских тел
и теплых от молока грудей
Горящие факелы скатывались с каменных ступеней
всякая мысль о спасении казалась безнадежной
и ярость ужаса быстро уступала
может быть еще более страшному
оцепенению отчаянья
Именно тогда укрытые легким покровом южной ночи
бородатый мужчина опирающийся на посох
и молодая женщина прижимающая к себе ребенка
покидали землю жестокого деспота
унося в безопасное место надежду мира
под молчаливыми звездами в которых от века
было записано то что теперь совершалось


Быть в летящей птице
В морском чудовище которое везет проглоченного
а позже с должным почтеньем выплевывает
Быть искрой воспламеняющей волосы дуба
Быть пальцами песка Глазами воды
Гибкой рукой пламени
Разгораясь зябнуть Зябнуть но греть
Воскрешать то что мы задушили собственной тяжестью
Из гнили вытягивать к небу стремительный стебель цветка
Распадаться в прах Не прощаться
 

Моя приятельница корова сидит, подогнув колени, около трогательного теленка, который льнет к ней, ища тепла на росистой траве.
Она вытягивает огромный лоскут языка, похожий на красный ятрышник, и раз за разом выглаживает ему шерсть, нежную и мягкую.
Несмотря на то, что недавно родила, она осталась статной и грациозной. Это креольская девушка при северных Брунгильдах и Фреде-
гондах. Она ступает, будто танцует, изредка пощипывает траву.
Она не верит, что переваривать пищу — единственное ее назначение.


Что это за маленький баловень, не то карлик, не то мужчина,
стоящий на самой вершине, одетый в черное с белым,
глядящий на нас безразлично, но неотвратимо?
А здесь вот барчонок, наследник титула или поместья,
в платье, в коротких штанишках, с деревянной лошадкой,
с кнутиком в ручке, хмурый, глядящий исподлобья?
Художник знал отлично, что кроется в этом баловне,
еще не познавшем людские законы, кодекс и школьные науки.
Ах, сколько же злости в детях против их гувернеров,
наставников, моралистов, всех, кто на них давит,
лепя их способ жизни, мысли и привычки.
Кого из них воспитают? Преступников ли? Святых?
Властителей лицемерных? Послушных подданных?
Под хмурым лбом ребенка бунт набухает, как тыква,
эти мальчишки безумны, безрассудны девчонки,
мы вас потом увидим среди штурмующих гвардий,
в первых рядах, на картине, ставшей документом
истории, в революционных походах, на взбунтовавшихся
кораблях и заводах, в возмущенных толпах столицы.
Вы ощущаете раньше, чем время слов наступит,
что все здесь не так как надо, порядок обманный,
протест всегда подавлен, правды никто не жаждет.
Что людей разделяют как радость, так и страданье,
что все попытки напрасны, но нельзя не пытаться.
Вы знаете, чего так упорно добивается угнетатель,
следя, чтоб вы росли немыми и глухими.
 

Европа для тебя мы заповедник истории
наших старомодных идеалов
древностей с которых стерли пыль
песен которые поем
Лучшее что мы имеем мы отдаем на съеденье
дракону деспотизма и насилья
Юношей и девушек прекрасных
умы и многообещающие таланты
дань венков крестов слов
Мы легкомысленные потомки величья
не рукоположенные проповедники надежды
наследники родной риторики
которая нам в самый раз
хотя еще вчера
казалась тесновата