Польская поэзия. Анна Каменьская

Плыву волною слез
Туда, где в облаках
Горит звезда смешная,
Картонная звезда.
Где в сумраке соломы
Зверь страшно щерит пасть,
Где голого младенца
Ель на ветвях колышет.
Там сено, вол, осел,
Там небо из облатки,
Инея колкий блеск
И серебристый свет,
В котором тайна спит, —
Все-все там так, как надо.
Там Вифлеем чудес,
Где, гневаясь, сердясь,
Ждет меня много лет
Мама.
 

Таскаю с детства весь этот багаж:
Отцовскую скрипку в черном футляре,
Деревянную тарелку со словами:
«К нашему хлебу-соли гостей бы нам поболе»,
Дорогу,
По которой движется тень коня и телеги,
Заплесневелую стену,
Складную кроватку,
Вазу с двумя голубками,
Предметы,
Которые долговечнее жизни,
Чучело глухаря
На трухлявом буфете,
Ах, и еще эту всю пирамиду
Тех дверей и тех лестниц.
Нелегко
Таскать с собою столько хлама.
Но знаю, что до конца
Не избавлюсь ни от чего.
Пока не придет наконец моя мудрая мать
Из ниоткуда в никуда
И скажет:
—  Выбрось все это, дочурка.
Все это ни к чему.



Простые созданья из теста или из глины.
Ярмарочные сердечки с надписью: «Люблю!»
Крашеные лошадки, дешевые колыбельки
для бедных тряпичных кукол.
Сердце сжимается, когда вас вижу.
Искусный сапожный ножик, создавший божков и пташек.
Фигурки, которые вылепил добрый пекарь.
Свисток леденцовый, на вкус — как воскресное утро,
прозрачная музыка, тающая во рту,
коротенькая нота какой-то сонаты.
Люблю вас, тотемы детства, наивные творенья искусства,
недоступные умникам, о себе возомнившим.
Очевидные, будто плеск родников,
открытые всем, будто очи печальных птиц,
в которых мудрость
и нежность.



Анаксимандр стоял здесь босой на пустынном пляже.
Море в глаза ему глядело
без сочувствия, хмуро.
О морё, море! Горькая стихия,
жестокая, как отчизна.
Здесь он лишен тревоги,
подлинной природы мышленья.
Не ведал он, что отплывает
в деревянном кораблике — от себя.
Как тоскует изгнанник,
носящий наряд улыбки,
добродушья, смиренья,
кормящий учеников покоем,
как он тоскует о грусти,
о горечи, отчаянье, презренье —
о тех стихиях,
на которые только отчизна дает тебе право,
которым ты обрастаешь долго,
как мидиями обрастает камень.

 Созопол, 1960
 

Святой Андрей, макавший в золото кисти!
Твой учитель сказал:
берегись греха,
берегись порока,
паче всего берегись печали.
Печаль — иссушающий ветр пустыни.
Промчится, а после себя оставит
душу, опустошенную скорбью.
Стелются поседевшие травы,
и только полынь свои горькие зерна сеет.
Святой Андрей золота и багрянца!
Еще так сказал твой учитель:
берегись печали,
только паче всего берегись отчаянья.
Отчаянье бесконечно как море.
И вдруг почудится тебе, человече,
что нет для тебя спасенья,
что ни труд, ни отдых не дают отрады.
Пусть поэтому радость бушует
в мастерской живописца.
Смело смешивай краски
и в зеницу Божьего ока
тонкой кисточкой золотой
вбрызни капельку солнца,
облачи Богородицу в ризы
и младенца укрась улыбкой.
Святой Андрей ангелов молчаливых!
Святой Андрей, над пустой доскою склоненный,
над совсем пустой, как сон мертвеца, доскою.
Святой Андрей, бдящий денно и нощно,
когда наконец доска приоткроет веки,
взглядом людским посмотрит.
И вежливые ангелы спешат,
неся небесный свет.
Ты самый старый ангел среди них,
обросший пухом старости глубокой,
спешишь — ведь знаешь:
конец уж близок.
А столько ждет еще тебя работы,
несущей радость.
Святой Андрей иконы деревянной,
смиренной кистью ад изобразивший,
чертей, чудовищ и грешников осужденных.
Ты не хотел пугать человека.
Вот почему столь печальный ты уходил,
уходил, не оглядываясь назад,
как Моисей, лицо свое отвративший
от земли своей, чтоб умереть.
И огнь времен пожрал твои творенья.
И на стену пустую, огромную, как Россия,
утешающий ангел сошел.
Святой Андрей живописи небесной.
Аминь.



Алые кафтаны
алые сапожки
алые волы
потом-златом шита-ткана
снежным жемчугом венчанна
шаг всесветлых воинств топ небесных конниц
звонко бьет в булыжник луковичных звонниц
язык ветра
золотым гвоздем пробитый
черные крылья
черная пещера
черный ангел
черный хлеб ломает на трапезе Троицы
с огненного воза вниз Христос взирает
Илья летит в небо за власы влекомый
с ним вся травяная с лугами степями
с ним вся кочевая с детьми да с узлами
вся летит куда-то пухом тополиным
купола врастают в небеса корнями
О Русь Велимира Анны и Марины
матерью моею зрящая с иконы
златым ножом боли как медведь дразнима
грозна и сурова челом в камень вбита
Юный Иеремия отрок розовощекий
розовые губы
златые ресницы
чело в златом поте
лик закрыт руками
в поте стих родится
пот правды обсохнет
мудрое слово
мудрые стихи
простите нам
яко и мы

 14. VI 1.69



Кровь с лица ему обмыла
сибирская Вероника
чистым снегом рану облепила
вытерпи вытерпи шептала
выживи выживи так надо
для жены которой не знаешь
для позднего твоего сыночка
молоко да по карточкам хлеб
да старой няньки напев
ничего взамен
а в жилах огонь
хоть дотронуться до мужского тела
на путях сгибалась
ручки в соль окунала
укачивала камни
как маленького ребенка
верила придет ее время
пришло ее время со слезою
с белой в волосах сединою
в церкви поклоны отбивала
божью волю все не принимала
А на праздник высокие брови
в платье выстиранном как в обнове
пляшет русская девка
пляшет русская баба
дрожь сотрясает плечи
облапил ее парень
все стерпела и счастье стерпит
стерпит мудро до самой смерти
пустоносой
 



Как если бы Днепр половый2
пахнущий горькой полынью
бушевавший в веселой ватаге вихрей
вдруг стал дыбом
и мокрым лбом ударивши в небо
рухнул на соленую землю
Лишь пшеничная солома волос
тепло плыла
над холодным лбом
с голубым шрамом детства
который мама обезболивала губами
и над шрамом оставленным лопатой
которую уронил солагерник
и кровь потекла в снег
а теперь ты свободен от боли
как сугроб снеговой метели
под которым лежат
два зеленых замерзших озера глаз
и захлопнувшиеся уста
 

Чурбачок наш,
иже еси из дерева и грусти.
Вынутый мужичьими ручищами
из корявой
дикой груши.
Старевший
под пчелиное жужжанье.
Рот тебе раззявил
голод неурожаев.
А глаза тебе вылупил
деревенский перун.
Мудрый ты наш,
плод жития полевого.
Каждый твой сук и защепина
просят у искусства прощения.
Такая твоя молитва.
Трудимся над ней с тобою.
Аминь.
 

Я видела как трудно ищет слово
поэт в мучительных блужданьях
сначала только голос гул
тот что еще не разделен на звуки
бормотанье родника
в котором вдруг родится слово
напрягшиеся мышцы лесоруба
труд черпанья из недр
растопыренные пальцы ладони
взвешивающей воздух
пробующей тяжесть глыбы
чтобы
внезапной спазмой рук
рывком
поднять незримую руду
как будто кто-то ее держит снизу
то вдруг нацеленные когти
подстерегающие сверху
чтобы мгновенье выбрав
ринуться схватить добычу
месить и мять катать
шар жгучего мороза
сгусток бесформенной слюны
тесто из пота крови соли
И ВОТ
как молота удар
как смертный крик
как озаренье
исторгнутый хрипящим горлом
стих сразу весь живой горячий
трепещется в пеленках речи
 




Улыбаюсь тебе сквозь сон
и сквозь стих стало быть ты есть
Если о ком-то тоскуют так верно
разве может его не быть
Ты есть нетленнее чем есть
все остается в силе
Я всегда потихоньку знала
нужно лишь очень любить
чтобы мы были



Я слышу его
Как медведь в клетке
он мечется в стихе он ходит
переступает с ноги на ногу
не может даже нос просунуть
сквозь прутья строк
хоть бы окаменел
не пустит стих его не отворится
даже пальца не высунешь в щель
И все же клетка стиха дрожит
сотрясается от его метаний
Тот кто обитает в этом слове
не умещается в нем взламывает
Стало быть жив
Кто там есть живой в глубине
отзовись



Анна и Ян
бедные фигурки из дерева любви и скорби
Анна и Ян
божки сплетенного сучьями тела
Анна и Ян
глиняная птица с разбитым горлом
Анна и Ян
два оттерзанных друг от друга слова



Мать мужа моего
идет по улице в весеннем солнце
она чье тело известь съела
она которая дала мне все
Идет и ни о чем не знает
идет и голова ее чуть-чуть трясется
На улицу которой нет
из подворотни которой нет
на солнце которого нет
выглядывает еврейский мальчик
которого нет
Она же все идет
моя давно убитая свекровь
Руки ее которые съела известь
руки ее полны изумленных даров




Шел по Люблину по главной улице
памятник люблинского гетто
Из какой норы он выполз
может быть из богадельни
Шагали каменные ноги
обернутые в рваные тряпки
бледная маска без крови без тела
рассеченная синим шрамом молчанья
Как памятники
никому не нужный
как памятники
равнодушный мертвый
Когда он остановился
села под ним мать с ребенком
голубь обрызгал череп



Могилки у ограды кладбища
маленькие как игрушки
сухую ручку выставил Иисусик
за стеклом жестяные цацки
и бумажные цветы будто пташки
Зыгмусь Юрек и Марыся
имена уменьшительные как крылышко мухи
которая жужжит в перевернутой банке
жизнь еще не успела укорениться
лишь содрогнула нутро матери



Из глубины взываем из нутра
из глубины вожделений колыбелей могил
из глубины мертворождений
из чрева матерей
из годины смерти
из ям тюремных
из бездны под стопами повешенных
из глубины расстреливаемых легких
из глубины морей
отравленных стронцием и потопленьем
из глубины о Господи из голода крови нашей
из глубины срываемых ногтей
из ночи перед казнью
из глубины планеты
городов арсеналов
из глубины о Господи
из глубины взбунтовавшегося послушанья
из тиши крика заткнутого кляпом



Под утро кто-то позвал меня по имени: Аня
я проснулась была тишина это снег выпал ночью
было бело и пусто день воскресный
снег шел и шел как если бы не в марте
а поутру на Рождество
снег шел мой сын в больнице
подошел к окну я переводила стихи поэта
который без конца повторял ты несомый морем
ты носивший море любви можно было это сказать
гораздо проще поэзия далека как море
а снег все шел и шел и пришло время
идти в больницу с компотом в банке
в коридоре все еще умирала старушка
сучила ручками как белая обезьянка
и смотрела уставившись в потолок как будто
хотела что-то себе припомнить
остальных больных убрали мой сын себя
чувствовал лучше
сидел опершись на подушки он ждал жену
мать не заметил снег шел и шел
пришла жена из сумки ее скользнул
красный шарфик сыночка пора идти
сегодня заупокойная месса за душу пани Марии
она была добрая от костела уцелели только
ноги Христа