Польская поэзия. Юзеф Озга-Михальский

Есть ли кортеж прекрасней
кортежа воды струистой,
который торжественно, плавно
сквозь Польшу движется Вислой?
Участвует в нем и небо,
причем в любую погоду,
а рыбы, как души в небе,
в кортеже движутся молча.



С полем прощаться
труднее, чем с любимой,
поле не обнимешь
и не поцелуешь:
где же у него губы —
только сплошь розы,
только сплошь пшеница.
Грех ступать по полю —
надо ласкать стопами,
надо вместе дышать с ним,
вместе шелестеть с ним.
 

Понурилось воскресенье,
уставши от служб церковных,
пустых из-под пива бочек,
и ног под собой не чует
к ночи,
болят у него голова и горло.
Но бодры в воскресный вечер
вода в ведерке в колодце
и воз, что гремит по мосту.
И воробей на заборе.



Солнце на закате,
иней на стеклах синий,
воздух в избе янтарно-красный,
как сердцевина сладкой фиги.
И все в избе добротно, зрело,
фигуры пышные лоснятся,
на олове и фаянсе
дымятся горячие яства,
и греется кот на печке
для пользы дела.



Руки у меня болят,
как если бы рубил я дрова.
Так я тебя
сильно любил.
Ноги у меня болят,
как если бы косил я траву.
Так я тебя
целую ночь любил.
Больше всего у меня болит
выломанное ребро,
из которого сделали тебя.
Если уж я могу так рубить дрова,
если могу так косить траву,
если могу дать тебе свое ребро,
разве же я могу
любить тебя не так сильно?


Разве можно в счастье
купаться беспрерывно,
как лягушка в луже!
А кто же засуху выпьет?
Кузнечик, что ли?
А кому же будет
наливаться в уши?
Господу Богу?
Он над головою
в рог трубит могучий,
сулит погоду.



Какое маленькое
было райское яблоко,
если змий тебе его подал в пасти,
какой же славный был этот змий,
если это яблоко
было сладкое.
Какие у нас яблоки
в Новом Сонче,
какие у нас вишни
в Плоцке,
какие черешни
в целой Польше,
аж гнутся ветки,
какая гданьская водка
в устье Вислы,
но есть ли у нас
такие славные змии?




Если я хочу убедиться,
что я на земле,
могу растереть в ладони
зеленый лист ореха.
А как же я проверю,
что я на небе?
Могу я в прах истереть
собственные ладони,
но чем же тогда дотронусь
до носа?