я вполне допускаю правдивость историй немецких пулемётчиков, рассказывающих в мемуарах, как на их пулемётный заслон время от времени выходило без какой-либо поддержки артиллерией 10-20 человек пьяных русских "идиотов", и они их просто косили из своих "машиненгеверов". Просто это был излишний состав штрафников, который посылался на убой.
А в интернете тем временем кипит дискуссия! Одни принимают штрафников чуть ли не за ударные штурмовые подразделения, своими телами взламывавшими оборону врага, другие им истово оппонируют (статья "Штрафбаты выиграли войну?"), и говорят, что штрафное подразделение на передовой, мол, ничем не отличалось от обычной пехоты - и там и там люди гибли. Всё так.
Только ("Истина где-то рядом!") даже согласно той же Вики, потери в штрафных частях были выше в три-шесть раз в сравнении с линейными частями. Лично я для себя объяснил - почему.
Вот поэтому тот же Жоржик, реальный человек, прошедший штрафную, сказал только одно: "В штрафной я психом стал. На всю голову". Т.е. когда он, согласно записи в документах, будучи командиром отделения разведроты, во время общего наступления дивизии подымал "неоднократно в атаку своё отделение бойцов на врага" и "сам лично из автомата убил 9 фашистов" - он "психом" не стал. Это - для него - обычная боевая работа в разведроте (кроме хождений за линию фронта!). Это - он считал - нормально. А что же тогда творилось в штрафной?
Реальный Жоржик не был идеальным человеком, образцом для подражания. Он был сформирован эпохой. Он был дитя своего Времени. Он выкуривал по две пачки "Беломора" в день. У него были проблемы с алкоголем. Что такое "проблемы"?- спросите. Зачем не сказать просто - он был алкоголиком? Объясняю. Как, будучи в войну постоянно на "передке", в ежедневных стрессовых ситуациях, получая законные "фронтовые 100 грамм" не обрести проблемы с алкоголем? Наверняка были люди очень сильные духом, и они с этим справлялись. Он был не из таких. Не железный. Но я ни разу, сколько ни бывал у него гостях, не видел, чтобы он напился до положения риз, чтобы он, будучи даже подшофе, ходил по квартире, обивая плечами углы. Чтобы на улице его шатало из стороны в сторону, и он шагал, выписывая кренделя. Хотя количество вот именно подобных типажей (вплоть до валявшихся в лужах у палаток с пивом, причём весьма юных, войны не нюхавших) в Москве о ту пору было полно.
Сейчас, особенно находясь на территории Свободы - в интернете - многим, наверное, просто трудно себе представить такое, но... я ни разу, за все годы, какие помню, пока он был жив, - ни разу не услышал от него ни слова мата. Ни одного матерного слова! Это совсем не значит, что этот человек не мог матом просто разговаривать! Это значит, что произнести матерное слово при детях для него было табу. В каком бы состоянии (подпитии) он не находился.
Получив множество новых сведений уже после написания повести, я понял, что перипетии жизни настоящего Человека намного интереснее и ярче всего того, что я нафантазировал (при этом стараясь держаться Истины). У меня получилось описание жизни немного не того человека. Сил, чтобы полностью переписать повесть (к тому же, я считаю, что она совсем не такая уж и "плохая") не осталось. Где мог, я внёс незначительные, никак не повлиявшие на общую фабулу, изменения. Новые сведения или те воспоминания, что сохранились у меня об этом человеке, но не вошли в повесть "Жоржик", я использовал при создании образа персонажа под именем "дядя Вася" в романе "Свои берега". И всё-равно, к примеру, эпизод из его жизни, связанный с первым браком, и похожий на заезженный анекдот с обычной женской подлостью с тяжёлыми последствиями, у меня не получилось вогнать ну туда, ни сюда.
Последнее изменение, что я внёс в повесть "Жоржик", стал новый (теперь - второй с начала) эпиграф. Как оказалось, детская память хранит кучу важной информации. Когда я работал над повестью, я, конечно, помнил этот эпизод, этот разговор, состоявшийся при мне, чуть больше чем за год до смерти моего дяди, но тогда он мне показался не совсем информативным. Сейчас я считаю этот эпиграф в смысловом отношении почти равным всей повести. Я тогда долго канючил, просил мать, чтобы она разговорила брата, и он бы поведал о своих подвигах, рассказал о войне. Я представлял тогда войну только по фильмам: чёрно-белой, и чтобы много врагов, театрально взмахивая руками, падали налево и направо, сражённые пулями хороших людей. И ждал, что дядя рассказывать про войну будет именно так. И я дожал мать. А она договорилась с женой Жоржика, и они обе, в два голоса, принялись упрашивать его рассказать про войну "хотя бы для будущих поколений" - при этом тыкая в меня пальцами. И я сидел за столом и ждал... А дядя сидел напротив, сердито хмуря брови (как я думал, собирался с мыслями). А потом встал и начал кричать. Вот именно - не говорить, а кричать. Видимо, пытаясь докричаться до наших сердец. Так как он кричал сжав зубы, весь звук уходил внутрь его тела и громкость крика была невелика. Но мне показалось тогда, что от его крика сложится дом. Я испугался, подумав, что вдруг он начнёт кого-то из нас бить? А прокричал он всего лишь такие слова (в ответ на "Ну расскажи! Ну что тебе стоит!"): "Хотите знать, как мы воевали? У нас три раза... Три раза полностью сменился весь личный состав. Три раза. И каждый раз один я оставался - так воевали!" На какое-то время повисла тишина. И тут - я не могу вспомнить кто именно из женщин, но, судя потому, что мать моя была женщиной намного более эмоциональной, нежели жена дяди, скорее всего, это была мать, заголосила: "Но если всё так было. Как ты говоришь... Как же ты-то?... Как же ты тогда выжил!?" И он в ответ только замотал головой, и также, сквозь зубы, прорычал: "Не спрашивайте меня, девчонки. Я не знаю, как я выжил!" Он тогда был абсолютно трезв.
© Copyright: Елисеев Юрий Юрьевич, 2017
Свидетельство о публикации №217061801079
