И С Т О Р И Я О Д Н О Г О Т В О Р Е Н И Я

Е. Угрюмов



И С Т О Р И Я  О Д Н О Г О  Т В О Р Е Н И Я


Преступление созрело и упало, как яблоко на голову известному всему миру физику Ньютону.
Она поднималась по лестнице, и Он - нет, не слышал, он чувствовал приближающиеся шаги, её цокающие каблучки... по бесчувственным ступенькам-деревяшкам... он чувствовал - они отдавались гулкими ударами в его изорванном, исплаканном сердце.
«Неужели Он решится - Он такой… такой…  какой?» - дверь распахнулась, и Она от страха выронила сумочку, из которой высыпалось всё её содержимое.
Оба присели, не глядя друг на друга; Она стала собирать коробочки и кисточки, пилочки и щипчики, и ещё, и ещё что-то, и много маленьких, маленьких, цвета морской волны пуговичек, а Он пытался бы помочь, но не решался, страшась выдать неверным движением эту нерешительность, да и не знал он – самому складывать в открытую сумочку блестящие изумрудинки или передавать ей, чтоб она... да и вообще - можно ли?..
Наконец всё сгинуло в сумочке, и пришло время вставать-подниматься - о чём щёлкнул-сообщил ненадёжный замочек.
Они сидели на корточках по разные стороны порога: Он, рассматривая её чуть голубоватые, правильной формы ногти, сначала на правой, потом на левой ноге (вот тебе и цокающие каблучки); Она рассматривала лакированные красные туфли, чёрные носки и начало красных же штанов с замятой стрелкой.
- Почему босиком? – думал Он.
- У меня же спал туфель, когда я выходила из вагона, - думала и Она… про своё босоножие, - а когда поезд отошёл, на рельсе лежало раздавленное пополам существо, которое оживить уже было невозможно. Конечно же, это был знак! Мне не надо было идти!
- Только бы никто не проходил сейчас по лестнице, - думал Он.
- Только бы, только бы… - думала и Она.
Но никто не проходил по лестнице и никто не вставал с корточек; не вставал и не поднимал даже глаз, потому что, думал каждый... его там ждёт такое… такое… - а какое?
Боже, чего ты только не напридумывал, каких только положений, поз и жизненных ракурсов не насочинял, чтоб твои создания страдали, смеялись и плакали…
Преступление созрело и упало, и вонзилось, как кинжал (достопочтенной памяти Михаила Афанасьевича Булгакова), как тьма, которая накрыла Ершалаим и уже не видно было, было не различить ни красных туфель, ни босых ног, и сама сумочка пропала, сгинула, будто её и не было никогда на свете - с бумажками и кисточками, щёточками и пуговичками.
Грохотал гром, да разве грохотал – был такой треск, что казалось, разламывается Ноев ковчег, а молнии пронизывали и свергали с пьедесталов не только парковых Гераклов… Ничего, ничего уже больше не существовало, кроме ласк и объятий, кроме громадного обвала, и валилось всё: привычки, повадки, скромность, страх, жалость, злость, тоска, печаль, радость, ожидание, и сама жизнь и сама смерть перестали существовать, и только обрывками, откуда-то издалека, доносились вопли, будто какой-то циклоп, которому Одиссей выколол глаз, выл безнадёжно и тоскливо: «Близнец», 43/175/86, чёрные глаза и волосы, спортивного сложения, ищет… стихийный, духовный, человечный… честный, сильный…добрый, романтичный…
Но это было уже смешно, и смеялись, захлёбываясь простыни, и вздымались ввысь, подхихикивая, подушки, и стонали ни в склад ни в лад пружины, и в голове взрывались и лопались стихи - то ли собственные, что было непонятно, то ли какого-то неизвестного поэта:

Я такой ещё не видел,
Я такой ещё не знал,
Ты красива, как болид,
И необъятна как скандал!

Мне тебя уже охота,
Я тебя уже хочу
И тебя я, как койота
Замочу и затопчу.

Раздеру тебя на части,
Выдавлю, как в чай лимон,
Будешь ты реветь от страсти
И хрипеть, как граммофон.

Будешь плакать, заливаться,
Будешь выть и трепетать,
Ты узнаешь как смеяться,
Когда хочется стонать.

Ошалеешь, подставляя!
Очумеешь, разводя!
Ты отравишься, глотая,
Захлебнёшься ты, любя!

А потом, уже под утро,
С первым криком петухов,
Станешь ты как Камасутра,
Как букварь для новичков.


Потом наступила тишина, но не как ночью, а как, когда солнце, пробившись первым лучом, побеждает бури и страсти. И в благодатном свете зеленоглазые пуговки, которые всё же рассыпались по комнате, удивлённо смотрели и раздумывали… а может, приветствовали новое творение.


К О Н Е Ц