История про любовь и Юлию
Евгений Угрюмов
8 марта 2005г.
Зажглись костры, взревела буря, загрохотал гром, яростно заходились волны, стремясь выйти из берегов, молнии разодрали небо, злобно черкая одна другую, травы заплелись, муравы уплелись, листья опали с дерев, а сами деревья, леса и рощи приклонились к Матери Сырой Земле и боялись даже одним глазком посмотреть на то, что творится вокруг.
Казалось, керы и кары, дивы и дэвы, дасуни, ясуни, ракшасы и гандхарвы; вредоносные духи, злобные эриннии и справедливые эвмениды, воинственные архангелы Иеговы с огненными мечами и рогатые черти, словом вся Навь и вся Правь, кто на Чёрной Змее, кто на Жёлтой Собаке, кто на Павлине, а кто и в Колеснице, слетелись, съехались и сбежались, чтоб сражаться за жизнь и за смерть.
Казалось, пролилась кровь, казалось, запели богатырки-валькирии на плоском бел-горюч Камне:
Мы ткём, мы ткём
Стяг боевой
Выйдем вперёд,
Ринемся в бой.
Кровь на щитах,
Треснут щиты.
Нам выбирать,
Кто в сечи погибнет.
Дух Бармы сидел с Белым Лебедем и с «Голубиной книгой» на коленях - что ему до чужих бед - раскрыл книгу и бормочет, молится, ёрзает пальцем по бессмертным строчкам - у него своё горе:
«Как Солнцу Красному не греть зимой, - читает он, - как Ясну Месяцу не греть в но-чи, так не любить Тарусе распостылого бога Барму…».
Изменила ему чудесная Таруса, нашла себе полюбовника, молодца Чурилу, да и как не изменить, если все небесные девушки без ума от такого красавца.
А в уголочке, под деревом, которое одно не гнулось, потому что росло корнями вверх, три дряхлые-дряхлые, с отвисшими губами старухи и Мокуша, под стать им – великая богиня, и её помощницы Доля и Недоля. Здесь же Числобог, который дни жизни считает… Все ухмыляются себе в ус: «Деритесь, мол, деритесь… сражайтесь, сражай-тесь… ниточка-то здесь и куделька у нас и что бы вы там не насражали, как бы вы там не насражались, а Лихо Одноглазое и Нелёгкая, и Кривая, – своё дело уже сделали и только Карна с Желею ещё поджидают над открытой могилкой, чтоб отголосить и отпричитать.
В этом месте старушка Атропос, что значит Неотвратимая, что значит никуда от неё, ни сбежать, ни спрятаться, ни деться, зацепила кривым ноготком ниточку, дёрнула-подёрнула и оборвала; и все страхи прекратились, и надежд не стало, и страданий, и радостей не стало тоже.
И над всем миром повисла тишина.
Тишина бывает разная: тишина, когда мышь в углу скребёт; тишина, когда только жаворонок в небе; тишина, когда ещё выше, чем жаворонок, где звёзды ночью, и не слышно как они падают, а только видно. Когда шорохи и страхи – тоже тишина; когда далеко «звонит колокол» - тишина; покойник в доме, - снова тишина, хотя не совсем, - потому что в такую тишину стучатся думы. Чтоб услышать тишину, надо самому стать тишиной.
У нас тишина, как кисель на медленном огне, сквозь который протискиваются хлю-пы-всхли-пы-ва-ни-я, слова, покашливания, кто-то сморкается в платок; снова слова: «…просто прелесть… лакомый кусочек…» - странные слова для случая, когда речь идёт о покойнике на столе или, правильнее сказать, о покойнице, - странные слова - не правда ли? – «…бёдра у неё, как будто…»
На самом деле не странные, потому что в кисельной тишине, в кисельной гуще, не всё слышно, только часть их (слов), а если прислушаться и услышать всё - они звучат скорбно: …она была просто прелесть… она была лакомый кусочек… а бёдра у неё, когда она проходила мимо, стоили всех любовных историй, сочинённых сочинителями: про Авраама и Сару, про Исаака и Ребеку, про Абеляра и Элоизу… - всё в прошедшем времени и с большой жалостью; жалко, что теперь уже ушло и, кто знает, встретится ли ещё в жизни, встретится ли такая красота, чтоб от одного только вида приходить в восторг. Мороку в кисель ещё подбавляет, в тональности си минор, Фредерик Шопен, чей дух, с тех пор как он сочинил сонату, хочет он или не хочет того, обречён витать над каждым цивилизованным покойником.
Что за блажь начинать с похорон? - но многие великие писатели начинали с похо-рон, и Пушкин бессмертный роман начал со смерти дяди… Но не натуральнее ли, всё же, с рождения или, хоть бы, со свадьбы? Когда свадьба или рождение, боги тоже устраивают грандиозные битвы и баталии, хотя, конечно, как уже понятно из вышенаписанного, никакого значения эти сражения не имеют, потому что всё в руках симпатичных старушек с отвисшими губами. Они - сочиняют жизнь.
И всё же, великие писатели не такие простаки, чтоб так просто начинать с того, с чего начинать не надо. И Амаду, и Пушкин понимали, что часто бывает так, что настоящая жизнь только и начинается тогда, когда закопают и помянут… ну, например, сколько поэтов и других славных лиц в безвестности и нищете покинули этот мир, но как только преставились так и зажили - во славе… и у всех на устах, и всё о них знают, и все уважают.
Или разведчики тоже… шпионы… но Юлия не разведчица.
Юлия, Юлия,
Тебя ль не люблю ли я?
Тебя ль не люблю ли я?
Юлия, Юлия!
Тебя ль не любил ли я?
Тебя ль не любил ли я?..
Когда поэт влюблён – ему лучше не писать стихи. «Хорошенькая» эпитафия на мо-гилку получилась! Да кому она нужна – эпитафия? И Юлии не нужна - теперь она свободна, как птичка, теперь она - божья птичка…
В первую же ночь Юлия явилась… но, конечно же, не Поэту, который так хотел, чтоб она явилась ему, так хотел сочинить ещё какой-нибудь славный стих и положить к ногам… который так ждал Юлию и не спал, и не мог заснуть… не Поэту, который её так любил - Юлия явилась миленькому, который её сгубил. Нет-нет, не миленький сгубил её, - это так, для красного словца, - она сама умерла, - от Любви. Это целая история, сказка… про Любовь и Юлию, Юлию, Юлию… бёдра которой… и её улыбка, потому что когда она улыбалась всё вокруг становилось улыбкой и в улыбающемся мареве оставалось только застыть с открытым ртом, подобно охотнику, заколдованному красотой, и превратиться в рогатого оленя, и быть разорванным своими же собственными мучениями… Ах! да что повторять тыщу раз? 2
Светила Луна – одинокая Селена. За громадным окном, устроенном прямо в крыше, меж клеток деревянных рам, стояла она - Луна - неподвижно, замерла. Казалось, она пристально вглядывается во что-то, пытается отыскать кого-то, спрятанного от неё на Земле, в складках Земли. Мы-то знаем кого она ищет - дерзкого соблазнителя, любимого Эндимиона. Пол и стены тоже разлинеены клетками деревянных рам, в косую, но зря бледная красавица заглядывает сюда, зря взгляд её скользит по драпировкам, по гипсовым гатамелатам и аполлонам, по капителям и орнаментам… разбросанным и расставленным безо всякого порядка, как в мастерской настоящего художника… здесь нет её любимого. В углу стоит большущая ваза с засушенными полевыми цветами и стеблями высоких трав, и стрелами камыша, уже наполовину облетевшими и от этого похожими на оплавленные белым воском чёрные свечи, а стены увешаны картинами, а на картинах написаны лица, а на мольберте, посреди мастерской, холст с написанным на нём ещё одним лицом.
Миленького звали Артём, Артемий, что значит по-гречески – здоровый. Артемий - высокий и широкий в плечах. Он мечтал быть капитаном дальнего плавания, но получился художником. Поэтому, в другом углу лежит большой пароходный якорь, который напоминает художнику о том, что он хотел быть мореходом.
Артём протянул руку, чтоб включить свет и остановился, застигнутый волшебным трепетанием и, будто околдованный, замер, и не мог пошевелиться. И не надо было шевелиться, потому что можно было спугнуть образы, родившиеся в лунных бликах. Все портреты на стенах двигались, принимали другие, не те, в которых были написаны, позы и ракурсы и, казалось, будто они о чём-то говорят и пытаются выйти из рам, и мешает им сделать это какая-то самая малость.
Та, что посредине, на мольберте, испуганно косит глазами…
Луна неожиданно исчезла, как если бы шторой зашторили окно, стало совсем темно, и художник потянулся снова к выключателю, но услышал вдруг, шёпот: «Не бросай меня, Артём, я люблю тебя, художник».
- Раньше она не называла меня «художник», - подумал Художник.
- Раньше я называла тебя «миленький».
Плотная туча на окне раздвинулась снова, как занавес в театре, в одну сторону, и комната снова залилась лунным светом, и художник стал искать глазами её, ту, которая с ним говорила. Но теперь всё было недвижимо, и всё только уставилось на художника, будто пыталось заглянуть ему в душу, в самые складки души.
Артём сел перед холстом, что посредине, на мольберте и стал смотреть на него. Здесь вот, совсем как у неё… получилось… может только чуть тронуть кармином…
и т.д.
