смотреть. Ты просто ревнуешь. Тебе нужно, чтобы я осталась одна.
– Да выходи за кого хочешь! – Раздраженно кружу по кухне.
– Прекрати топать! – кричит мама. – От твоего топанья пухнут уши!
– Ты вспоминаешь отца? – неожиданно для себя спрашиваю я – и удивляюсь своей наглости. Еще недавно даже под страхом смерти не задал бы этого вопроса.
Мама тоже удивлена.
– Никогда, – и поправляется: – Почти.
– Ненавидишь его?
Хмурится:
– Почти двадцать лет прошло. Все давно перегорело. Я не противилась его встречам с тобой. Он и заглядывал. Сначала два раза в неделю, потом раз в неделю, потом – раз в месяц. Отдаст алименты, спросит тебя об оценках и отчаливает. Это в последнее время повадился приглашать дорогого сыночка в гости. С чего бы так заскучал? Или жена с дочкой не милы?
Чувствую, как она сдерживается, чтобы не наговорить лишнего.
Как-то так получается, что отец всегда присутствует в наших разговорах, точно призрак, который никак не уйдет в могилу. Стоит между нами и тянет в прошлое. Из-за него ссоримся, говорим друг другу колкости. Зачем? Сгинь, сгинь, сгинь, рассыпься, мысленно заклинаю его и понимаю: слова напрасны, мы прикованы к нему до скончания века.
* * *
25 апреля. Среда. Неугомонная Сероглазка отоварилась по случаю двумя пригласительными билетами и вытащила меня на светскую тусовку местного разлива под названием «Венеция в сердце».
Вечер сырой и серый. Прямо скажем, Италией не пахнет. Останавливаю «жигуль» возле кирпичного цвета особняка – городской картинной галереи. К стыду своему признаюсь, никогда в ней не бывал.
Проходим с Сероглазкой внутрь. Зальчик приличного размера, по стенам развешаны очень женские картинки, изображающие венецианский карнавал. В уголке дивчина и два хлопчика наигрывают старинные мелодии. Музыка томная, пышная и кудрявая, как завитой паричок. Девчоночки в карнавальных бело-золотистых масках и соблазнительных мини разносят вино. На столиках фрукты, бутерброды с красной и черной икрой, с буженинкой.
Народу – не протолкнешься. Одни жуют, другие прохаживаются с бокальчиком в руке, третьи общаются, жужжат тихонько, как давние знакомые. Проглотив два бутерброда и дерябнув шампанского, разок-другой прогуливаюсь вдоль стен и начинаю скучать.
Наконец нам представляют авторшу картинок, барышню с бойкими черненькими круглыми, как у птички глазенками. В повадках ее тоже есть что-то птичье, нервное и суетливое.
Говорят спасибо спонсору, Аполлону со смоляными волосами, собранными в косичку. Парень облачен в шикарный белый кожаный костюм, черную рубашку и лакированные черные туфли. Сероглазка успела меня просветить, что спонсор – любовник художницы. Впрочем, оно и так было понятно: кто в наши дни станет меценатствовать за просто так? Я даже порадовался, что пацан пригож и здоров. Окажись он дряхлым и плюгавым, было бы куда противнее.
Время тянется, вязкое и пыльное, но рой поклонников искусства не разлетается, точно собрались здесь заночевать. Только повеселели от вина. В соседнем зальчике Сероглазка за столиком треплется с подружкой, впившись в нее сияющими глазами и интеллигентно покусывая бутерброд. До одурения таскаюсь между радостными ценителями прекрасного, чувствуя себя брошенным и ненужным. Хочется то ли зареветь от жалости к собственной персоне, то ли рожу кому-то надраить и успокоиться. Сейчас возьму и свалю, мысленно обращаюсь к Сероглазке, а ты бегай, ищи меня!
Но тут появляется маленькое развлечение. Основательно нагрузившийся старикан в лоснящемся черном костюме вываливается в центр зала и горланит, обнимая пьяно лыбящуюся бабу: «Старый дож плывет в гондоле с догарессой молодой!» На выступление старого шута народ реагирует задорным смехом и жадным любопытством – все мы, и одноклеточные придурки, и высоколобые интеллектуалы охочи до зрелищ. Замечаю: красавец в белом нахмурился и напрягся.
Назревающий скандал к неудовольствию публики скоренько заминают, и время опять принимается тащиться со скоростью дремлющего ковбоя, который пересекает бесконечную прерию под таким же одиноким жалящим солнцем… Ну, думаю, теперь пора. Отправляюсь в соседнее помещение, решительно, как морковку, выдергиваю Сероглазку из поля притяжения подруги… вдруг – грохот, звон, шум, крик!
Не слишком вежливо растолкав столпившийся народ, протискиваюсь поближе к эпицентру еще неведомого мне события и наблюдаю такую картину. На полу, эффектно раскинув ноги, лежит бело-кожаный спонсор. И такой он опереточный, нереальный, что, кажется, сейчас весело вскочит и поклонится публике, срывая аплодисменты. Возле поверженного Аполлона на коленках стоит художница. Лица ее не вижу, только руку, гладящую парня по голове. Напротив нее преклонила жирные колени черноволосая толстуха в бордовом, донельзя открытом шелковом платье, демонстрируя всем желающим черную кружевную комбинацию и такого же цвета бюстгальтер, распираемый внушающими трепет грудями. Эта пытается нащупать пульс – результат нулевой, о чем она сообщает скорбным пожатием могучих плеч.
К ногам скопытившегося спонсора с исступленным криком бросается разносившая вино девчонка, полненькая и коренастая. Она так и не сняла загадочно-печальную маску и похожа на язычницу, поклоняющуюся неведомому богу.
Слышу возле себя негромкий мужской голос: «Смерть в Венеции. Почти по Томасу Манну». – «Нечто похожее, кажется, есть у Бунина, – откликается другой голос, тоже мужской. – В «Господине из Сан-Франциско». Впрочем, там главный герой помер, если не ошибаюсь, на Капри». – «А вдруг среди нас присутствует сама Лукреция Борджиа?» – предполагает третий.
Мельком гляжу на этого третьего. Ничего примечательного. Невысокий сухощавый шатен. Он отвечает мгновенным косым неприязненным взглядом и супится, поигрывая желваками.
Прикатывают менты и переписывают присутствующих. Даже странно – у тусовочных ребят, пришельцев из какого-то иного, карнавального мира оказываются имена, фамилии, место жительства и работы. Совсем как у простых смертных.
Расходимся в молчании. На дворе темнота, слегка разбавленная огнями. Усаживаюсь за руль «жигуля». Я безмятежен, как древний философ – циник и мудрец. С возрастом начинаешь понимать, что смерть человека, в общем и целом, буднична и банальна.
– «Где стол был яств, там гроб стоит», – подвожу итог случившегося.
– Как думаешь, Королек, – вцепляется в меня Сероглазка, – кто его убил?
Ее глаза по-кошачьи горят во мраке.
– Действительно, – томно вступает в разговор подруга Сероглазки, – кому понадобилось лишать его жизни? Безобидное существо с комплексом Казановы. Он только внешне выглядел суперменом.
Она восседает на заднем сиденье «жигуля», почти незримая, но уже по голосу, самоуверенному и жеманному, ясно без всяких подсказок: ядовитая стервочка.
– Следствие покажет, – уклончиво отвечаю я, выводя своего боевого конька на оперативный простор. – Несомненно одно: продолжение – следует.
* * *
30 апреля. Понедельник. Меня вызвали к следователю прокуратуры – повесткой, как человека. Речь, ясное дело, пойдет о смертяшке бело-черного спонсора на фоне венецианских чудачеств.
Являюсь – и попадаю в привычную обстановку, с которой сроднился в былые годы: наводящий тоску кабинетик с непрезентабельной мебелью, смастаченной, должно быть, в хмельном угаре. Пахнет чем-то затхлым и до чертиков казенным, а в окно широкими пыльными лучами вламывается весеннее солнце.
Пепельно-кудлатому следаку, тощему пацану примерно моего возраста, уже известно, что я – бывший его коллега, а ныне свободный художник от сыска, и его, судя по всему, раздирают противоположные чувства. С одной стороны, я для него свой в доску, почти родня, с другой – гнусный предатель, бросивший благородное дело борьбы с обнаглевшей преступностью и ради бабла занимающийся презренной работенкой. А потому он еще не решил, как ко мне относиться: любить как братика, или презирать как отщепенца. Эти сомнения вроде зыби прокатываются по его усыпанной оспинками наивно-хитроватой физии.
Простодушно отвечаю на пару-тройку вопросов кудлатого и задаю свой:
– Как понимаю, усопший не от дряхлости сковырнулся. Иначе бы вы меня не вызвали. Так что, траванули его?
– Как показало вскрытие, – нехотя отвечает он, – в желудке оказалась лошадиная доза яда, принятая, скорее всего, с шампанским. Я удовлетворил ваше любопытство?
– Думаю, что могу назвать возможного убийцу, – заявляю я, стыдливо потупившись и виновато усмехнувшись: дескать, извините, случайно вышло.
Но на кудлатого моя ухмылка не действует.
– Куда уж нам, жалким чинодралам, до гениальных озарений частного сыщика, – кривляется он, похоже, получая от этого величайшее наслаждение.
– Вы раздавили меня своей немыслимой скромностью, – в тон ему придуряюсь я. – Убогому, поросшему мхом умишку ничтожнейшего из сычей никогда не достичь высоты могучего интеллекта служителей закона.
Кудлатый закуривает и откидывается на спинку стула, поднимая его на дыбы и заставляя скрипеть и визжать. Начинаю беспокоиться: как бы парень с грохотом не повалился навзничь. Но он возвращается в исходное положение и миролюбиво предлагает:
– Ладно. Выкладывай, чего там накопал?
Вот это мне уже нравится. Нормальный разговор. Пересказываю, о чем говорили между собой три мужика на «венецианской» тусовке. Особенно выделяю реплику третьего, про Лукрецию Борджиа.
– Если мне не изменяет девичья память, – тотчас подхватывает следак, – дочка папы Римского славилась тем, что травила своих любовников пачками.
– В том-то и суть. А откуда карапет знал, что красавец отравлен? Не оттого ли, что сам его и угрохал?
– Так-таак, – тянет он. Теперь в его глазенках, похожих на две оспинки, козликом скачет неудержимая радость. – Уже кое-что. Впрочем, это надо еще проверять и проверять.– И доверительно сообщает: – А ведь мы подозревали деваху – ту, что была вроде официантки, бокалы с вином на подносе таскала, а потом валялась у покойника в ногах. Ее дед, между прочим, тоже на этой тусовке расслаблялся.
– Уж не тот ли, что нализался до офигения?
– Он самый. Стихи какие-то орал. Про… – кудлатый сует нос в пока еще тощую папку с материалами дела, – дожа и догарессу. Начитанный старикан. Художник. Что касается девчонки, то ее история стандартная. Втюрилась в ныне покойного красавца, а он попользовался, ширинку застегнул и отправился дальше к сияющим вершинам бизнеса. Деваха от несчастной любви с собой пыталась покончить. Так что и у нее, и у деда-художника были мотивы отправить бизнесмена в рай, а может, в какое другое место. Кстати, эту девчонку я вызвал. – Отдернув рукав кургузого пиджачка, он мельком глядит на часы. – Ага, она по идее уже здесь.
И точно, когда выхожу в коридор, замечаю крепкую деваху в красной куртке. Теперь она без маски. Заурядное широкое лицо, такое, кажется, и запомнить-то невозможно. Она направляется в кабинет кудлатого, и я ловлю ее взгляд, напряженный, испуганный и злой. У меня екает сердце. Не могу назвать себя прорицателем, но интуиция меня подводила редко. Так вот, я почему-то уверен, что с этой девочкой еще встречусь. Только когда и где?
* * *
5 мая. Суббота. Логовище закоренелого холостяка. За
