можешь найти?!
Не надо было мне так щедро наливать!
— Да, видишь, — раздумчиво проговорил Слава, — если уж возвращаться — надо возвратиться с чем-то… А я — с чем я сейчас вернусь?
Тут я его понимал.
Грустно замолчали каждый о своём: Слава о тех годах, которые уж не вернуть; а глубокомысленный его собеседник — о почти уж опустевшей баклажке, в которой на последнюю рюмку только и осталось.
— А вот у тебя, — участливо спросил Джон, — никогда никаких мыслей, там, о…
— Самоубийстве, что-ли?..
— Ну да!..
Пришёл, называется, на помощь — разрядил звенящую тишину!
— Ты знаешь, был в моей жизни целый год, когда мысли об этом не то чтобы приходили в мою голову — они редко её покидали. Но, точнее, не об этом, как таковом, а о том — нужен ли я вообще этому миру?.. Но это было, когда все мы, работяги, стали вдруг не нужны: тогда казалось — навсегда. А теперь-то — другое! Теперь-то — на части рвут: бежать впору!
«На ход ноги» последнюю и опрокинул.
* * *
А момент в жизни у меня такой действительно был — когда приходилось сомневаться: нужен ли я этому миру? Время было подходящее — бандитского «капитализма» самый разгул, а и времени у меня было за край: почти годовой рейс на тунцелове выдался. Ещё, конечно, муза номер первая — та ещё стервочка-оторвочка — накладывалась!.. Но все мои философские измышления «to be, or not to be» в один миг обрубал взмахом ладони седовласый живчик боцман, с коим дружно делили мы каюту:
— Ты мне эти мысли брось! Чтоб я больше и не слышал даже!
Он молодец, никого не боялся! Кроме, быть может, детей внебрачных — нежданной с ними встречи…
А и Татьяна тогда в моей жизни уже была — пусть пока только и тёплыми своими радиограммами.
И был ещё плеск лазоревых волн, запах моря от сохнущего невода, зуд ладоней по ожидающей вскоре печной кельме, и внутреннее, гораздо более сильное, чем всё берегово-досужее, насквозь нынче фальшивое — крепкое:«Прорвёмся!»
Конечно! А уж гамлетствовать после — как-нибудь…
