Мир уходящему часть 2, глава 4

_____Вольный сказ
  Идёт время… бежит время… летит время: легко сказать – трудно представить. Кто-то с горечью отсчитывает минуты, кто-то часами сладко позёвывает. Для одного день  мучительно долог, другому – всей жизни мало… А жизнь идёт… Идёт уверенным размеренным шагом, спокойным, неторопливым. А куда, скажите, ей торопиться? Куда спешить? Она вечна… И путь её тернист и долог, и нам не дано постичь её истинный смысл, понять её скрытую сущность, достойно оценить прошлое и безошибочно предсказать будущее, хотя мы постоянно и настойчиво к этому стремимся.
  Свершилось: постигли, оценили, предсказали – и что?..

                                                                 4

  В учёбе Шурке удавалось всё: обладая феноменальной памятью, выдающимися музыкальными способностями, настойчивостью и трудолюбием, он легко преодолевал любые сложности, возникающие в процессе освоения теоретических знаний и практических навыков  будущей профессии.
Возможностям парня откровенно удивлялись. И радовались, понятно… Каждый педагог воочию мог видеть, как реализуются его усилия в добросовестном талантливом ученике, работал с ним с явным удовольствием, и формальный учебный процесс становился творческим содружеством. Шурку хвалили. Ставили в пример. Видели в нём незаурядную личность и предсказывали завидное будущее.

  Ему же иногда стало казаться, что он сходит с ума – настолько всё в его жизни было невероятно. Учёба так увлекла его, что реального времени оставалось только на поесть и на поспать, и то не всегда. И было совсем не важно: теория ли, история музыки или музлитература; скучные ли упражнения или увлекательная игра на инструментах – всё это было для него одно целое. Это была музыка – единый живой организм, и каждый предмет исполнял в нём своё предназначение, как, скажем, в человеке все его составляющие: голова, руки, ноги и всё прочее… Так он это понимал: примитивно, но позитивно… Голова его постоянно была полна неисчислимого множества звуков, мелодий, аккордов, ритмов: они, то роились в ней всем скопом, то возникали по отдельности. Он, то упорядочивал их и, если это ему удавалось, радовался, то сваливал все в кучу и, чтобы отойти от их бесцеремонной навязчивости, цеплялся за примитивную мелодию какой-нибудь знакомой песенки. И она вытесняла на какое-то время навязчивую беспорядочную какофонию звуков, но та вновь возвращалась. И тогда уже ничего не оставалось, кроме как приводить её в порядок и записывать на нотном листе. Такими были его первые опыты в композиции. Немного примитивные, несколько сумбурные, но совсем не простые и достаточно самобытные. Это и сказал ему преподаватель по классу гармонии и теории композиции, бывший доцент Киевской консерватории, сосланный в провинцию, лишённый звания и должности за сотрудничество с оккупационными властями, но благополучно избежавший отсидки, благодаря выдающемуся вкладу в отечественную музыкальную культуру.

  …Мила вся извелась: Шурка был ей интересен, но… отнюдь недоступен. Они виделись только в училище во время групповых занятий в аудиториях. Но, поскольку с Милой садилась за один стол Нила, страдалица либо видела предмет своего вожделения в затылок, если Шурка сидел впереди, либо ей приходилось всё время оборачиваться, если он садился сзади. Педагоги делали Миле замечания. Постоянно…

  И Мила решила идти в открытую: она сделала вид, что подвернула ногу и слёзно попросила Шурку помочь ей дойти до дому. Уловка удалась, и девушка была счастлива вдвойне: Шурка, мало того, что шёл с ней до самого дома, он бережно и, так ей показалось, нежно поддерживал её за локоть. Это её воодушевило, придало уверенности:
  - Что такое любовь, Македонский, знаешь? – бесстыдно толкнула она парня в область упорно не складывающихся межличностных отношений.
  - Любовь к чему? – выдержав в блюзовом темпе пару тактов паузы, спросил интервьюированный. – К музыке, к вкусной и здоровой пище, к выпивке, к Родине… к чему?
  - Не к «чему» - к кому… Скажем, любовь к женщине. – Мила вся напряглась…
  - А-а, так это ж совсем другое дело: любовь к женщине – это такая стадия дружбы, в которой чувство локтя сменяется чувством колена… – неожиданно выдал Шурка тут же придуманный скабрезный афоризм.
  Мила резко вдохнула и… поперхнулась. Воздухом.
  - Ты что, шутишь?
  - Да. А что – нельзя?
  - Да нет, почему же… похоже, тебе всё можно... Скажи, почему ты во всём видишь только плохое?
  - И хорошее – там, где оно есть… - Шурка нежно прижал к себе руку девушки.
  Мила осторожно высвободила её и быстро пошла в сторону своего дома. Пошла не попрощавшись…
  Шурка смотрел ей вслед и с удивлением думал, почему она так сразу, так вдруг перестала прихрамывать.

  Возвращался он грустный, потускневший, раздосадованный и злой. Та, первая его любовь, почти полудетская по настоящему неосознанная, которую он оставил там, в деревне, теплилась в его сердце почти полузабытая… И та девушка, которая эту любовь в нём пробудила, едва виднелась где-то в туманной дали его цепкой памяти, маячила ничем не напоминая о себе, кроме того, что, когда он подолгу занимался музыкой, она просто ходила с другими парнями.
  «Женщина что лошадь: пока она в узде а ты в седле, что карьер, что галоп –  удовольствие… Разнуздал, седло снял, отпустил на волю в травы росные, глядишь… на ней уже другой всадник… И хорошо, если кто просто захотел прокатиться. А если конокрад? Тогда ищи ветра в поле…» – успокаивал Шурку Влас, когда тот жаловался ему на непостоянство подружки.
 
  Шурка чувствовал подчёркнуто-внимательное отношение Милы, тягучую нежность её взглядов и согревающее тепло прикосновений, готовность быть с ним и даже безоглядно отдаться ему… на что он, предвидя в ней воплощённую невинность, издевательски заметил: «Всякое резкое уменьшение девственниц – не есть показатель резкого увеличения прироста населения…», чем вызвал справедливое возмущение Милы и желание нагрубить ему, чего она, будучи хорошо воспитанной, разумеется, себе не позволила. На самом же деле, поглощённый без остатка учёбой, увлечённый до беспамятства музыкой, он не оставлял места для других житейских забот, других дел и других мыслей. И он вдруг вспомнил недавний случай, который впоследствии стал, чуть ли не анекдотом и был памятным для нескольких поколений учащихся.
 
  …В то утро Шурка переспал. Само время было не сытное и он, с вечера страшно занятой и дико голодный, позавтракать, понятно, не успел. А на столе красовалась свежевыпеченная ароматная булка хлеба, купленная кем-то по его просьбе. С чувством доиграл Шурка последний пассаж, спешно зачехлил балалайку, положил на стол. Почистил зубы, плеснул пригоршней воды в лицо и, схватив чехол с балалайкой, ринулся в училище, чтобы не опоздать «на специальность». Примчался чуть раньше, сел за фортепиано повторить этюд. Не успел: вошёл педагог. Поздоровался.
  - Посмотрим, что там у нас… - сказал, предвкушая услышать как всегда идеально подготовленный Шуркой урок, – давайте, Родич, свою балалайку.
 
  Шурка стоял в растерянности: в чехле, где должно быть балалайке, лежала аппетитная булка свежевыпеченного хлеба…

                                                                         *  *  *