Тут на спину Кирилла со смехом налегли хозяева, стали заталкивать его в зал, представлять гостям и требовать, чтобы он выпил штрафную. Кирилл, конечно, выпил — на пару с Подляковым (тот тоже был признан проштрафившимся), потом выпили ещё раз, но уже все вместе, шумно чокаясь бокалами, и Кирилл как-то быстро захмелел. А может, тут дело было не только в спиртном, может свою роль тут сыграло присутствие Инны, которую он совсем не ожидал здесь встретить и которая смотрела на него как ни в чём не бывало, и даже с каким-то непонятным интересом — будто видела впервые, а он какая-то творческая знаменитость.
Его усадили не рядом с ней, а на другом краю стола. Интерес к вновь прибывшим был быстро утрачен, и разговор распался на множество ручейков, в которых наиболее громко звучал голос Затейникова. Литературный критик, конечно, говорил о любимом деле — состоянии современной литературы, которое ухудшалось с каждым годом. До Кирилла иногда долетали обрывки его фраз, например: "Таких талантов, как Лев Толстой, в наше время уже не найти". Иногда критик бурно всхохатывал, и сидящие рядом вздрагивали, потому что этот хохот всегда звучал неожиданно и как удар по наковальне. Минут пятнадцать ели и выкрикивали здравницы имениннице. Потом включили музыку. Мужчины ушли на балкон курить. Остался только некурящий Кирилл и Подляков, который очень хотел есть. Инна какое-то время глядела на Кирилла своими длинными и породистыми, как у газели, глазами, а потом громко сказала, обращаясь к нему:
— Что же вы не приглашаете даму танцевать?
Кирилл пожал плечами. Затем они следующие минут пятнадцать неловко топтались друг подле друга, и это, наверное, выглядело комично, потому что какой-либо харизмы Кирилл не чувствовал, а ещё потому, быть может, что он всё время наталкивался на тусклый взгляд Подлякова, который продолжал есть, ухмыляясь в неопрятную бороду.
— Как ты живёшь? — нарушила первой молчание Инна.
— Нормально, — сказал Кирилл.
— Как семья?
— Я один сейчас.
— Развёлся?
Он минуту две молчал, опустив глаза, не желая встречаться с Инной взглядами, потом скупо выдавил:
— Нет, они погибли. Авто-авария.
— Прости.
Руки, как и положено, Кирилл держал у партнёрши на талии, она — на его плечах, но гармонии промеж них всё равно не было. Всё закончилось тем, что, когда музыка умолкла, он отвёл её на место за столом, а сам убрался на балкон, где Затейников крепким уверенным голосом посвящал простодушную публику в тонкости литературного творчества.
Я же старше её лет на десять, думал Кирилл. Поэтому она так хорошо и сохранилась. Он был уже изрядно пьян. И потому логика у него изрядно хромала. Он вообще в последнее время, по причине ослабления здоровья, пьянел быстро — не то что в молодости, когда он поглощал спиртное литрами, почти не пьянея — впрочем, тогда все они имели лошадиное здоровье, а с годами никто ведь не здоровеет... Ему казалось, будто мягкая волна несёт его в неопределённое нечто, где тепло и уютно, где нет никого, кто мог бы его в чём-либо упрекнуть. Вернувшись в зал, он откинулся на спинку кресла и, полузакрыв глаза, глядел на веселящихся людей, и они казались ему рыбами, плавающими в аквариуме, а самой красивой была красная рыба — Инна, подле которой уже, лукаво улыбаясь, крутился Подляков, что-то неслышно говорил, и уже рука его лежала на спинке стула Инны, и впечатление аквариума усиливалось, потому что выбегать на балкон перестали и курили теперь здесь, в комнате. А потом рядом с Кириллом оказался Тарас. Белёсая нездоровая кожа его на лице была покрыта угрями, словно он никак не мог выбраться из пубертатного возраста, затерявшись где-то ещё в прошлом столетии, когда был значительно моложе. Глядя в пол, он грустно и монотонно говорил, обращаясь к Кириллу:
— Эх, как грустно бывает иногда. Если б ты знал, как я хотел тогда, чтобы у нас, в городе, был свой Арбат. Мне нужны были друзья, которые помогли бы мне в этом, но ты так был тогда недоступен. Я только слышал рассказы про тебя. Приходил к Кате, где мы обычно собирались, но тебя там всё не было и не было. Эх, как можно было бы тогда развернуться. У нас даже поэтический семинар тогда появился. Молодёжь собиралась. Да мы и сами тогда были молодыми...
Слушая Тараса, Кирилл вспомнил рассказ Шкрабатова — на одном из этих поэтических семинаров, в момент выступления Бедрицкого, к нему сзади подкрался Артур и поджог ему волосы — волосы были пышные, соломенного цвета, вспыхнули не сразу, а постепенно — Тарас ещё что-то говорил, ничего не замечая вокруг, а публика в зале уже с ужасом кричала, глядя на то, как жёлтые языки пламени бегут к макушки их председателя. Потом, конечно, потушили — Шкрабатов потушил, накинув на голову товарища случайно оказавшееся там полотенце — это было полотенце Гоши Грючко, который на семинары приходил сразу из зала с тренажёрами. Запахло горелым, будто в зале забили и засмолили кабанчика. А Артур сидел в углу и хохотал до слёз. Потом он уехал в Волгоград на постоянное место жительства. А семинар распался, просуществовав год или два, Кирилл не помнил. Это вообще чудо, что он существовал. В маленьких городах трудно создать что-то устойчивое подобного рода. Просто банально не хватает людей для критической массы, когда организация становится устойчивой, поддерживаемая достаточным количеством участников.
Этот Артур, кстати, был известной скандальной личностью. Например, был с ним такой случай. Как-то к нему на квартиру пришла за каким-то делом пожилая женщина из мэрии, кажется заведующего отдела по делам молодёжи, Анна Сергеевна. Он открыл ей дверь, находясь в чём мать родила. Естественно, Анна Сергеевна упала в обморок. В другой раз он подошёл на улице к Шкрабатову, когда тот стоял на автобусной остановке со своей подругой, и предложил ему сделать минет. Шкрабатов, естественно, дал ему в нос, отчего лицо шутника мгновенно окрасилось красным. Странный он, конечно, был человек. Не сказать чтобы глупый, хотя многие его поступки говорили об обратном. Свою эпатажность он объяснял увлечением дзен-буддизмом, полагая, что людей надо ставить в безвыходное положение ради их же пользы, так как они интеллектуально застаиваются и у них нет никакого развития. А китайцы (ведь мудрые же люди) говорят: если зашёл в тупик, значит, есть выход...
Кирилл представил, как Шкрабатов заряжает в нос Артуру, и улыбнулся. Вот же глупости, прости Господи, подумал он при этом, лезет же в голову всякая ерунда, и в следующую секунду увидел Шкрабатова перед собой. Он было подумал, что друг ему чудится. Но потом он увидел и услышал, как Люся прыгает рядом со Шкрабатовым, как коза, держа его за руку, и восторженно визжит, и он понял, что Шкрабатов и впрямь тут — настоящий, живой, из плоти и крови. Кирилл совершенно искренне полез к нему обниматься. Приход Шкрабатова вызвал новое оживление среди присутствующих. Снова появилась штрафная. Шкрабатов покорно выпил пол-литровый бокал чего-то красного, потом его усадили за стол, поставили перед ним тарелку, а Люся, глядя на Кирилла, приговаривала:
— Ведь правда хорошо получилось? Правда?
Потом Кирилл снова танцевал с Инной — это был рок-н-ролл, и потому класть друг на друга руки было не надо. Потом он опять был на балконе — в одиночестве, жадно вдыхал через раскрытое окно холодный сырой воздух, и в голове у него кружилось, и казалось, будто многоэтажный дом напротив время от времени быстро отпрыгивает назад, а потом так же быстро возвращается, и этому не было конца.
Потом он опять сидел в зале и глядел на то, как Подляков продолжает обхаживать Инну, а затем они, о чём-то, видимо, сговорившись, разом встали и направились к выходу. В дверях Инна оглянулась и поглядела на Кирилла, но он сделал вид, будто увлечён рассказом Затейникова, который опять что-то плёл про литературу. С уходом Инны настроение у него ухудшилось, можно сказать, совсем испортилось, но когда он честно пытался ответить на вопрос, задаваемый самому себе, могло ли у них с Инной быть какое-нибудь продолжение, то ответа не находил вообще. И ему становилось легче. А потом было прощание. Гости как-то разом заторопились по домам. В прихожей стало тесно, как в советской очереди за колбасой.
— Ну ты же нас не забывай! — говорила Люся, вцепившись в ладонь Кирилла обеими руками. — Заходи почаще. Мы будем рады.
— Да, да, — поддакивал Тарас, моргая своими водянистыми глазами и пытаясь Кирилла обнять.
Кирилл шутливо отмахивался, но потом уступал, и они долго стояли обнявшись, в тишине, и все смотрели на них и думали, что так, наверное, провожают на войну.
Потом Кирилл, поддерживаемый Шкрабатовым, долго шёл в темноте неизвестно куда — наверное, всё-таки домой. Ещё они долго сидели на какой-то лавочке. Кирилл рассказывал, что жизнь у него прошла без всякого смысла, что нет впереди никакого просвета — ни хорошего, ни плохого, вообще никакого, и слёзы текли по его щекам, потому что он не мог не плакать, так как именно в эти минуты постиг вдруг всю бессмысленную скоротечность человеческого существования. Шкрабатов же не говорил ничего, сидел молча на лавочке рядом и смолил сигареты одну за другой. А звёзды в небе над их головами словно бы вглядывались в них, пытаясь, должно быть, тоже понять смысл человеческой жизни, но это тоже у них не очень получалось, потому что они, звёзды, были слишком от Земли далеко, луч света ведь несётся к ним сотни, а то и тысячи лет, где уж тут быть в курсе происходящего на Земле...
Проснулся Кирилл на следующий день ближе к обеду. Он был дома и лежал на своей кровати в спальне, где раньше была комната его младшего сына. Он лежал на спине и молча, не шевелясь глядел на белый равнодушный потолок. Вставать, двигаться, заниматься какими-либо делами совсем не хотелось. Вместо мозгов в нём, казалось, была тяжёлая мокрая глина. Болезненное ощущения организма можно было бы списать на вчерашнее, но он понимал, что дело тут в другом...
15.11.2019 г.
Спасибо за рассказ, Игорь!