СТРАНА ЛЮДЕЙ.

сидеть в тюрьме.
- Если он не работает и не платит налоги, он должен сидеть в тюрьме, - вторила налоговый инспектор.
- В данной ситуации каждый должен сидеть в тюрьме, - пробормотал Орлов. – Так будет намного лучше.
- Но, тогда придется посадить весь город, - услышал его возглас первый зам.  МЭРа.
- Значит, весь город, - ответил Орлов.
Вечерело. Людей увозили на местный маленький стадион, размещая на трибунах; закрывали в школах, благо, что на окнах были решетки; уводили в подвалы домов, запирая на замки.

И вдруг на всю центральную площадь и прилегающие улицы свалилось наваждение, которого не ожидал никто. Воздух в округе сотрясло громкое пение. Видимо, кто-то вытащил телевизор на улицу, включив громкость на полную мощность. Это был голос МЭРа, который до сих пор произносил речи по всем каналам. Какое-то время он говорил с народом, потом неожиданно запел, и теперь этот голос, мощный и пронзительный, сотрясал все вокруг. Мэр был не в курсе происходящего, но душой оставался с народом и по какому-то наитию или чудесному совпадению запел “Дубинушку”. Наитие прошло, но чудо осталось:

Много песен слыхал я в родной стороне,
В них про радость и горе мне пели;
Из всех песен одна в память врезалась мне,
Это песня рабочей артели:
Ой, дубинушка, ухнем.
Ой, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!
Да, ухнем!

Постепенно его голос стал меняться, и теперь все, оставшиеся на улице и в домах, наблюдали за метаморфозой. Пел он задушевно и громко, но пел он голосом Федора Шаляпина…


И на Волге – реке, утопая в песке,
Мы ломаем и ноги, и спину,
Надрываем там грудь и, чтоб легче тянуть,
Мы поем про родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем.
Ой, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!
Да, ухнем!

Люди, оставшиеся дома, выносили телевизоры на балконы и делали звук революционной песни все громче. Звуки мощным потоком устремлялись от центра города, неслись, как волны цунами, по улицам, достигая самых окраин. Военные, там, за сеткой оцепления, с недоумением, но с нескрываемым интересом всматривались вдаль и тоже слушали этот мощный музыкальный призыв.

По дороге большой, по большой столбовой,
Что Владимирской сдревле зовется
Звон цепей раздается глухой, роковой,
И дубинушка стройно несется.
Ой, дубинушка, ухнем.
Ой, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!
Да, ухнем!

Из подвалов доносился звук этой героической песни, из школ и милицейских участков. Стадион тоже слышал этот музыкальный призыв, и теперь весь город вместе с сумасшедшим МЭРом пел “Дубинушку”. И пел ее хором со своим Шаляпиным…

Но, настанет пора, и проснется народ;
Разогнет он могучую спину.
И, стряхнув с плеч долой, тяжкий гнет вековой,
На врагов он поднимет дубину...
Ой, дубинушка, ухнем.
Ой, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!
Да, ухнем!...

Орлов слушал и не мог оторвать своего внимания от этой песни. Она забиралась в голову, леденила душу, переворачивала мозги, заставляя учащенно биться немолодое раненое сердце, и вдруг он поймал себя на том, что поет вместе с остальными. Он стоял, смотрел по сторонам, слышал потрясающий хор и сам был его участником, был одним из этих посаженных, закрытых в подвалах и на стадионе, но поющих людей. Он был одним из них и теперь не представлял себя без этой песни, которая мощным облаком нависла над городом. То был глас народа, вопль арестованного города, крик души тысяч горожан, объединенных мощным порывом. И казалось, если бы песня вовремя не закончилась – рухнули бы стены и перегородки, закрывавшие этих немножко арестованных людей под гнетом бессмертной мелодии.  Но, у каждой песни есть свой конец. И сколько бы ни было куплетов, как бы ее ни пели, останется лишь память и отголосок эха в душе каждого из этих, таких разных, таких безумных людей, которые лишь на мгновение стали единым целым – мелодией, несколькими нотами, паузами и тишиной…
- Пожалуй, мы немного переборщили, - подумал Орлов, постепенно приходя в себя.
- Наверное, легче петь с сумасшедшим МЭРом, чем наводить порядок и спасать город, - возразил он самому себе. - Хотя, МЭР теперь нужен им. Он им просто необходим. Этот чертов МЭР с голосом Шаляпина…

И уже совсем поздно, когда все разошлись и только сгоревшие автомобили на центральной площади напоминали о произошедшем, случилось еще одно незначительное событие. Событием и не назовешь, никто не узнал об этом и не услышал, но все же. На площадь вышла молодая женщина. Она поставила свечку в стеклянной баночке на булыжной мостовой, а рядом положила цветок. Зажгла эту свечку. Потом достала из футляра скрипку и заиграла. Город спал, спал стадион и подвалы, больница под наркозом смотрела беспокойные сны. А она все играла и играла. Эта музыка неслась куда-то высоко-высоко, к звездам, растворяясь в тишине ночного городка, который ничего не слышал. Хотя, может быть где-то в это позднее время рука художника водила кистью по полотну, а другая рука ласкала младенца или любимую, в чьих-то беспокойных головах рождались стихи или гениальные формулы счастья и долголетия. Кто-то уже начинал бредить не разрушением на улицах и площадях, а великой мечтой разбудить этот мир и встретить рассвет всем вместе и совсем по-другому.
А на другой улице в это самое время раздался цокот конских копыт.  Он приближался, и на площади появилась большая коричневая лошадь, может быть, не коричневая, а пегая или сероватая, с нелепыми пятнами на боках. Одно ухо ее было подернуто кверху, другое, как у собаки непонятной породы, загибалось вниз. Челюсти ее были приоткрыты, нижняя губа свисала, обнажая редкие зубы. Губа оттопыривалась и пришлепывала в такт ее звонких шагов.  И только грива, как чудесное черное оперение, обрамляло ее длинную шею. И если не замечать реденький ободранный хвост и пестрые бока, только видеть эту черную копну, спускающуюся с головы к торсу, поневоле можно было залюбоваться. Грива совсем не вязалась с этой “красавицей”, ее как будто одолжили у другой лошади. Наверное, наша гостья выменяла ее у кого-то. Это неказистое нелепое существо с сильными ногами и гордой осанкой возникло ниоткуда. Лошадь уселась недалеко от скрипачки, больше не цокая по земле копытами и не разрушая тишину. Сидела и слушала. Женщина все играла и играла, а луна, освещая две фигурки, тоже слушала, устроившись на облаке поудобнее, словно боялась вздохнуть.

Глава 14

Утром Ивана Степановича разбудил громкий стук в дверь его кабинета. Он вскочил и, наскоро одевшись, открыл ее. На пороге стоял Орлов. Он поздоровался, прошелся по комнате и молча включил телевизор. На экране снова был МЭР. Он казался усталым, похудевшим, и только  глаза его светились безумным огнем. МЭР говорил речь:
- ... когда мы переплывали Одер, наши войска были изрядно потрепаны, но сила духа и боевой задор, близость скорой победы придавали нам силу и уверенность, которая тогда помогала... Как сейчас помню, я молодой генерал...
- Нужно спасать МЭРа, - только и сказал Орлов, умерив звук нескончаемого потока с экрана.
- Он снова говорит речь? - удивился Иван Степанович.
- Он еще не закончил предыдущую, - ответил Орлов, - говорит уже сутки.
- Тогда пусть поговорит еще, мне нужно сделать обход, - сказал доктор.
А пациенты городской клиники, проснувшись, активно продолжили свою жизнь и вчерашние бдения. Особенно были угнетены те, которые не могли жить без телевизора. Они переключали с канала на канал, рычали, плакали, пытались броситься на говорящую голову МЭРа и достать ее из вожделенного ящика, который не показывал больше их любимые сериалы и столь необходимые для жизни и здоровья криминальные новости...
- Да, пора спасать МЭРа и мою больницу тоже, - наконец, согласился врач.

МЭР занимал центральную студию, которая была предназначена для выпуска местных новостей. Десятки мониторов показывали все работающие каналы, и на них был только он один. Вчера он отдал распоряжение переключить все каналы на эту студию, и теперь город, осознавая серьезность и своеобразие текущего момента, слушал и смотрел своего МЭРа. Только его одного. Теперь тот готов был заменить все возможные программы и передачи, телесериалы и новости, и даже шоу. В нем открылся особый дар, и он, без сна и отдыха, без пищи и воды был тем самым источником новостей, политическим и культурным носителем информации, заменив все каналы и программы. Даже  передачу "Спокойной ночи, малыши" и "Кто хочет стать миллионером". Особенно он блистал, устроив конкурс "Минута славы". Он пел, танцевал, устраивал дискуссии и соревнования. Делал все сам, не позволяя ему помогать. Это был гениальный ведущий, диктор единственного телевидения, нескончаемый телесериал – и все в одном МЭРском лице.
- А почему просто не остановить трансляцию? - спросил Иван Степанович.
- Нельзя, не положено, - ответил Орлов. - Во-первых, мы подчиняемся ему, а во-вторых, в городе начнется паника. Он сам должен завершить выступление и попрощаться со зрителями.
- Вы думаете, зрители есть? - спросил доктор.
- Весь неарестованный город, - ответил Орлов.
- Такого никто еще не видел, а в нашей ситуации, когда город окружен и неизвестность пугает, этот ящик - единственное средство массовой информации. Да, и осталась ли хотя бы одна квартира, где люди не привыкли включать его и с ним жить?
- Даже спать. Это член семьи. Да-да, вы совершенно правы, - согласился доктор и задумался. В прямом эфире невозможно сделать укол и ввести успокоительное. Невозможно провести сеанс гипноза. Остается одно - ждать, когда тот упадет от бессилия.
- Этого допустить нельзя, - сказал Орлов, словно читая его мысли, - из политических соображений. Нельзя демонстрировать слабость власти. Оратора нужно заставить замолчать каким-то другим способом. Думайте, доктор, думайте.
МЭР закончил рассказывать о том, как сто лет назад он летал на первом стратостате и перешел к пантомиме. Видимо, ему было тяжело говорить, и он решил передохнуть, продолжив в жанре немого кино.
- Его нужно отвлечь, - сказал доктор.
- Чем? - спросил Орлов, - он невменяем, - немного подумал и его осенило:
- Я знаю, как это сделать. Наш МЭР продукт советской эпохи. Того партийного периода, когда функционеры говорили по бумаге. Только по бумаге. Говорить от себя считалось неприличным и, просто, было опасно - ляпнешь что-нибудь не то... Ему нужно подсунуть речь.
- Что мы там напишем? - подхватил идею доктор.
- Что напишем? Не знаю, что напишем, - задумался Орлов. И тут Ивана Степановича осенило одно предположение, гипотеза, которая пока не подкреплена была ничем, но на мгновение ему показалось, что это хорошая мысль. Просто, он вспомнил о своем друге-художнике. Тот не заболел, не сошел с ума, не предался безудержному пьянству, скорее, наоборот.
- Мне нужно отойти, - сказал врач.
- Куда? - спросил Орлов.
- В библиотеку...
Орлов подозрительно проводил его взглядом. Орлов был человеком, которого трудно было чем-то удивить, но тут он серьезно задумался о состоянии здоровья доктора. И пока тот куда-то убегал, мучительно соображал. Если доктор, руководитель единственной в городе больницы, слетит с катушек, в этом хаосе будет крайне сложно. Больница - единственное место, куда еще можно изолировать тяжелых больных. Конечно, весь город туда не поместить, но все же. Все  обезьянники уже заняты, - подумал он.

- А вот и наш