Якобинец

Дюплэ, -    насмешливо улыбаясь, Клерваль ушел.

      Страшной ночью в Ратуше, Норбер решил для себя, что лучше умирать с оружием в руках, чем обреченно ждать ареста и казни.

    «Герои» Термидора,  коррупционеры, военные преступники и темные дельцы, заляпанные кровью его товарищей, не были для него «законной властью».

            Жестокое и подлое убийство Робеспьера стало для Норбера тяжелым нервным потрясением. По-своему он любил этого человека, привык равняться на него, испытывал к нему особую внутреннюю привязанность, считал его родственной душой, своим учителем, живым воплощением совести и духа  Революции. Хуже смерти увидеть всё то, что начнется дальше…

      Не было рядом ни Пьера, ни Филиппа, ни Лорана. Где они сами? Убиты заговорщиками той же ночью?  Или хоть им повезло с честью умереть рядом с Неподкупным? Или  они всё же живы и скрываются?

            Казалось, в ту минуту, когда навсегда остановилось сердце Неподкупного,  разом рухнуло всё,  чему он отдал свою жизнь.  Физическое существование потеряло смысл, надежда убита, а вера поругана. Сильнее всего он хотел умереть рядом с Неподкупным, это было бы достойное завершение его жизни, но и эту возможность у него отняли.. Кто? Зачем?

      При мысли о реальности близкой смерти Норбер нервно облизнул пересохшие губы. Скажи себе правду…

    Страшно тебе умирать? Да, страшно! Почему, ведь ты уже всё потерял?...  Потому что мне должно быть страшно. Только безумец  ничего не боится. Или нет?  А вот тебе правда, ты уже мёртв… не веришь? На лбу мелко выступил пот. И всё же? Итак, по порядку...
    Мы всегда жили «в тени» гильотины, не защищенные от правосудия даже при нашей власти, а сейчас, чего вернее ждать от врага, смерти или праздничного банкета? Логично звучит,  но не вполне искренне…

  Да-да, спустись на Землю, якобинец… мученик Идеи, солдат Революции, римская душа, ты совсем забыл о Земле в свои двадцать восемь лет, да и жил ли на ней по-настоящему?

    Всё время готовились умереть, но не знали, как надо жить, - вырвался глухой гневный смешок, - досадно, но ты всего лишь живой человек… вспомни «Фауста», как там, у Гёте о человеке «Смешной божок Земли…», …что именно  они называют якобинским «фанатизмом»? Что не хочу выживать «любой ценой», через измену совести и принципам, через лизоблюдство? Так разве это жизнь?! 

    Душу пронизал вдруг космический холод одиночества, отсутствие всяких чувств, эмоций, ощущение себя автономным от всего и всех существом: мыслящая единица, лишенная тела с его потребностями и желаниями, никому более не сын, не брат, не любовник… Этот вселенский холод не огорчает и не причиняет боли, как земное одиночество, он делает свободным.  Но прошло и это, жизнь брала свое… 

      Исчерпав себя, пустота и отчаяние медленно сменялись то  холодным равнодушием,  то отвращением к ситуации, то желанием бороться, бешено,  насмерть.

    Они убили совесть и душу Революции! Вот кто по определению заслужил эшафот, так это новые хозяева тюильрийских кабинетов! Судьбы общества и народа Франции…

  -  Судьба Революции важнее судеб отдельных людей, - шептали сухие горячие губы,- в том числе и моей личной судьбы, что такое человек? Хрупкое жалкое создание, которое рано или поздно укроет холмик земли, но, впрочем, уникальное существо, владеющее.. как снова не вспомнить поэта «той искоркой божественного света, что Разумом зовёт он…» Неужели Гёте и в этом прав -«свойство это, он на одно лишь смог употребить, чтоб из скотов скотиной быть…», - вырвался вздох, - страшно ли мне умирать? Мысль глупая и навязчивая. Мы всегда готовились умирать, но так и не поняли, что делать со своими жизнями… Горестно и страшно оттого, что победил Термидор…

      Наступало царство расчетливых циничных дельцов, беспринципно делающих бизнес на стремительно быстро погибающей революции, нагло прикрываясь при этом ее флагом и идеями демократии! 

    Желание жить и силы поддерживала лишь холодная управляемая ярость. Ведь есть шанс спасти Республику, пока живы «люди 93 года», хотя погибших учителей не поднимет из общей могилы в садах Монсо никакая магия ацтеков, никакое вуду чернокожих шаманов Африки. Но можно же, вырвать власть из хищных рук этих военных преступников и чиновных воров, гордо называющих себя теперь «защитниками демократии» и «победителями Термидора»! Для чего иного Высшие Силы оставили ему жизнь?

      Благородные принципы и чистые идеи Неподкупного, республиканская честь и свобода должны жить! А значит, должны выжить и они, якобинцы, лейб-гвардия Революции,  воины идеи и духа…

    Это не гордыня, не фанатизм, это якобинский секрет, это их крест. Хоть раз коснувшись  берегов Земли Обетованной, отбросив фатализм и тупую покорность судьбе, увидев как ваша молодая энергия, ваш разум и ваша воля меняет мир, нельзя повернуть назад, к мирку мелких животных радостей  и материального благополучия. Бессмысленны самые жестокие репрессии новой, а по существу старой власти, ожидающие нас, бессмысленны церковные проповеди пассивного смирения...
    Ни 14 июля 89, ни 10 августа 92, ни 21 января 93 никогда не стереть из нашей памяти и 28 июля 1794-го мы никогда не простим вам…
      Только эти мысли впоследствии не позволили Норберу впасть в глубокую депрессию и бездеятельность, не позволили банально спиться.
              Боль в разбитой голове прервала все его мысли, он слабо застонал. Мучила жажда… Врача  не было,  а кто бы в этом сомневался..

      Бешеные крики и брань десятков голосов заставили Норбера напрячься и прислушаться.

      Раздался страшный, хватающий за душу крик боли, за которым последовал вопль:
-  Да оставьте же вы этого негодяя! Он всего лишь мелкий клерк, служащий из продовольственного комитета, тогда как сюда привезли крупного зверя, одного из непосредственных виновников наших страданий! Хищник из агентов  Комитета Общественного Спасения, руководивший арестами невинных людей, бывший комиссар Конвента, кровожадный тигр, лично подписавший сотни смертных приговоров, палач Майенна…

      Мужчина видимо хотел продолжить список обвинений, но его голос потонул в чудовищном рёве. Топот приближался и Норбер вздрогнул, осознав, что имели в виду именно его.

      Попробовав приподняться на матрасе, он сразу убедился, насколько сильно ослаб от потери крови. Где уж тут защищаться? Злоба и отвращение боролись с нарастающим ужасом. Умереть, как факт может и не так страшно, но весь вопрос в том, как умирать…

      В мозгу невольно проскочила мрачная мысль: «Хоть бы.. всё произошло.. быстро… Тот несчастный был мелким клерком и всё же они безжалостно убили его, мне они могут предъявить большой счет…»

        Помещение наполнилось людьми, мужчины и женщины вели себя агрессивно, истерически выкрикивали угрозы и оскорбления, некоторые порывались броситься на раненого, но более благоразумные сдерживали их натиск. Норбер молча  наблюдал за ними, на оскорбления и угрозы отвечал лишь презрительным пожатием плеч, с усилием приподнявшись на матрасе.

-  Якобинский ублюдок!, - с ненавистью шипела женщина лет 40-45, - ваши казнили моего мужа и сына, убийца, ты можешь вернуть им жизнь? Будь ты проклят!
-  Добро пожаловать в ад!»,- кричал полный пожилой мужчина холёного вида, - ты достоин не только гильотины, но и участи Дамьена!
-  Верный пёс Робеспьера! Отправляйся на свидание с гильотиной! Она заждалась тебя! Я не успокоюсь, пока не сдохнет в мучениях последний из вашего кровожадного племени!, - потрясал кулаками коренастый тип, медленно приближаясь. Его собственные кровожадные намерения были при этом вполне очевидны.

    Куаньяр с трудом сел на матрасе.

    Путь убийце неожиданно преградила хорошо одетая молодая женщина:
-  Во имя Бога! Постыдитесь или у вас нет сердца?! Проявите милосердие, он даже не может защищаться!

    Коренастый тип, сузив бычьи глазки, с трудом подавил ругательство:
- Я добрый роялист, сударыня, но отличие от  меня вы еще и дворянка.  Почему  вы защищаете якобинца? Вы должны ненавидеть их еще сильнее, чем    я. Отойдите же, мадемуазель и дайте нам расправиться с этим разбойником!

  В бешеном возбуждении он грубо схватил ее за руку, девушка стала звать на помощь, грубияна оттащили. Отвлекшись на умиротворение, толпа успела слегка остыть и сразу расступилась, когда сквозь ее ряды протолкался низкорослый мужчина лет 37-38 с властными манерами. Сам арестант, он имел определенное влияние на людей даже в тюрьме.   
- Зачем вы вмешались, Масье, чёрт побери!, - огрызнулся несостоявшийся убийца, - мир сошел с ума, если аристократка защищает якобинца!

    Масье молча, отстранил его плечом и внимательно рассмотрел потенциальную жертву. Не сразу, но он узнал бледного до цвета зелени незрелой оливки окровавленного молодого человека, сидящего перед ним. Коренастый субъект, окинув Куаньяра бешеным взглядом сплюнул себе под ноги, но с вновь пришедшим отчего-то спорить не стал. Тем временем толпа заключенных, зло и разочарованно ворча,  разошлась.

    Жером Масье был из тех жирондистов, которые отвергли вождей-изменников и не поддержали федералистский мятеж лета 1793 года, честные республиканцы, они согласились на сотрудничество с якобинцами во имя общих целей и победы революции.
    Люди Амара из Общественной Безопасности и ультра-радикалы  Эбера  однако, часто напоминали о них революционному правительству, упрямо стараясь отправить на эшафот.

        Не раз Робеспьер личным вмешательством спасал жизни этим 73-м, навлекая на себя этим нелепые подозрения. Он не мог единоличным решением освободить их, но и не позволял уничтожить к немалой досаде и раздражению коллег из Общественной Безопасности.
- Пусть не будет новых и напрасных жертв гильотины..., - так отвечал Робеспьер по этому поводу. 

      Невзирая на ряд глубоких идейных разногласий Масье и Куаньяр сохраняли вполне добрые человеческие отношения, он часто справлялся об условиях содержания Масье.

-  Вас трудно узнать, - сказал Масье. Еще бы, кровь, засохшая на лице, напоминала жуткую маску.

    Молодая женщина ловко смыла кровь с лица и шеи раненого, перевязала ему голову и наконец-то принесла чистую воду. От Клерваля он не дождался ни врача, ни глотка воды!

- Благодарю вас, гражданка, вы очень добры ко мне. Не знаю,  чем я заслужил такую заботу, - невольно сорвалось с его губ, - если вы действительно из «бывших», я не понимаю…

- Сударь,  я не только дворянка, но еще и христианка. К тому же я вас запомнила. Это вы  мне  дали платок, когда потеряв от ужаса всякую гордость, я со слезами упала перед Клервалем на колени, это вы ответили, что моего имени нет в списке, в то время, как Клерваль только оттолкнул меня. Это была я, Анжель де Сен-Мелен.

  Не без удивления Норбер, молча, выслушал ее.
-  Не думал, Масье, что встретимся в таких обстоятельствах...

    Жирондист энергично кивнул:
-  Да.. Считаю, что на днях они объявят амнистию. Если повезёт и «умеренные» республиканцы вернутся в Конвент, я обещаю добиваться вашего освобождения, а если понадобится, то соберу подписи в вашу защиту.
    Уверен, многих в Майенне и в Лавале росчерк вашего пера отправил на эшафот, на это обвинение и