Якобинец

посланца Конвента. Почему он ими заинтересовался, неужели их имена в роковом списке и сейчас последует вызов в трибунал?! 
    Эти точно из «бывших», но тоже интересно было бы узнать о них больше. Чем-то эти люди невольно привлекли его внимание.  После истории с девчонкой стоит ли вообще подходить к ним? И всё-таки...
    Норбер подошел к ним еще ближе:
- Могу я узнать ваши имена и причины ареста?, -  голос прозвучал отрывисто и резко.
  Мужчина слегка выступил вперед, словно прикрывая собой женщин:
- Шарль Анри Габриэль де Бельмар, со мной жена и дочь. Причина нашего ареста, месье...то есть гражданин, крайне неоригинальна.
- И всё же прошу быть точнее.  Аристократ, роялист, эмигрант,  контрреволюционная деятельность, иное?

    Де Бельмар слегка нахмурился, видно, что он старался лучше сформулировать ответ и не подставлять под удар свою семью ради самолюбия.
- Я не участник заговоров против Франции, не эмигрант. То же касается и моих родственников.
  Губы Куаньяра невольно расплылись в легкой усмешке, удовлетворенной, но совсем не злобной. Что ж, по крайней мере, честный человек этот Бельмар, отмел сразу два последних обвинения, но ничего не ответил поводу двух первых. Всё верно, отрицать свое дворянство в его положении унизительно и бессмысленно, но гордость всё же не позволила также отрицать и роялистские убеждения. А в этом нешуточный риск...
- Хорошо. Давно вы здесь?
- Уже почти полгода...
- Это вам повезло, -  не удержался Норбер и наткнулся на  гнев, блеснувший в глазах де  Бельмара, который явно не считал эти страшные полгода в тюрьме в каждодневном ожидании вызова в трибунал и эшафота,  под охраной  изрядно грубых и очень бдительных санкюлотов за особое везение.
    Но Куаньяр  вовсе не насмехался над чувствами заключенного, он хорошо знал систему, в которой работал, ее сильные и слабые стороны. Она либо работает чрезмерно оперативно, и тогда человек предстает перед трибуналом через несколько дней и отправляется на площадь Революции через 24 часа, либо может находиться в заключении долгие месяцы, но это может быть его шанс быть «забытым» и сохранить жизнь.
    Видимо обвинение де Бельмара во многом было формальным, и он не имел ни сильного покровителя, способного спасти его, ни сильного врага, способного ускорить процесс отправки в трибунал. Так есть за ним что-то  реальное или нет?
  Норбер дал себе слово при первой же возможности еще раз навестить этих людей и допросить со всей тщательностью. Следовало также позаботиться о том, чтобы их имена не попадали в роковой список.
    Можно задействовать доброго патриота Беньона, служившего начальником Бюро  наблюдения за исполнением революционных законов при Комитете Общественного Спасения или Робера Вольфа, секретаря общественного обвинителя Фукье-Тэнвиля.
  Старина Беньон, близкий к членам правительственного Комитета, оригинал особого рода. Под его резкими и грубыми до невозможности манерами санкюлота таилось доброе сердце...
    Он не пропускал ни одной казни на площади Революции и высказывался об этом в тоне одобрения, но при этом втайне спасал столько несчастных, сколько позволяло ему то огромное влияние, которое он имел...
    Таков же был и его коллега по Бюро гражданин Лябюссьер, с виду скромный и совершенно незаметный клерк, с его помощью вполне могла исчезнуть целая папка с делами (такое уже бывало) заведомо невиновных людей, обреченных на казнь... и это едва не под носом Фукье-Тэнвиля! Было ли это для них вполне безопасно? О нет...

    Притом, что все эти люди искренние революционеры и якобинцы, не агенты роялистов и не сочувствующие аристократам в целом, как классу...

    Но... ни слова самому Фукье, ни полнамека, никогда,  слишком он склонен угодить вышестоящим, не раздумывая, донесет коллегам, точнее «заклятым друзьям»  из Общественной Безопасности, компромату на «человека Робеспьера» они будут очень рады.
    Не зря Фукье считался человеком Комитета Общественной Безопасности  и Робеспьер уже стал серьезно подумывать о его замене. Впрочем, люди Вадье этого не допустят.
    Со стороны Фукье не было замечено никакой инициативы, ни  эмоциональной, ни служебной. Вспыльчивый и злобный характер общественного обвинителя ненавидят даже тюремщики-санкюлоты.
    А Робер Вольф, с виду элегантный, холодный и безэмоциональный,как и сам Норбер, при этом не только и не столько служака, чье дело исполнять, не размышляя и угождать начальству, но прежде всего честный человек и принципиальный якобинец.
    Куаньяр знал, что Роберу тоже противно  приспособленчество  и бездушный формализм Фукье, не утруждавший себя до конца выслушивать обвиняемых, небрежно и отрывочно записывавший их показания прямо на полях обвинительных актов, а за обедом в присутствии присяжных цинично подсчитывавший, сколько именно «голов» он должен «сдать» помощникам палача в эту декаду...

  Прямо сказать, осторожно привлекать Вольфа и Беньона для спасения заведомо невиновных  ему уже приходилось прежде, но, только убедившись, что спасаемые от эшафота люди не участвовали в боевых действиях против Республики с оружием в руках и не состояли в контрреволюционных организациях, не занимались роялистской пропагандой.

    Просто «дворянин» это еще не диагноз, сколько их среди депутатов Конвента, притом честных республиканцев, отрекшихся от связей с этим классом. Разве Филипп Буонарроти, с которым он постоянно встречался в доме Робеспьера, не принадлежал к старинному дворянскому роду? И что?

    Но «роялист» это уже крайне серьезно,  независимо от того,  граф он,  человек среднего класса буржуазии или  вандейский крестьянин. Кстати, термин «аристократ» в обвинительном заключении мог означать любого контрреволюционера  без различия происхождения.

  Но и тут Куаньяр, еще будучи комиссаром Конвента, успел заметить одну деликатную тонкость, которую игнорировало большинство его товарищей,  роялисты  в свою очередь делятся на «активных» и «пассивных». 
    Первая категория однозначно определяется как «враги Республики», агрессивные как на словах, так и в действиях и совершенно непримиримые, это шпионское подполье аббата Бротье, это роялистские агенты из сети Аткинс-Кормье  и барона де Батца, это солдаты и офицеры Королевской Католической Армии Вандеи, это окружение принцев, это наши «белые» эмигранты.  По их вине льется сейчас кровь, и погибают люди.
    Это именно их он готов разыскивать, отправлять под трибунал и на гильотину без малейших душевных мук и сомнений.

    Вторая категория роялистов намеренно отстранилась от общественных дел, прячет свои убеждения, затаилась, ни в чем не участвует  и просто пытается выжить. К этой категории еще в Майенне он отнес доктора Розели. Искренний гуманист, интеллектуал, безопасный и приятный в общении человек, Норбер нередко вспоминал его.  Хотелось бы иметь такого человека среди своих друзей... Похожего типа был и граф де Бресси.
- Успокойте своих близких, ваших имен нет в сегодняшнем списке. Но гражданин Бельмар, я вас запомнил... и еще вернусь - голос прозвучал привычно резко.

    Судя по бледным изменившимся лицам, Норбер понял, что его слова они приняли за угрозу, но, не желая ничего объяснять, сделал отстраняющий жест рукой.
      Круто развернувшись на каблуках, он встретился взглядом с Клервалем, хорошо, что тот не мог слышать разговора, но издали наблюдал очень внимательно и напряженно,  сузив глаза и иронически улыбаясь.

    Наконец, Клерваль зло буркнул сквозь зубы и  сплюнул на пол:
-  Палач-гуманист, покойный Руссо отдыхает, мать твою...

      В центре зала на стуле, демонстративно отвернувшись от Клерваля,  сидел темноволосый курчавый молодой человек, на его тонком лице отражалось отвращение и безграничная усталость. Всем видом показывал он презрение к предстоящей казни и представителям новой власти.
      Клерваль свернул список.

      Охрана стала выводить арестантов группами во двор. На курчавого  мужчину он указал Куаньяру особо:
- Это Андрэ де Шенье, - кивнул в сторону молодого человека, - дерзкая личность, опасный и зловредный публицист, ярый контрреволюционер. Сначала он писал в защиту Капета, потом и вовсе распоясался, мерзавец прославлял убийцу Марата, оскорблял революционное правительство. С трибуны Фельянов этот гуманист миролюбец призывал к расправам над якобинцами. И как долго можно было это терпеть? Его единомышленник дю Шансенэ уже доигрался с законом, гильотинирован еще весной. И этот дождется высшей справедливости... 

-  Говорят, он очень недурной поэт, но самому читать не приходилось, - Куаньяр, не скрываясь, разглядывал Шенье, спокойное достоинство, гордость и непримиримость которого невольно вызывали у него уважение. Принципиальный противник, но настоящий человек. Жаль обнаруживать таких людей среди врагов…
  Якобинцу внушал отвращение откровенный страх  в лицах врагов, желание угодить и уцелеть любой ценой.  «Шакалы».
  Ему были остро неприятны вчера еще надменные графини  и герцогини, расчетливо предлагавшие половую близость любому республиканскому чиновнику  в обмен на спасение от трибунала, а желательно еще и содержание, и прежний комфорт.

    А некоторые женщины, дошедшие до крайности от ужаса возможной близкой казни, не отказывали уже и  тюремщику-санкюлоту, вдруг спасет и спрячет от вызова в трибунал. Этих девушек и женщин по-человечески жаль. И всё же… как-то неприятно.
    Не вызывали  ни тени сочувствия и те роялисты, что даже в тюрьме подчеркнуто демонстрировали свое классовое высокомерие  и неконтролируемую животную ненависть. Попадись им в руки, эти не просто убьют, будешь медленно умирать под пытками. «Волки».  Майенн...
  Но и на «волков» и на «шакалов» неизменно найдется «человек с ружьем»…

  Его размышления прервал Клерваль:
-  Вынужден признать, талантливый мерзавец! Строчил контрреволюционные пасквили, в том числе в стихах. Чего стоят его «Ямбы».  В июле 93-го пел оды Шарлотте Кордэ, величал эту дворянскую фанатичку «героиней», а ее преступление «подвигом»! Его имя в завтрашнем списке. Сама по себе его голова недорого стоит, но злоба контрреволюции опасна вдвойне, когда облечена в талантливые формы. Он сознательно бросил вызов Комитету и должен был понимать, чем всё закончится., - Клерваль сделал характерный жест, ударив указательным пальцем поперек горла, протянул Куаньяру листок, - если хочешь, почитай, что писал этот роялист.. Возможно, твое мнение о нем после этого изменится…
      Норбер согласно кивнул. 
    «Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды
                                И раскрываешь купола?
    Что так слезлив Давид, кому несет  угоду
                                Кисть, что божественной слыла?
    О Небо! О Судьба! Поверить ли фортуне?
                                О гроб, залитый морем слёз!
    И как небось Барер стенает на трибуне –
                              Ах, пафос, в клочья, наизнос!
    Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,
                              Негодованье души жжет.
                              Вот якобинцы им рыданья посылают.
                              Бриссо, который не солжет,
    Твердит, что углядел, как в смраде