Виктория

ею. Ты — внутри гигантского Ниагарского водопада и, находясь в нём — что можешь? И…. Вдруг обрушилась — тишина! Какая-то вязкая и тягучая, и я чувствую себя в ней, как мотылёк в толще мёда, и всё вяло и замедленно и в движениях и в мыслях. Я медленно открываю глаза. После того, что я уже успел увидеть, услышать и пережить, я был готов увидеть ещё больше ужасов и испытать и не такие муки, но то, что предстало передо мной, не ожидал увидеть именно тут.



Как исчезал тот некто, о котором я уже говорил в самом начале, так же, точно из воздуха, постепенно возникала обстановка родильной палаты. Множество коек в белоснежных простынях тянулись нескончаемыми рядами во все стороны, и конца и края им не было видно в туманных просторах неизвестности. Присмотревшись и прислушавшись я, наконец-то, связал тот шорох или шелест, который, как фон, был поначалу вокруг, с кроватями, и… это простыни, шевелясь и формируя под собой фигуры женщин-роженниц, и издавали этот звук. И этот шелест постепенно обретал окраску стонов этих женщин — лежащих на койках, женщин, которые должны были вот-вот родить. Прямо передо мною, в каких-нибудь пяти метрах, стали материализоваться родильный стол, огромная медицинская фара, с множеством прожекторов в ней, какие-то тумбочки, стеллажи с разнообразными хирургическими инструментами и медикаментами и всем тем, что было необходимо для принятия родов. Из ниоткуда стали появляться молоденькие медсестры в белых халатах, и с марлевыми повязками на лицах. Среди них особенно выделялась одна медсестричка, которая была почти на голову выше всех остальных. Она была красива как женщина. В глаза настырно бросались её пышные формы, а уж выпирающие через ткань халата соски говорили сами за себя!

Она подошла к появившемуся тотчас при её появлении креслу у родильного стола и, усевшись на него, бесстыдно заложила нога на ногу, немало не заботясь о том, что под её халатом не было ничего. В этот момент, с ближайшей к родильному столу кровати стали раздаваться крики роженицы, и медсёстры поспешили к ней. Они осторожно подняли её на руках, бережно перенесли и положили на стол. Склонившись над ней, они вдруг стали руками рвать на ней рубашку, и клочья её разлетались в разные стороны. Всё это делалось, молча и сосредоточенно, как будто они искали в ворохе бумажного мусора потерявшуюся брошку. Потом в руке одной из медсестёр блеснул нож, и она, без малейшего изменения на своём лице с размаху всадила его между грудей несчастной роженицы. Раздался душераздирающий крик, и несчастная судорожно выгнулась на столе, опираясь на плечи и пятки! А медсестра, положив свободную руку сверху на живот роженицы, чуть прижала и, вильнув лезвием у живота — распорола несчастную до самого низа. Кровь хлынула, и,… несчастная расслабилась и, опустившись на спину, замерла, покорная воле извне. Другая медсестра, тут же запустив свои руки по локоть внутрь,… рывком выдернула плод в оболочке и внутренностях роженицы, понесла его к сидящей в кресле красавице. Её напарница энергичными взмахами своего ножа отсекала на ходу тянущиеся за ней кишки. На полдороге к сидящей в кресле первая, содрав руками всё, что обволакивало плод, взяла его за ножки и, подняв перед собой, шлепнула ладонью по попке. Младенец тут же известил мир о своём появлении оглушительным криком — Уааа! Уааааа!. Сидящая красавица, сбросив с себя халат и обнажив свои огромные груди, взяла младенца из рук медсестры и поднесла его губы к своему соску. Младенец тут же замолчал и принялся жадно сосать грудь. В этот момент на столе уже лежала следующая роженица, а её предшественница, сидя на полу среди своих внутренностей, зашивала себя огромной иголкой с ниткой, больше похожей на чёрный шнурок от ботинка. Она не обращала ни малейшего внимания, ни на что. Ни на истошные крики, лежащей сейчас на столе, ни на кровь, льющуюся на неё сверху с края стола, ни на падающие с хлюпаньем на пол чужие внутренности. Она безучастно, и сосредоточенно сшивала себя, напевая при этом какую-то песенку.

Когда у меня прошел шок от первого представления, я снова посмотрел на ту, что кормила младенца. Что это? Малыш за те несколько минут, что был на руках кормилицы, вырос так, что ноги его уже доставали до пола, а руки…. Одна рука не по-детски мяла свободную грудь, а другая… настойчиво протискивалась красавице между ног. Кормилица, нахмурив при этом брови, отстранила от себя «младенца» и из её соска брызнула струйка крови! Я смотрел на это и не мог поверить собственным глазам. «Младенца» кормили кровью! Ребёнок между тем недовольно захныкав басом, стал проявлять деятельность, соизмеримую уже с домогательствами к женскому полу. Кормилица, улыбнувшись, прошептала ему что-то на ухо, тот согласно кивнул и…. стал медленно подниматься в воздухе над красавицей. Поднявшись так, что его ноги стали чуть выше головы сидящей, он выпрямился по стойке «Смирно», а потом стал медленно опускаться вниз… прямиком в раскрытую пасть красавицы! Секунда, другая, и он исчез у неё внутри. Пасть с лязгом захлопнулась, лицо обрело прежние чарующие черты, и… по-хамски рыгнув, красавица полуобернулась к родильному столу.

Со следующим младенцем произошло то же самое. Потом темп рождений ускорился, и младенцев просто уже бросали под ноги, и они, что-то улюлюкая, ползали вокруг, как глупые котята. Число их росло, и вскоре по ним уже топтались, не обращая не малейшего внимания, что там под ногами.

Внезапно я вдруг обнаружил, что опять возле меня стол с яствами. И вновь пробудившийся голод, противясь рвотным позывам от всего увиденного, требовал еду. Как во сне, я схватил вилку, нож и со зверским аппетитом набросился на пищу. Красавица нет-нет, да и посматривая на меня, облизывала похотливо свою верхнюю губу. Лицо её при этом выражало такое блаженство, что при взгляде на её обнажённое тело в голове у меня стали возникать нескромные мысли и желания. А она, будто чувствуя это, чуть расширяла глаза свои прекрасные и подчёркивала движениями губ своё откровенное желание. Наполнив кубок, я поднял его и, сделав движение рукой в её сторону, мол — «За здоровье», осушил его одним махом до дна. Кубок тут же наполнился вновь и услужливо втиснулся мне в пятерню. Мне захотелось вдруг окунуться в блаженство этого вина, жареного мяса, созерцание этой бесподобной самки и вино открывали мне, как обычно, дверь в пьяный угар, в котором можно делать всё что угодно и где море чуть ниже колена, а все — братья и сёстры и… не только сёстры! Я вновь поднял бокал и… по инерции, что ли, не знаю почему, я внутренне озвучил тост как — «Ну с Богом!» И, в следующий миг, вино раскалённой затычкой запечатало мне горло. Поперхнувшись, я пытался прокашляться, но не тут-то было. Я открыл рот, выпучил глаза от удушья и,… но не мог сделать, ни единого движения. Мир стал меркнуть и, в последний миг, наверное, я увидел ту, что сидела в кресле. Она неторопливо встала и направилась ко мне. Лицо её улыбалось, и на нём не было и тени сострадания ко мне. Потом её лицо заполнило всё вокруг, а я не мог ничего. Всё уже плыло у меня перед глазами, невесомо и отстранённо, вроде уже происходило и не со мной. Лёгкость, покой…. Как вдруг — сильнейший удар в спину и… из меня, как из бутылки «Шампанского» вылетело не только то, что было в желудке, а… вообще — всё! Рвотные спазмы, не ведая о том, толчками выворачивали из меня мои внутренности. Я не дышал. Я был наполовину мёртв. А эта сидела уже рядом со мной и увлечённо, с блаженством на лице, как гирлянду сосисок, не торопясь жевала и глотала мои кишки. Вот что-то последнее, что-то, ещё державшееся у меня внутри, натянулось, не вылезая и причиняя нестерпимую боль, а эта бестия, жрущая меня, с неудовольствием на своём лице, намотала, что-то, чего я не имел возможности видеть, на руку и резко дёрнула! Вырвала и, подняв над своим ртом, перевела взгляд на меня, несчастного. Я увидел и… обмер! Это было моё сердце! В следующую секунду его съели. Сейчас я уж точно — умру.

Проглотив всё, что было во мне, эта людоедка легко подняла меня мысленно над собой, и, я как и мои предшественники, как во сне, тоже выпрямившись не по своей воле в стойку «смирно», медленно, — она просто наслаждалась ужасом на моём лице! — опустился в её желудок.

Желудок был огромен. Внешне, изнутри, он напоминал комнату для душевнобольных, стены которой обшиты мягкими выпуклыми подушечками. Так и тут. Стены состояли из полукруглых сфер с сосочками посередине. Я тупо смотрел на это окружение и не мог во всё это поверить. Сделав шаг, я споткнулся о множество, будто отполированных костей и растянулся среди них. И тут же что-то произошло. Полусферы, покраснев, надулись до блестящей поверхности, и из сосков в меня со всех сторон брызнули сотни дымящихся струек! Я инстинктивно поднял руки, пытаясь закрыть лицо и голову, но это меня уже не спасло. Я стал очень быстро и мучительно растворяться. С ужасом мелькнула последняя мысль — «Да ведь это желудочный сок! Ваш выход… и приятного аппетита…»

…Потом я попал в землю, и меня с жадностью жрали черви. Потом, по каким-то тончайшим трубкам, я поднимался куда-то вверх. Потом я был совсем маленьким, но я снова увидел — Солнце! Потом я стал круглым и румяным, а потом появился тот, которому я продал душу. Он долго и внимательно смотрел на меня, проклятый, а потом сорвал меня и, откусив от меня, с полным ртом обратился к кому то.

— Продай душу, и будешь жить вечно!

— Да пошел ты…

Эх, что бы и мне так же, сразу послать его? Люююдиииии! Люююдииии! Зло среди насссс! Лю…

Хрусть, и меня снова не стало. Я снова был в желудке! Я уже знал, что это значит — жизнь вечная!

…Прошло время, время — прошло! И… о чудо! В этот раз всё произошло совсем не так, как это было всегда! Через какое-то круглое отверстие я вдруг увидел чьи-то губы, обросшие густыми волосами, и эти губы, прикоснувшись к этому отверстию, впитали меня каким-то непостижимым образом. Ну, а дальше случилось и вовсе непонятное. Какие-то всполохи молний, и огненный водоворот подхватил меня, закружил в бешеном вихре, и этот вихрь с ужасающей силой столкнулся с какой-то стеной. Вдребезги разорвал её в клочья. Передо мной вдруг открылся мой, казалось бы, навсегда потерянный мир — людей! И я с каким-то благоговением в голосе, торжественно, от всего сердца, упав на колени — взалкал:



— Повторяйте за мной братья и сёстры! «Господин и Владыко, призываю Вас за своего Бога и, обещаю служить Вам, покуда живу. И, от сей поры отрекаюсь от всех других, и от Иисуса Христа и Марии, и от всех святых небесных. И от церкви, и от всех деяний и молитв её, и обещаю поклоняться Вам, и служить Вам. И причинять сколь возможно более зла, и привлекать к совершению зла всех, кого мне будет возможно. И от чистого сердца отрекаюсь от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа. И в случае, если захочу обратиться — даю Вам власть над моими телом, и, душой и жизнью, как будто я получил их от Вас, и навек Вам уступаю, не имея намерения в том раскаиваться!»

Где-то всё это я уже слышал, или видел, или было это, или — нет? И, как только я закончил слова клятвы, в тот миг раздалась мелодия под громоподобный ритм ударов сердца, вспыхнули десятки