Чертушка

                                           

    Из темноты прилетел комок грязи и размазался по лобовому стеклу. Левый дворник с разбегу врезался в эту грязюку, застыл, и сразу же дождь убрал видимость до двух футов от носа до стекла. Я зачем-то крутанул руль, как бы уходя от удара, и вдавил педаль тормоза в пол. Машину занесло вправо, потом влево, потом опять вправо, а в голове гремел голос инструктора по вождению майора Кочерги, в слове «случае» делавшего ударение на последний слог: «В случае заноса руль выворачивается в сторону заноса». Вправо в сторону заноса, влево в сторону заноса. В случае заноса в сторону заноса. Когда машину развернуло задом, я потерял интерес управлению и мой старенький 3-F (Ford Fairmont Futura) семьдесят восьмого года рождения, мелко дрожа, слез с размытой обочины в размытую канаву.

Двигатель журчал, как ни в чем не бывало. У меня было по триста пальцев на каждой руке и все они, беленея, вцепились в руль, вросли, стали частью руля.

– Выключи дворники, дурень!!!

Я смотрел на свои шестьсот пальцев и пытался понять, откуда это орет.

– Дворники выруби, скотина, креста на тебе нету! – надрывался где-то детский голос.

«Креста нету, – подумал я, – а ведь был. Крестили меня в городе-герое Темрюке, на Азовском море – и причащали, и крест был. А куда же он делся?».

          – Куда он делся?! – заорал я, что было мочи. – Куда делся, я спрашиваю?

– Да куда, куда… – заорало в ответ, – мать сняла, когда ты в школу пошел, пионер гребаный. Ты дворники вырубишь или мне их тут век держать, коза тебя забодай.

Рука оторвалась от руля и выключила дворники. Комок грязи сполз со стекла, открыл дверь и плюхнулся на сиденье рядом.

– Включи печку, замерз я.

Я включил печку. На пассажирское сиденье я упорно не смотрел, по своей первой роли в театре-студии «Черный кот», помня печальный опыт Хомы Брута.

– Дай сигарету, сто лет не курил.

Я дал сигарету.

– Поехали, что ли, чего стоять-то.

Я потянул ручку на себя и стал тщательно устанавливать на букву «D». «D» – это значит «drive». «Если я поставлю на «D», мы поедем вперед, а если на «R», то поедем назад, а назад нельзя, а вперед льзя, то есть можно, то есть даже нужно». И мы поехали вперед. 3-F, все так же дрожа, выбрался на асфальт и медленно, словно щупая дорогу, покатил.

– Дворники включи, дурень.

И тут меня, наконец, взорвало.

– Чего ты орешь?! – заорал я, – Достал, падла, со своими дворниками… Включи, выключи, включи, выключи… Посадили тебя тут – сиди не вякай…

После этого я вышел из машины и упал на асфальт, а машина поехала дальше, потому, что перед тем как выйти я ее не остановил. Я быстро намок, а мой 3-F привычно повилял и привычно сполз в кювет.

«Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда… откуда это? Не важно. Я ведь не пью уже три месяца. Нет два с половиной. Или три? Сегодня какое? Тьфу, черт, да ведь не суть…»

Я сидел на дороге и смотрел на знак. Сто двадцать первый фривей, направление Сонома, Напа, штат Калифорния, США, планета Земля, Солнечная… Стоп. У меня был шок от аварии, мне казалось, что у меня шестьсот пальцев, я разговаривал с комком грязи, я выпрыгнул из машины и сижу в два часа ночи на сто двадцать первой фривэе, мокну под дождем, и челюсть потихоньку отходит от анестезии.

У меня в багажнике лежит непочатая бутылка «Смирновки», с тех пор как я бросил пить, три месяца или два с половиной, не важно. Надо выпить и успокоиться или наоборот – успокоиться и выпить. Но я не двигался, я продолжал сидеть и мокнуть, а позади меня выполз из кювета и сам поехал на меня мой старый, добрый Ford Fairmont Futura семьдесят восьмого года рождения. Я быстро поднялся и побежал от него по дороге в Сан-Франциско.

Бежал я довольно резво, но скоро он меня догнал, потому что у него больше ста лошадей, а у меня ни одной. 3-F катил рядом и издевался:

– На дистанции четверка первачей. А «Динамо» бежит? Девушка вас подвезть, али вы на метре? Але, марафонец, тормози, разговорчик есть. Да не съем я тебя чудик.

Я бежал, и совершенно точно знал, что я свихнулся. «Но если я свихнулся, я не могу этого знать совершенно точно, – думал я». Бежал я, как мне показалось долго, почти до тридцать седьмого фривея, когда мой говорящий Форд обогнал меня и остановился. Я доковылял до машины, оперся о багажник и отдышался.

«Пропади оно все пропадом, свихнулся  или белая горячка, или чертовщина какая, но бежать я уже не могу, да и бесполезно». Я открыл багажник, вынул «Смирновку» и, в очередной раз, нарушая обет, выпил почти половину.

С водительской стороны открылась дверь. Мне было уже все равно. Я подошел и сел на свое законное место, за руль, прочно уставившись перед собой. На пассажирское сиденье не смотрел. Знал, что оно там.

– Ты кто? – спросил я.

– Черт. Причем не из худших, понял? Просто черт. Чертушка. Я юный черт, – добавил он и спросил, – опять побежишь?

– Не побегу, – сказал я.

«Смирновка» уже всосалась в стеночки, проникла в кровушку, и, с устатку да не евши, я быстро смелел.

– Ну и слава богу. Только не крестись. Не люблю я этого. Сгинуть я не сгину, прошли те времена, а все равно неприятно. В озноб бросает, – голос оказался человеческий нормальный, немного детский.

          – Дай хлебнуть, не жмись.

Я все еще держал бутылку в руке. Она перекочевала вправо и забулькала.

– Эх, хороша Маша, да не наша, – Чертушка смачно крякнул и закурил, – это я о Марии.

Он дымнул в ветровое:

– Тебе более нельзя, ты за рулем, тебя любой ГАИшник унюхает. Так что я добью.

И он тут же, в два приема «добил» и, открыв пошире окно, выбросил бутылку.

Я медленно, очень медленно повернул голову вправо и одновременно включил свет. На сиденье, развалившись, сидел пацаненок лет шести-семи, в великолепном смокинге, ослепительно белой сорочке и при бабочке. Довольно длинные, зачесанные назад, черные волосы. Глаза цвета зрелой вишни. На руке цепочка и перстень на пальце. На перстне неимоверной величины голубой бриллиант. Лицо взрослое, насмешливое. В ухе цыганская серьга. На другой руке, на пальцах татуировка – четыре цифры один, четыре, девять, четыре. На кисти голая женщина верхом на лошади.

– Ну что уставился? Что я тебе пуделем должен быть? Понаписали дураки. Говорил я ему… А, ладно.

Он даже разозлился, но ненадолго. В последующие дни нашей совместной жизни я узнал, что он умеет многое, наверное, все. Единственное, что он не умел, – это долго быть в дурном настроении или позволять быть кому-то в дурном настроении рядом. Он был молод. Когда его швырнуло об мое лобовое, ему еще не исполнилось и пятьсот.

– Слушай, командир, подкинь до Москвы. Я им чертям еще покажу, ишь расшвырялись, гады. Плачу зелеными, не боись.

– Куда? – я снова обрел дар речи.

– В Москву, дорогой, в город-герой Москву. В столицу нашей с тобой, Ваня, родины. В белокаменную, первопрестольную, в третий Рим, душа моя. Двигай, родимец. Конфетки, бараночки… – пропел он. – Ну что ты смотришь на меня, как солдат на вошь? Я же сказал – заплачу. Зеленью. Не веришь, на вот.

Он пошарил под сиденьем рукой с перстнем и вытащил пачку стодолларовых купюр. Причем перстень как то странно сверкнул бриллиантом и медленно потух.

– Мало?

Я уставился в окно. Я снова ничего не понимал. Впереди отчетливо горел щит – 121 Freeway, Sonoma, Napa. Чертушка тоже затих. Он впился вишнями в знак и шевелил губами.

– Где мы? – наконец спросил он.

– Не знаю, – я не врал.

– Почему по-английски?

– Они так говорят.

– Кто они?

– Англичане.

– Мы в Англии.

– Не знаю.

Тут он не выдержал:

– Ну чего ты заладил – «не знаю, товарищ майор, не знаю, товарищ майор». Я тебя русским языком спрашиваю – где ты был, когда я тебе в лобовое вмазался?

– Здесь.

– Где здесь, Пржевальский, ты мой? – он уже орал.

– Здесь! – я тоже заорал, – на фривэе сто двадцать один, ехал домой от врача, с временной коронкой, – я раскрыл рот и показал коронку. Она белела на месте зуба номер девять, – домой я ехал в Напу, из города-героя Сан-Франциско, штат Калифорния, Соединенные Штаты Америки, и я не виноват, что всякое дерьмо по воздуху летает, а потом водку жрет, а потом права качает, а потом…

Но я не договорил, потому что он вдруг заплакал, даже не заплакал, а заревел белугой, хотя я ни разу не слышал, как ревут белуги, но как то знал, что очень тоскливо. Рядом со мной сидел маленький мальчик в смокинге, с серьгой и татуировкой и громко, протяжно всхлипывал.

– Деп… – хныкал он, – деп… депор…тировали, козлы вонючие…

Он открыл дверь и шагнул в темноту.

– Волки позорные, – громко рыдал мальчик и брел наугад по обочине. – А я то думал, недалече куда, в Переделкино, или в глушь куда, в Саратов… Ой, сгину я тут… Ой, час мой смертный настал…

Я ехал следом. Он вдруг упал на колени и уткнулся лицом в землю. Узенькие плечики тряслись, как в лихорадке. Я не выдержал, я нормальный человек, с нормальным чувством сострадания. Я не выдержал – вышел из салона, взял его на руки, легкого, почти невесомого, отнес в машину, укутал своей курткой, включил печку.

Он еще всхлипывал, когда мы подъехали к дому.

Ох, не надо жалеть чертей, ох, икнется оно, ох, аукнется.

Через полчаса жарко горел камин, на столе завалом всякой снеди, уполовиненная бутылка «Смирновки», из прежних запасов (один черт обет нарушен) и один черт в кресле, Чертушка. Я раскопал в кладовке детские вещи, и он быстро переоделся.

Пили и ели мы молча. Гость мой давно уже перестал плакать и теперь поглощал спиртное и съестное так, словно в нем сидело сто чертей, а не один юный. Наконец, насытившись и захмелев, черт снизошел до беседы.

– Тебя за что? – спросил он, как смотрящий в хате.

– Что за что? – не понял я.

– Ну, сюда туранули?

– Ни за что, я сам иммигрировал.

– Сам что?

– Иммигрировал. От слова миграция, мигрировать – перемещаться, – растолковывал я ему.

– САМ?! – так, наверное, спрашивают кастрата, когда он говорит, что сам себе отрезал.

– Сам.

– Ты что малохольный?

– Нет, я недоношенный, – я даже обиделся.

– Оно и понятно.

– Что тебе понятно? Что тебе понятно, отродье бесово, – я тоже изрядно захмелел, а захмелевши, я сильно не люблю, когда меня оскорбляют в собственном доме. Да и в любом другом тоже. – Сам! Что тут такого, взял и переехал. Иммигрировал. Свободный человек, понял? Хочу мигрирую, хочу не мигрирую.

– Да что тебе тут медом намазано, мигрировать сюда? – наседал Чертушка. Ему явно понравилось новое слово. Позже он удивлял меня как своими энциклопедическими знаниями, так и полным невежеством в вещах элементарных.

– Медом нигде не намазано. Нигде и никому, понял, чертяка?

– Не называй меня Чертякой.

– А как тебя называть?

– Федором.

– Почему Федором?

– В честь Федора Михайловича.

– О, господи.

– Не божись.

– Ладно, не буду. Он-то здесь причем?

– Люблю.

– Ясно, – сказал я, – что ты еще любишь?

– Выпить люблю, пошалить – я же черт.

– Ты Федор.

– Не цепляйся к словам. Завтра я тебе вишневый сад устрою и буду Антоном.

Он даже обиделся. Он всегда быстро обижался, когда что-то происходило не так, как он хотел. Помолчали.

– Ты где в России то жил, мигрант херов? – далось оно ему.

– Везде, – отрезал я.

– Ладно, не обижайся. «Херова» беру обратно. Так, где все же?

– Сначала на севере, потом в середине, потом на юге. Погоди, – вдруг