На закате. Пусть резвятся, я погрею

то, что коньяк был слегка пригублен и оставлен до утра, а такого в Васиной жизни не случалось. Содержимое бутылок до утра никогда не доживало, независимо от его физического состояния. А тут и коньяк живой, и Вася бодрый. Рядом с коньяком на столе лежали сигареты с тонким фильтром, а из пепельницы торчал окурок с губной помадой. Пригубленный коньяк, подкрашенный окурок и собственная нагота явно указывали на женщину. Он приподнял покрывало, внимательно осмотрел спящего Его и, как и бессмертный директор варьете Степа Лиходеев, ничего не понял. На всякий случай сходил в дом, обследовал все комнаты, потом двор, гараж и даже заглянул в колодец. Никого. Ни живой, ни мертвой. Ну, и слава богу, задумываться не хотелось, а со стола манил коньяк. Но Вася, почему-то сначала пошел в душ. Там весело помылся и даже забыл пропеть свое обычное «водица, водица…».


    Вытерся, оделся и, торжественно, вернулся к коньяку, терпеливо ожидавшему его в беседке. Присел на кушетку, закурил и стал осматриваться. Все на месте, все привычно, но что-то не так. Что-то изменилось в нем, но Вася этого еще не понимал и старался найти, пресловутые десять отличий в картинке. А в картинке центральной фигурой был коньяк и коньяк, как будто бы что-то требовал и Вася знал - что. Они друг друга понимали и обычно желания их совпадали. И Вася потянулся уже было к бутылке, но вдруг рука застыла на полпути. На тыльной стороне ладони появилось крупное коричневое пятно и, подняв вверх голову, Василий увидел наглые глаза, только что нагадившей ему на руку вороны. Ворона вполне по человечески ухмыльнулась и улетела, а Вася пошел в дом мыть руку.


  Вымыв руки, он взял в кухне мусор и поперся через целый квартал к мусорному баку. Вернувшись обратно, на кухне зарядил в ведро новый пластик и неожиданно начал мыть посуду. Вымыл, подошел к окну, снова посмотрел на коньяк и начал готовить завтрак. Почему-то решил запечь в духовке овощи. Красиво порезал баклажаны, болгарский перец, молодую картошку. Сделал частые надрезы, посолил и художественно посыпал луком, укропом и специями. Подумал и положил на каждый овощ по ложечке сметаны, потом еще подумал и воткнул в каждую белую лужицу листики петрушки. Все это аппетитное и красивое запихнул в духовку, выставил правильную температуру и рванул в погреб за компотом. Возвращаясь с двумя банками домой он старательно не смотрел в беседку, как будто перед коньяком ему было стыдно.


  Пока запекалось и пахло вегетарианство он пропылесосил весь дом и поменял в спальне белье. Только один раз он выключил пылесос и подошел к окну, проверил – коньяк стоял на месте и глазел на него звездами. Вася вытянулся в стойку смирно и отдал коньяку честь, потом сказал: «Ну, ну…вольно…» и вернулся к уборке. За час, пока готовилось жаркое, он совершил генеральную уборку всего дома, тогда как прежде на это уходил целый день и неделя подготовки. И все окончательно смешалось в доме Облонских, когда он празднично сервировал стол, вилки слева, ножики справа и переоделся к обеду во все чистое. Хотел было еще и помолиться, но вместо этого сходил в беседку, принес коньяк и водрузил его во главе стола. Потом налил себе компоту в бокал для шампанского, взял в руку, посмотрел на коньяк и сказал: «Ну как-то так, брат. Прости, если что». Отставил мизинец далеко в сторону, залпом выпил и принялся трапезничать, поминутно похваливая вслух себя и блюда. Закончив обед, он тщательно вымыл посуду и впервые в жизни вытер ее новым полотенцем. Потом он переоделся к кофе, окончательно понимая, что сходит с ума.


  Василий знал, что ночью произошло нечто важное. Такое важное, что теперь его жизнь изменится и что изменения эти он ждет и боится. Что именно произошло он вспомнить так и не смог, догадываясь, однако, что событие связано с коньяком и ночной женщиной.


  Приступы подобного сумасшествия случались с Васей и раньше, но чаще во хмелю. В такие минуты он начинал думать о России и о себе, и находил, что они очень похожи. Большая, неловкая страна тоже, казалось ему, не находит своего исконного места в жизни и в мире, и тоже все время кидается в крайности. И если пьет, то океанами, а если бросает, то начинает есть только овощи, напрочь отвергая врожденные навыки воина и охотника. То начинает любить всех без разбору, то ненавидит всё и себя в первую очередь. И чтобы возродиться заново ей нужно обязательно умереть. Не поболеть, а именно умереть, вплоть до остановки сердца. И здесь он снова подумал – а что же было ночью? И простые повседневные слова «смерть» и «рождение», то есть жизнь и представились ему главными событиями этой ночи. Но что именно и как именно все это произошло он вспомнить не мог, как ни напрягался.


  Он опять посмотрел на бутылку коньяка, по-прежнему возглавляющую стол, и подумал: «А ведь я свободен». И тут же испугался. Он, всю жизнь исповедующий свободу, вдруг сильно перепугался, когда в первый раз отчетливо понял, что он сегодня, сейчас реально свободен. И вся эта, почти осязаемая, громада свободы вдруг обрушилась на него и придавила бесчисленными вопросами – как свободен? В чем свободен? От кого свободен? И что же теперь делать?


  Снова взгляд на коньяк и простая, пронзительная мысль – «да ведь я не пью», сразила его напрочь. Но ведь как же так? Если я свободен, то я свободен во всех направлениях – захочу выпью, захочу не выпью. Запретов нет! Нет правил! Это свобода! Но если запретов нет, то какого хрена я полдня танцую этот танец вокруг одной несчастной бутылки, делая вид что она ничего не значит? Чего я от нее бегаю? Я же свободен, я не боюсь.


  И с криком «Врешь, не возьмешь!», он схватил бутылку и, не церемонясь, глотнул прямо из горла. Коричневая жидкость взорвалась ярким пламенем во рту, он покачнулся и ясно увидел над собой белый потолок больничной палаты, который начал сворачиваться полукругом и превращаться, то ли в тоннель, то ли в полусферу, а он напрочь привязанный к реанимационной койке, падает в этот тоннель, но почему-то не вниз, а вверх и истошно орет: «Держите, держите меня! Я падаю!!!» И тут же потолок перекрывает красивое, возбужденное лицо медицинской сестры с красными губами, в помаде того же цвета, что осталась на окурке в беседке. Губы раскрываются, он видит большой, влажный язык и она заглатывает его всего, и, о боже, как хорошо, как приятно там у нее внутри, во влажном и красном, и он теряет сознание.


  Очнулся Вася к вечеру. Он лежал на полу в кухне в чем то липком и гадком. Приподнявшись на руках, он увидел разлитый по полу компот смешанный с его рвотой. Коньяк, все также слегка пригубленный, аккуратно и отрешенно возглавлял стол, как свадебный генерал.


  Вася был очень слаб. Еле поднявшись он добрел до раковины и умылся холодной водой. Потом хватаясь за стены кое-как достиг спальни и рухнул на кровать. «Вот и вся твоя свобода, Вася» - подумал он и свернулся в жалкий калачик под одеялом. И потянулась обычная похмельная ночь в поту и полудреме.


  Утром он проснулся огромным, можно сказать безразмерным. Левым ухом он слышал Камчатку, правым Калининград, между ними огромными валунами катались внутренности, печень, легкие, желудок и сердце. Голова охлаждалась в Белом море, а ноги парились в Черном. И надо было жить дальше и гармонично собирать в свое, богом данное, тело все эти валуны-внутренности, уши, ноги, голову и сердце. И все это должно правильно и справедливо работать. И он обязан это сделать. И эта обязанность и есть его свобода.


  А за забором шла жизнь. Доктор спал, насмотревшись ночью на звезды и убедившись, что все они на месте и все они разные. Глядя на эти сверкающие миллиарды, он понимал и свою малость и свою бесконечность одновременно, и ни капли не переживал от этой  двоякости. Сирена тянула суставы в саду, все еще изредка вздрагивая при воспоминании о прошедшем и чему-то своему улыбалась. После ночи реанимации у нее исчезла складка на лбу, разгладились морщинки у глаз, а в самом теле и движениях появилась легкая женская округлость. Через дорогу баба Шура подметала двор и прикидывала сколько в этом году запросить за койко-место, чтоб не продешевить и не отпугнуть отдыхающего, и сколько это будет в долларах.


  А солнце, нежное, жаркое и неумолимое, выкатывало из-за деревьев и настойчиво предлагало полдень. Едва оттолкнувшись от рассвета оно уже приближало закат. А уходя после заката, даже не знало, что где-то наступала ночь. Для солнца нет ночи, нет рассвета и нет заката. Это все для людей. Пусть резвятся, хорошие мои. Я погрею.