На закате. Пусть резвятся, я погрею

      Закат здесь всегда разный и безмолвный. И это хорошо, это правильно. Даже если шумит море и покрикивают птицы, это к нему не относится. Он сам по себе. Его безмолвие абсолютно и оно не равнодушно. В отличие от большого и молчаливого, которое пугает, огромное и безмолвное окутывает и даже ласкает.

 
      Когда доктор перестал воспринимать себя как отдельно мыслящую единицу, его стали посещать мысли умные и красивые. Сначала пришли умные, потом пролились красивые и он перестал лечить и одиноко зажил, с удовольствием выкашивая траву и собирая фрукты на своем участке. К нему по привычке приезжали люди, считающие себя пациентами. Он их по доброте своей принимал, выслушивал, говорил умные, нужные слова и ставил банки. Потом провожал, а провожать он любил больше всего, и напутствовал всегда одинаково, что-то вроде того, что, мол, «всё под небесами», или «как бог даст», а про себя думал, что черт его знает, как оно там вообще все устроено, и что любая болезнь, рано или поздно все равно кончится, так как ей и суждено кончится, не смотря ни на какое лечение.  Денег за свои действия он никогда не просил, а если оставляли, то и не противился, справедливо считая, что нельзя обижать больного отказом, тем более, что сам больной наивно полагал, что оплата каким-то образом содействует выздоровлению. И что интересно, люди выздоравливали, если и не окончательно, то все-таки им становилось лучше и легче. Почему это происходило, никто не понимал и меньше всех сам доктор. Нет, он, конечно, всё делал осмысленно, многое зная о кровообращении, о воздействии на определенные точки на теле, о химических и физических процессах внутри больного, но он также точно видел, что в одном случае его усилия благотворны, а в другом те же самые усилия могут быть бесполезны и даже разрушительны, и все зависит от самого пациента, от того, где, как и с кем он живет, кого любит, на кого гневается и что тревожит душу его. И ясно понимал доктор, что именно здесь, в области чужой души, он помочь бессилен, долгие годы наблюдая метания души собственной. И что оно такое – душа? Как она болит? И что ее лечит?


  Потом появилась баба. Баба как баба, молодая, здоровая, считающая себя больной и несчастной, как и множество других молодых и здоровых баб, про которых хорошо сказал шолоховский казак: «Жеребца бы ей со станичной конюшни! Жеребца бы!». Не до конца излившееся материнство требовало самца для продолжения рода и создания семьи. И как любое молодое, требовательное желание оно представлялось ей истиной в конечной инстанции и, в принципе, таковым и являлось. Но только для нее. Непонимание мужчинами ее истины и желания воспринималось ей как обычная духовная недоразвитость сущности, и не озлобляло ее, а толкало на мессианство спасительницы. И была она добра и сексуальна. Очень добра и очень сексуальна. До тех пор пока ее кто-нибудь сильно не разозлит.


  Баба появилась под благовидным медицинским предлогом, а, в общем-то, излить душу и к душе прислониться.


  Справа от доктора жил сосед Вася. Музыкант и алкоголик. Музыкантом он был давно, а алкоголиком недавно и теперь пил с тем же рвением, с каким в молодости бил по струнам, а то и похлеще. Во хмелю он, иной раз, все же брал гитару и орал на какой-то свой, очень тяжело-роковый мотив:


      В наших жилах кровь, а не водица.
      Мы идем сквозь револьверный лай,
      Чтобы умирая воплотиться,
      В пароходы, строчки и другие добрые дела.
          Вау, Ва… you in the army now,       
                      …. In the army…. Now….


  И ронял голову на женский изгиб деки, обнимал ее и засыпал, так и не воплотившись ни в пароходы, ни в строчки. А других добрых дел за ним и вовсе не числилось.


  Так они и жили, казалось бы, по-разному, но дышали одним и тем же эфиром, каждый день кушали, справляли нужду, разговаривали, грустили и радовались. Днем их грело солнце, вечером кусали комары, а ночью мерцали звезды, очень яркие над Таманским полуостровом, в недавней древности именуемом Тмутараканью. Из этой Таракани когда-то давно уехала в Москву дочка местного князя Марина  и стала второй женой четвертого Ивана. Потешила грозного царя-батюшку немного и растворилась в одном из монастырей. И, казалось бы, никакого отношения эта история к нашей троице не имеет, однако – поди, знай, как оно там в этом эфире все цепляется друг за дружку. Место то же, да время другое. А кто его, это время мерил? Кто стоял со свечкой и песочными часами, и раз в столетие переворачивал? А никто не стоял. Нам сказали, и циферблат в морду сунули, чтоб наглядно поверили. Щелкнула секундная стрелка, и все – нет секунды. А куда она делась? Говорят – «Прошла». Но ведь прошла – не исчезла…  А коли ходит, то может и вернуться, или просто встать постоять.


    Утро у них было разным и у каждого одинаковым. Доктор спал, потому как ложился всегда поздно, вдоволь насмотревшись на звезды в телескоп. Баба доктора сидела на траве в лотосе и тянула в разные стороны разные суставы. Вася либо похмелялся, либо искал чем похмелиться, и, надо отдать должное его утреннему красноречию, всегда находил.


    С точки зрения социального общества все трое были бездельники. На что они жили, смотрели в звезды, тянули суставы и похмелялись, точно известно не было. По сведениям бабы Шуры, их соседки напротив, у доктора и музыканта была где-то, какая-то недвижимость отданная в аренду, и якобы арендаторы даже исправно платили.  А докторская баба имела в большом городе какой-то маленький бизнес, который ее присутствия особо не требовал, хотя она туда иногда уезжала и возвращалась озабоченной. Впрочем, слова бабы Шуры весили гораздо меньше самой бабы Шуры, но ей приходилось верить, так как другими сведениями поселок не располагал и версию с арендной платой проглотил, оставив в ротовой полости привкус зависти и недоверия.


  Доктор и Вася были похожи. В молодости светловолосые, теперь седые, глаза имели голубые. Докторица, так её тоже будем называть отличия и разнообразия ради, носила карие. Она была стройна, очаровательна и вертлява, как домашняя мартышка. В магазинах и общественном транспорте она весело и непринужденно общалась с чужими. Доктор с чужими был подчеркнуто вежлив, а Вася иногда грубил. Чужие в их компанию тянулись, даже подходили близко, но войти не могли, даже если дверь нараспашку. В последний момент останавливались на пороге и уходили, как будто порог был Рубиконом, а до Цезаря чужие не дотягивали.


  Земля нынче устроена так, что у всех чужих есть другие чужие, и у всех своих есть другие свои. Поселок, надо сказать, был приморским и летом в него входили многие очень разные и покрывали местное население как бык овцу, придавливая численностью и многообразием. Пикантность всех приморских поселений состоит в том, что местные приезжих презирают, дают им обидные клички, типа «сдохи», «отдыхашки», «ложкомойки» и прочие, но жить без них не могут и всегда с вожделением ждут. Летом наступает момент единения местных. Они друг друга узнают на улицах и смотрят друг на друга почти с любовью. Приезжие отвечают адекватно, справедливо считая, что кто платит тот музыку и заказывает. Местные лихорадочно продают все, что можно продать, стараясь внушить захватчикам, что не все продается за деньги. Туристы все понимают и торгуются отчаянно.


    Уже давно, ох как давно, отдых человека из ежедневной медитации скукожился в годовой отпуск, когда надо выпить и отлюбить всё, что возможно отлюбить и выпить. И до осени над побережьем висит аромат перемещения капитала, летают чайки, кричат и гадят вниз, не разбирая своих и чужих, местных и приезжих.


    Но всех их, своих, чужих, местных и приезжих всегда объединяло одно, огромное и мощное – Великий и Могучий Русский Язык. И прозорливые классики завещали нам его беречь. Ох как правильно завещали, потому что имея это огромное, мы все, и свои, и чужие, можем договориться обо всем. Сможем и продать, и купить, и даром отдать, если правильно скажем и услышим. А мы, пользуясь этим божьим благом каждый день, даже не подозреваем о его огромности, нежности и ранимости. И если представить себе эту великую сущность хотя бы и яблоком, то слова, предложения и прочая филологическая дребедень будут только кожурой, тонкой и красивой, а само яблоко, его соки, мякоть, жилы и семечки, из которых прорастут другие яблоки, останутся скрытыми от глаз и вкуса, пока не надкусишь яблоко и не вольется аромат его в полость, в ум и душу. А надкусив и испробовав его, ты чувствуешь не вкус кожуры, а вкус всего яблока и тогда живешь, поёшь и думаешь им.


    И не хочется, возлюбленный читатель мой, а как тут без политики. Когда последний раз покупал ты яблоко с червячком? Да никогда, если ты юн или хотя бы молод. Нет их в нынешних яблоках, красивых и воском покрытых, потому как червяк в настоящем яблоке живет и в гадость эту гламурную не полезет. А потому – жуй воск, впивай мульти сок и пиши любимой смс «ты где» и «перезвоню», и имей два ответа на любой вопрос – «да» и «нет», без тонкостей и нюансов. И меняют нам буквицу на кириллицу, кириллицу на латиницу, кастрируют мозг, поганят душу и стреляют в русскоговорящих…  «and whisper words of wisdom – let it be…»


    А Вася, похоже, уже допивал свою цистерну, ту которую бог отмерил всем истинно пьющим. Тут надо понимать разницу между просто повседневно пьющими и фанатами своего дела, можно сказать адептами. Просто повседневно пьющие, так называемые «нормальные» люди, живут с постоянным присутствием алкоголя в крови, то большого, то малого, но действительно повседневного. А чтобы присутствие этого дурмана было постоянно, умные люди-паразиты придумали праздники и традиции эти праздники отмечать. Начиная с Нового года и до Католического Рождества, которое почему-то отмечают и не католики, в каждой стране можно видеть по календарю, как регулярно выпивают и похмеляются граждане.


    Теперь о муравьях. Истребить муравья весьма и весьма трудно. Даже если сжечь муравейник, несколько выживших муравьев, все равно соберутся, размножатся и построят новый. Продуман и построен муравейник так, что покорить его практически невозможно. Там очень четко распределены права и обязанности. Боевые муравьи-мужики налетят толпой и завалят любого неприятеля, и даже искусают морду и задницу медведю, не говоря уже об остальных лесных обитателях. Работяги муравьи обеспечат кровом и пищей, а бабы-мыравьихи нарожают потомство. Казалось бы вот оно – идеальное общество и крепость неприступная.


    Ан нет. Есть у нас методы на Костю Сапрыкина. И появляются такие, хитрые сами себе, жучки Ломехузы. Они проникают в муравейник и откладывают там до кучи и свои личинки. А личинки, подрастая, жрут с удовольствием и большим аппетитом потомство самих муравьев. Теперь вопрос – а куда смотрят бойцы и почему терпят мамаши? А ответ очень простой и очень человеческий. Ломехуза всегда готова ножки раздвинуть и предоставить муравьям вылизывать свои трихомы, с которых сочится жидкость очень на спирт похожая. И муравей-боец, прячет меч в ножны и бухает день и ночь, напрочь забывая устав караульной службы. Туда же подтягиваются и работяги, а потом и мамаши. Ничего не напоминает?


  А хитрый жук-паразит, пока