Закончились времена войн народа башкир за свою волю. Последняя из них, объединившая людей разных сословий и племён, была начата в других краях. Но всполыхнула она степи от Волги до Урала и до Яика, и надежда в сердцах башкир заполыхала ярче, чем солнце в летний день. Душа народа, окрылённая близостью долгожданной свободы, вознеслась к сияющим вершинам. Ожили чаяния многих поколений о вольном существовании на своей земле.
Выступление русских, казаков, башкир, татар, мишар и многих других народов потрясло всю Российскую империю, вселив страх в царских начальников и наместников. И были славные победы, освобождавшие города и земли от гнёта царской власти. И совсем близкой казалась уже главная победа для восставших народов.
Но даже и в этот раз, даже в противостоянии народам великих земель, трон Российской империи устоял. А человек, выдававший себя за императора Петра III, был казнён как простой казак Пугачёв.
И угрюмыми стали горы Урала, и медленнее понёс свои воды величавый Яик. А облака отныне плыли низко, поливая землю горящую дождём печали. И казалось многим, что судьба народа башкир заканчивается. Надежда на вольную жизнь, истребляемая не одно поколение, больше не слышалась в тихо звучащих, редких теперь песнях.
Ушло всё былое. Лишь печаль и тоска остались. Печаль по достойным сынам Башкурдистана, сгинувшим навек. Великое число героев казнено, и даже их семьи вместе с ними. Некоторым удалось скрыться на чужбине, но оттуда не вернуться им уже никогда.
А пленённых же предводителей, за которыми шёл народ, не стали казнить, чтобы не оставить о них памяти, как о героях, павших в борьбе. Подвергли их жестокому наказанию кнутами, пытками, и клеймению железом. И сослали на вечную каторгу, подальше от родной земли, к холодному Балтийском морю.
И невыносимо медленной мукой потянулись долгие годы безысходной тоски для пленённых героев. Но чужое небо и суровый гул холодного моря угнетали сердца не так тяжело, как тоненькая полоска зари на востоке. Ведь возгоралась заря там, где осталась их родина, о судьбе которой не узнают они никогда. И никакой ветер, и никакая птица не донесут оттуда весточки. Насколько она истерзана, родная земля? Остались ли в ней силы, чтобы породить новые поколения, способные сохранить дух Башкурдистана?
Долгие годы беззвестности на краю земли – самое страшное, что может выпасть человеку. Помнят ли их дома? Остался ли кто-нибудь, кто сохранит в памяти имена Юлая, Канзафара и Салавата? Или сгинут они в море забвения, про̀клятые выжженой отчизной?
В этой безысходности, длившейся более двух десятилетий, и закончилось время жизни первого из них, старого Юлая, отца батыра Салавата. И Канзафар-агай, верный долгу муллы, прочитал положенные молитвы и суры над его могилой. И был установлен над нею, на холодном балтийском берегу, деревянный полумесяц, столь странный для этих мест.
В том остроге умирали и другие, кто воевал когда-то с Пугачёвым против императрицы. Но то были казаки из яицких и илецких земель, не из Башкурдистана. И вера их, старая православная, была той же, что и у местных поселенцев.
Канзафар-агай знал, что ещё задолго до них сюда привозили множество других участников башкирских восстаний. И было их не мало. Ведь каждое поколение башкир начинало новую войну, ценой великой крови оплачивая стремление к свободе. И концом судьбы многих из восставших становилась эта балтийская каторга. Но в то время острожники не жили здесь долго, изнуряемые непосильным трудом на холодном, сыром ветру. Каменная дорога строилась тогда в самое море. Тем невольникам, скованным цепями, приходилось от зари и до темна таскать тяжелые камни, и укладывать их в неспокойную воду.
Много раз Канзафар-агай находил пустоши где, как рассказывали местные, хоронили когда-то невольников. И не зная, правоверных это могилы или православных, над всеми равно читал он молитвы, испрашивая у Всевышнего милости к душам упокоенных…
Время шло, без ожиданий и стремлений.
Миновало ещё одно осеннее равноденствие, и скоро уже дни станут короткими.
Канзафар-агай, ослабевший давно старик, возрастом более шести десятков лет, сегодня вновь обрёл былую бодрость. Ступая твёрдо, выпрямив спину, шагал он к скалистому берегу. Он шёл к Салавату, испытывая забытое уже ощущение радостного волнения. Солдаты давно уже привыкли, что эти двое иноверцев любят бывать на берегу, и не препятствовали им в этом.
Конец этого сентябрьского дня был спокойным, без ветра и даже без облаков в небе.
Солнце медленно опускалось к морю.
На это море и смотрел Салават, сидя высоко на берегу, на обрубке дерева. Внизу, у самой воды, солдаты острога и местные рыбаки растягивали для просушки рыболовную сеть. А над ними кружили белые чайки.
Канзафар-агай подошёл к своему младшему товарищу, но не сел рядом, а остался стоять. Салават заметил радостный блеск в его глазах.
– Ты где был, агай?
– В поселении. У них лошадь заболела.
– Вылечил?
– Поздно её лечить, – ответил Канзафар-агай. – Просил до завтра не забивать. Завтра можем с тобой поесть конины.
– Ты поэтому такой довольный, агай? – со смехом спросил Салават.
– Нет, не поэтому.
Старый Канзафар засунул руку под полу своего кафтана. Затем медленно – очень бережно, словно бесценное сокровище, – достал оттуда то, что нашёл сегодня, когда возвращался с поселения. Это было почти засохшее растение, длиной чуть более локтя. Салават поднялся на ноги. За все годы пребывания в остроге он не видел этого растения.
– Курай… – негромко проговорил он.
– Да, Салават. Возьми его.
Салават протянул руки ладонями вверх и Канзафар положил на них растение с трёмя цветочными верхушками.
– Где же ты его нашёл, добрый мой агай?
– Спускался вниз, к старым могилам наших. Там он и рос, совсем один.
– Эй, Салават! – раздался снизу, от берега, крик одного из солдат. – Будешь сегодня петь?
Ответа от иноземцев он не дождался. Эти двое постояли ещё немного, изучая какой-то куст, а затем направились наверх, к сосновому бору. Солдат хмыкнул беззлобно и вернулся к своему занятию.
Дойдя до деревьев, Салават и Канзафар-агай сели на песок. Отломив от курая верхушку с самым крупным цветком, Салават спросил:
– Что это, как думаешь?
Старый Канзафар взял цветок в руки и долго смотрел на него. Затем ответил, без уверенности в голосе:
– Высохший цветок?
– Он ещё не высох, агай. Это сердце Башкурдистана.
И понял мулла Канзафар, что это так и есть. И цветок не случайно оказался у него на пути. Сегодня особенный день. Почему-то ему стало тревожно.
Салават, отложив растение в сторону, посмотрел с опаской в сторону солдат, а затем оглядел и всё вокруг. Убедившись, что их не потревожат, достал из тайника в одежде короткий нож.
– Так что с той лошадью, агай?
– Плохо. Копыто проедено. Уши закрыты и из глаз уходит свет.
Салават кивнул и принялся за дело так уверенно, словно занимался этим только вчера, а не двадцать пять лет назад. Острым ножом он срезал со стебля курая веточки, и аккуратно выравнивал ствол.
– А помнишь, агай, как мы хотели увести у них лошадей?
– Помню, Салават.
Солнце за их спиной опускалось всё ниже. Скоро оно коснётся воды. Ещё один день, из бесконечно многих, заканчивается. Салават, показывая товарищу готовый почти инструмент, спросил:
– Когда-нибудь играл на нём?
– Никогда и не пробовал, – ответил Канзафар. И добавил, смеясь: – Я же мулла.
– Ещё и мишар, – тоже улыбнулся Салават. Затем добавил: – А вот мои внуки уже умеют играть на нём, – и продолжил работу.
Канзафар ничего не ответил. Он знал от других ( сам Салават никогда не рассказывал ), что вся семья Салавата была арестована, когда дети были ещё в годовалом возрасте. Остались ли они живы? Возможно ли, чтобы у них появились новые поколения? На эти вопросы ответа не было. Канзафар ничего не знал и о своей семье. И эту пронзительную, неутихающую боль в сердце он мог утешить лишь молитвами.
А боль Салавата, терзавшая неизвестностью душу, находила выход в песнях. И в мечтах, поддерживающих уверенность, что его потомки живы.
Быстр и ловок малай на коне,
Словно с рожденья сидит он в седле.
Смелым батыром ему быть на войне.
И отчизну свою он не оставит в беде.
Кто же отец малыша-удальца?
Спросѝте – ответят: батыр Рамазан.
Тот самый батыр, что отважен в бою,
И в воле к свободе подобен орлу…
Песок балтийского берега. Край земли. И лежит на нём цветок курая. Наполовину высохший и растерявший почти все свои семена. Сердце Башкурдистана.
Иногда раздаются короткие мелодичные звуки, приятные слуху – то Салават испробывает свой инструмент, работая над его завершением. И для него не существует больше каторги, – свободен его дух в эти мгновения. Но Канзафар, старый мишарский мулла, почему-то испытывает тревожную печаль.
У них за спиной, на западе, волны бьются об остатки каменной дороги, вымывая её следы. Сколько жизней сородичей Канзафара и Салавата забрала эта дорога! Те невольники, чьи могилы на краю земли бесчисленны, тоже не знали о судьбах близких, оставшихся дома без мужей и отцов.
Близятся сумерки.
Салават закончил свою работу. Прислонившись спиной к молодому дереву, он долго сидел неподвижно, обратив взор на восток. А затем поднёс такой невзрачный, но очень светлый, курай к губам.
И под холодным небом Балтики, под соснами песчаного берега, в вечерней тиши зазвучала мелодия.
Исчезли крики чаек, и исчезли волны.
Солнце замедлило свой ход.
Не стало острога, а над могилами невольников небо чистое стало рассветным.
Не край мира, а самое его сердце…
Посмотрите, я жив. Снова дома.
И, как раньше, всем сердцем пою.
Небо, реки, долины и горы,
Сохранили вы душу мою.
Я так долго был в мраке тумана,
Твёрдо зная, что всё же дойду
До лугов у родимого дома,
Где вновь силу свою обрету.
И, как прежде, силён я и молод,
Прочь отбросил боль жгучую ту,
Что терзала огнём меня долго
В своём света лишённом плену.
Посмотрите, я жив. Снова дома.
И, как раньше, всем сердцем пою.
Небо, реки, долины и горы
Я больше от вас не уйду…
И льётся великолепием дивная мелодия надо всем…
Леса зелёные и горы величественные. Нежная прохлада реки, исходящая белым туманом. Куда ни глянь – великолепие непреходящее. А вдали луг, сырой от росы, и табун кобылиц и резвых жеребят.
На этой земле рождаются самые быстрые и выносливые кони.
Мой конь, самый быстрый на свете,
Взлетает в прыжке до небес.
Сбить может копытом он гору,
И хвостом повалить целый лес.
А в небе чистом парит зоркий беркут, высматривая добычу.
И всё сотворённое – волшебно.
Красивые юрты, в плавной излучине реки. Дымок над ними тоненькой полоской уходит вверх.
Озеро в камышах. Пара белоснежных лебедей. Край завораживающих сказок…
Но в небе из ниоткуда появляются тучи. И наступает закат.
Негромкий крик, откуда-то издалека. Из густого тумана.
Канзафар и не заметил, когда прекратилась мелодия златоголосого курая. Понял это, лишь когда услышал крик одного из солдат, обращённый к ним.
Скоро выставят ночной караул. Пора возвращаться. Снова мрак, но отныне он не будет уже так тёмен.
Канзафар повернулся к Салавату.
Спиной к