от неожиданности и побежал открывать, размышляя, кого это притащило в этот вечерний час.
Глазок у него был мутный от пыли, но всё ж таки он разглядел в тусклом гнойном свете на лестничной клетке какую-то неопределённую, судя по всему, женскую фигуру, которая стояла к двери вполоборота и явно сутулясь. Он потёр было глазок, но чёткости это не добавило, протирать надо было и с другой стороны.
— Кто там? — решился он на смелый поступок.
Неопределённая фигура тотчас зашевелилась, приблизила к Ложкину лицо и, казалось, заглянула ему прямо в глаза.
— Из домоуправления вас беспокоят, — сказала она женским голосом. — Проводим осмотр верхних этажей на предмет протечек крыши.
— А почему так поздно?
— А когда же ещё? Вы ведь днём все по работам прячетесь, а в выходные нам тоже хочется отдохнуть.
— Ладно, чёрт с вами! — пробормотал Ложкин и щёлкнул замком.
Дверь распахнулась, демонстрируя посетительницу, — и Ложкин, глянув на нее, сразу почувствовал, что она ему явно знакома, где-то он её уже видел — сто процентов. Длинное костистое, набитое мослами не по размеру лицо, справа на щеке от глаза до подбородка извилистый шрам, а над другим глазом ещё один — хоть и помельче, но тоже внушительный, ибо любой шрам на лице девушки производит внушительное впечатление. Было ей лет 25. Она была худа, как стрекоза, ростом почти с Ложкина, и одета в короткую юбку из чёрной кожи и в такую же по стилю куртку, то есть тоже короткую и из чёрной кожи.
— Привет, красавчик! — сказала она, обнажив лошадиные зубы, лишь кое-где тронутые коричневыми точками начинающегося кариеса, и по хозяйски, решительно протиснулась мимо Ложкина в коридор.
Ложкин на эту бесцеремонность никак не отреагировал, занятый совсем другим — когда Девица продемонстрировала ему свои зубы, он тотчас же вспомнил, где её мог видеть, а именно — всего час назад на экране телевизора, это была никто иная как победительница недавнего женского боя без правил. Только сейчас у неё волосы были не белые, а тёмные, и была она не в спортивной боевой одежде, а во вполне цивильном костюме для улице. Всё это так, но что это меняло...
— Там у вас кухня? — поинтересовалась она, кидая на Ложкина тёмные, ничего не выражающие глаза. — Пойдём сперва там посмотрим.—
И, не дожидаясь, когда хозяин придёт в себя, первой пошла на кухню. Ложкин двинулся за ней секунду спустя. Он шёл, глядя на её тощие ягодицы, слабо двигавшиеся под шуршащей чёрной кожей, и всё никак не мог уложить в себе окончательно то самое неожиданное прозрение, что неужели эта девица и впрямь та самая — из телевизора. Что это могут быть проделки амулета в адрес заленившегося заказчика, он совсем не подумал. Как-то вот вылетело это у него из головы напрочь. На кухне потолок был идеально чистым, если не считать чёрной, набитой пылью паутины в углах и нескольких раздавленных комаров, досыхавших там и сям ещё с прошлого лета, и поэтому они отправились в другие помещения — сначала в спальню, где домоуправительнице очень понравилась огромная двухместная кровать, а потом и в зал с по-прежнему работающим телевизором. За время, в течение которого Ложкин там отсутствовал, телевизор успел переключиться каналом, и теперь на экране млела сытая морда очередного вождя нации, вещавшего что-то о повышении пенсионного возраста. "Ну нет у нас денег, понимаете? — говорил он с кислой улыбкой. — Ну тупые мы, не можем заработать их как-то иначе, вот и приходится ограничивать различные социальные сферы. — Через минуту он уже орал: — Да я страну от развала остановил! Космос, ВПК, армию возродил, а вы мне про какие-то пенсии!.."
С потолком же везде был полный порядок. Ни одной протечки, и даже ни одного самого крохотного застарелого пятнышка, которое можно была бы признать за начало катастрофы, увы. Они стали на некоторое время посреди зала, глубокомысленно изучая потолок, а потом девица вдруг, как-то странно поглядев на него, выкрикнула:
— Ну падай, наконец, на диван! — и резко толкнула его обеими руками в грудь.
Он естественно упал (любой бы на его месте упал от такой неожиданности), она тотчас же на него запрыгнула, и не успел несчастный Ложкин ничего сообразить, как влажный, пахнущий хозяйственным мылом рот уже елозил по его губам, требуя взаимности. Когда же способность соображать к нему вернулась, он испытал ужас и стал слабо отбиваться, слабо потому, что, видимо, после процедуры заказа потерял почти все свои силы, а может, просто психологически не мог вместить в себя этого идиотского изнасилования, которому сейчас подвергался. Девица же эти слабые отбивания приняла за ответные ласки и удвоила свои притязания. Ширинка на джинсах у Ложкина расстегнулась столь молниеносным образом, что можно было подумать, будто тут тоже не обошлось без колдовства. Получив доступ к вожделенным ресурсам, девица заработала тазом, пыхтя и всхлипывая от наслаждения. Лицо у неё мгновенно покрылось потом, капельки слюны, которые она время от времени вытирала о физиономию Ложкина, покрыли её распахнутые губы.
— Ну... что-то ты... совсем какой-то... вялым! — выталкивала она из себя время от времени. — Ну, ничего, я сама всё сделаю.
Таз у неё уже работал как поршень паровоза на полном ходу. Тёмные глаза, никуда не устремлённые, тупо затуманившиеся, были явно сконцентрированы на внутренних переживаниях.
Всё ж таки у них со временем движения сладились более гармонично, и они стали больше походить на то, на что и должны были, то есть на любовную пару, а не борцов на татами. Так что в самый кульминационный момент они, хоть и в разной степени, получили обоюдное удовлетворение. Девица рассиживаться не стала. Она тотчас завалилась спиной на диван и, задрав ноги, без всякого стеснения натянула на себя трусы, — всё прочее она и не снимала.
— А ты ничего, — сказала она. — Я загляну к тебе ещё разок-другой... Если ты, конечно, не против. Как ты насчёт разнообразия в сексе? Не буду скрывать, я самая горячая сторонница различных экспериментов. — При этом она несколько раз оглянулась по сторонам, и выражение лица у неё было теперь как у человека, который вдруг перестал понимать, как это он тут оказался и что это он тут делает.
Сил на слова у Ложкина не было, он лишь кивнул, уловив в этой фразе только одно — девка сейчас уйдёт, и он, наконец, останется в блаженном уединении. Она и впрямь минутой позже ушла, клюнув нос Ложкина распаренной щекой и хлопнув входной дверью. Это было ужасно. Ложкин ощущал себя по меньшей мере амёбой, выброшенной в безвоздушное пространство. Он лежал в той же позе, как его оставили, на диване, запрокинув голову, трудно дышал и думал, какой же вот он идиот, ведь был сейчас такой удивительно удобный момент, чтобы подарить девахе этот чёртов медальон, избавиться от него раз и навсегда, а он всё упустил, ведь ясно уже, как дважды два, что рано или поздно он, медальон, заберёт у него все силы, сведя его тем самым в могилы. Потом он всё-таки поднялся, прошёл в ванную и стал набирать горячую воду — ему до болезненных судорог внутри живота захотелось помыться — горячим, горячим... чтобы лоснящуюся от пота кожу содрало до мяса. Особенно жестоко он будет драить грудную клетку и солнечное сплетение, где ощущения были особенно болезненными, — ему казалось, будто гигантским невидим шприцом в середину его груди впрыснули не меньше пинты вонючих помоев, от которых тошнило до блевотных позывов. Ну за что, за что ему всё это?! Пока набиралась вода, он накинул на плечи куртку, в одну руку взял медальон, в другую вынул из старой пачки мальборо, в которую нырял не чаще раза в полгода, сигарету и вышел на балкон. Был уже глубокий вечер, синими сумерками захвативший город до последнего атома. Лёгкий мелкий снежок вился за стеклом балконных окон, подсвечиваемый кроваво-красной рекламой на вершине соседнего здания через улицы: АННУШКА. Внизу кипела жизнь, блестящее полотно подмороженного асфальта полосовали автомобили, прохожие, большей частью группами, бродили по тротуарам, особенно много их было справа наискосок, где сияло белыми огнями кафе ИВУШКА. Там раньше и впрямь росли ивы, и здание кафе как-то таинственно-привлекательно выглядывало из-за них, но уже лет десять как последнее дерево переселилось в мир несравненно лучший, чем наша планета, и вид, конечно, стал значительно беднее, бесприютнее как бы, что, впрочем, не сказалось на количестве клиентуры, самые буйные из которой вечерами отравляли местным жителям отдых.
Ложкин долго стоял на балконе глядя перед собой и представляя, как размахивается и швыряет давний подарок вниз, и тот летит, как белёсая искра по крутой дуге и падает прямо на асфальт проезжей части и в мгновение ока превращается под колёсами автомобилей в невосстановимую смесь искалеченных шестеренок и болтов. Но он, конечно, медальон так и не кинул, решив, что будет лучше, если кому-нибудь его подарит, да вот хотя бы тому же Вилкину, что ли. Вечно он с какими-то подковырками в последнее время подъезжает, достал уже, сил, наверное, много, ну так пусть он их и порастратит, поймёт, что жизнь, это не фунт лиха через узкое поле, а и роковые предательские ямы, в которых и ноги сломать, и шею. А впрочем, не надо ему, надо незнакомому, в другом городе, первому встречному, чтобы тот, рано или поздно прочувствовав всю подлость такого подарка, не пришёл бы к дарителю с требованием объяснений, а то и с местью. Вилкин, конечно, не из тез, кто способен на кровавую месть, но всё ж таки... Не помешает поостеречься. Мало ли... Кто знает, на что способен человек, лишившийся всего.
Потом Ложкин стал глядеть на запад, где небо было всё ещё бледное после недавнего заката и где висела огромная белёсая туча, так ассоциативно похожая на гигантского интеллорга (что означало интеллектуальный организм сокращённо), про которого он недавно прочитал у некоего Леонида Смолина в фантастическом рассказе, название вот забыл. Это как бы что-то социальное, форма жизни, что ли, как бы некое энергетическое образование, на которых базируются любые социальные группы, а то и цивилизация в целом. Они могут быть совсем крохотными, средних размеров, а то и планетарных масштабов (всё зависит от количества носителей, иначе говоря, людей, входящих в них), могут походить на континенты. Их может быть много, они могут, конфликтуя, сталкиваться друг с другом, воевать друг с другом, вызывая социальные потрясения и прочие катаклизмы. Именно разрушение планетарных интеллоргов в конце времён, когда население окончательно деградирует, называется апокалипсисом. Образ из русских сказок о гигантских чудо-юдо-руба-китах, на которых располагаются целые города и страны, наверное, имеет корни из такого вот знания. Ещё в том рассказе говорилось, что интеллорги могут быть разных типов, они могут быть этническими, политическими, религиозными, культурными, организационными, клубами по интересам, военными, научными, историческими, государственно-структурными, всех и не перечислить, но все они сводятся к двум основным: добрым или
