С работы Ложкин приезжал в без пятнадцати шесть. Такое время выкристаллизовывалось рядом факторов: рейсовым автобусом, который ходил минута в минуту, скоростью движения Ложкина от офиса до остановки и от другой остановки через парк до своего дома. Он отпирал дверь (запиравшуюся на два замка), располагавшуюся на верхнем этаже девятиэтажного дома, и входил в большой коридор, где из мебели была только широкая тумбочка для обуви да безликий шкаф под верхнюю одежду. Справа в конце короткого и широкого коридора имелся дверной проём на кухню. Различные фрагменты его дверной коробки были окрашены в разнообразные цвета: красный, зелёный, синий, жёлтый, от чего эти фрагменты напоминали гигантские зубы, там и сям на нём висели красивые рекламные проспектики, театральные программки, списки необходимых покупок, и от этого проём, как бы бахромистый, волосатый, казался неопрятной пастью гигантского исполина, который когда-то бродил, бродил тут да и прилёг, разинув рот, лениво ожидая, когда туда зайдёт легкомысленная добыча. Прямо тоже имелся проём, тоже без активной дверной части и вдвое шире кухонного. За ним располагался зал, главным достоинством которого были телевизор (плазма) в 44 дюйма и стоявший напротив диван. Картина была привычная, но что-то грустное тюкнуло вдруг внутри Ложкина при виде её. Он уже не один раз испытывал нечто подобное в последнее время, но о происхождении грусти немного позднее.
Через двадцать минут он уже сидел на диване перед телевизором. На столике перед ним стояла тарелка с залитыми горячим молоком гренками, а на экране мелькали кадры из телеканала "Боец". Две девки в обтягивающих исподних одеждах мутузили друг дружку что было сил. По залу разносился неопределённый гул орущих зрителей и секундантов. Потом бой закончился, на экране крупным планом появилось лицо победительницы — скуластая мосластая физиономия, лоснящаяся от пота, с вывороченными ноздрями, распахнутым ртом, обнажившем два ряда мощных лошадиных зубов. Волосы были светлые, заплетённые в косички и туго собранные на затылке.
Ложкин смотрел на экран автоматически, без особого интереса, по привычке — от так делал ежедневно, приходя с работы. Давешняя тоска, гнездившаяся в середине груди, то и дело отвлекала внимание на себя. "Может, медальоном опять воспользоваться? — подумал он. — Давно не включал его".
Но торопиться он не стал, понимая, что желание уже не уйдёт. Он доел размякшие от молока гренки, потом отнёс посуду на кухню, бросив в грязную раковину, и только после этого полез в комод, где в верхнем ящике лежал медальон. Это он так его называл — медальон, так как не знал подлинного его названия, он вообще не имел ни малейшего понятия о происхождении этой игрушки, но хорошо помнил, как она ему досталась. Случилось это четыре года назад, когда он с группой друзей находился в приэльбрусье в какой-то местной деревушке, название которой он давно забыл. Их группа не была профессиональной и, соответственно, не имела целью покорение местной вершины, просто в окрестностях были неплохие туристические маршруты, проложенные местными альпинистами для сбора лишних денег у стосковавшихся по экстриму обывателей. Вечером, ощутив вдруг лёгкий угол надвигающейся грусти (вот тогда она торкнула его в первый раз, похоже), он вышел из гостиницы, на широкую площадь перед ней и справа на скамейке в уже сгущающихся сумерках увидел сидящего там старика. Это он по первому впечатлению показался ему стариком, по второму же, присмотревшись, он решил, что человеку не больше пятидесяти, но можно было дать и семьдесят — такой у него был усталый измождённый вид.
— Добрый день, — кинул Ложкин как бы в пространство перед собой, не глядя на старика, но явно к нему обращаясь.
— Добрый, — откликнулся тот.
— Подскажете, где тут можно перекусить?
— Прямо по дороге, метров через двести, кафе небольшое — "У дувана". Сами найдёте?
Голос у старика тоже был усталый. Он говорил медленно, но не как бы с достоинством, как вообще говорят на Кавказе, а просто как естественное продолжение усталой души.
— А что, можете проводить?
— Если вы не против, могу и проводить.
Они двинулись по тротуару неширокой дороги, асфальтированной чуть ли не с зеркальным качеством. Было сыро, и в асфальте отражались все встречные огни — фонарные, автомобильные. Изредка кто-то проходил навстречу, но большей частью дорога была пуста. Дойдя, Ложкин уговорил старика войти вместе с ним в кафе и там угостил его порцией яичницы и литровой баклажкой горячего сладкого густого какао. Потом они посидели там ещё часа два просто так, болтая о том, о сём. Ложкин уж сейчас и не помнил, о чём именно, но было как-то душевно. Когда он уже собрался уходить, собеседник в благодарность за ужин тут-то и предложил этот странный подарок — по виду медальон размером с карманные часы, который он назвал талисманом, толстый, как бы даже пузатенький, что явно предполагало сложную механическую начинку, и с единственной кнопкой посередине диска, стилизованной под какой-то странный знак — не то трансформированную свастику, не то руну, не то что-то ещё, в чём Ложкин не был силён.
— Дома испытаете, когда один останетесь, — говорил при этом старик, тыкая в диск заскорузлым пальцем с обломанным ногтем. — Мне-то он уже ни к чему. На людях, стало быть, он не работает. Вот, видите эту кнопку, нажмёте на неё и задумайте какое-нибудь желание — в разумных пределах, конечно... Фотонный звездолёт, конечно, он не доставит...
Старик говорил что-то ещё (из области инструкций, кажется), но Ложкин на это внимания не обращал. Он уже был какой-то как бы расслабленный, чему не последним макаром поспособствовали две рюмки коньяку, которые он опрокинул как бы между делом, когда старик поглощал яичницу. Потом он этого старика никогда больше не видел, да и попыток поиска тоже не предпринимал, как-то разом уяснив, что из его жизни он исчез навсегда. А машинка и впрямь работала только в уединении... Хм.
— Что за тоска? — пробормотал он, глядя на талисман.
Он вспомнил, как после первого же раза, совершенно ошеломительного по ощущениям, он два или три дня провалялся на диване, абсолютно ни на что не способный. Как ему показалось, в момент исполнения из его сердца как бы что-то изъялось; как бы хоть и крохотная-крохотная, но от этого не менее важная часть его естества канула вдруг куда-то во вне, и он стал явно беднее, а в центре груди возникла микроскопическая точка — начало будущему острову пустоты, который увеличивался с каждым новым исполненным желанием. Точка вроде бы была небольшая, но три дня ему казалось, будто у него вообще никаких сил. Конечно, желаний потом было изрядно — и проблемы с деньгами, и наезд конкурентов, и волшебная Дина, которую он увидел в аквапарке и от которой никак не мог добиться взаимности, всё требовало немедленного и безоговорочного разрешения, и разрешения следовали безукоризненным образом, только вот плата за всё это... Как оказалось, очень тяжёлая.
А потом и сами желания потеряли привлекательность, лоск, превратились в рутину...
— О-хо-хо!
Он решился. Сел на диване поудобнее и нажал стилизованную под свастику кнопку. Действие, как всегда, возникло не сразу, а постепенно, медленно нарастая и меняя реальность. Стены комнаты и вся находящаяся в ней мебель стали покрываться тёмным полупрозрачным туманом. Чёрт его знает, сколько это длилось по времени — может быть, минуту, а может, и все пятнадцать, двадцать, пятьдесят... Время там теряло обычный размер. Стены, мебель таяли, и вот, наконец исчезли совсем — остался вокруг один только туман — за исключением небольшого пространства прямо впереди. Там, где раньше стоял телевизор, теперь стоял небольшой столик, на котором лежало три цветные шкатулки — синяя, зелёная и красная. Уже давно Ложкин определился с тем, что эти метаморфозы всё ж таки вряд ли сугубо материальные, скорее всего тут что-то с его мозгами. Скорее всего, он по-прежнему сидит на своём диване, а все чудеса происходят у него в голове. Только вот, что тут скажешь, то, как он встаёт и идёт к столу, так всё-таки похоже на реальность. Ну-ну, думает он между делом. Это сейчас не суть важно. Не споткнуться бы, что-то я сегодня и впрямь какой-то усталый. Какую бы мне сейчас выбрать? Красную вроде давно не включал. Он нерешительно касается кончиком пальца красной шкатулки, и та, как бы оживая, вдруг плавно подымается в воздух, занимает перед самыми его глазами вертикальное положение, как бы превращаясь в экран, и на этом экране возникает сначала мерцание, а потом начинают проступать какие-то линии, в которых со временем угадывается человеческая фигура — женская. Ложкин мучительно мысленным своим нервом ковыряет у себя в центре груди, там, где гнездится давешний нигилистический остров, сотканный из пустоты, возбуждая в себе, как ему кажется, бездну страданий, и пытается представить лицо желанной избранницы. Это не очень ему удаётся. Он никак не может сосредоточиться, ему нужно, чтобы на красном экранчике возникли желанные черты. Там сейчас только что-то кисейное, как бы лёгкое лиловое платье, в котором, то пропадая, то появляясь вновь, слабым биением трепещет мечта. Самое определённое в нём сейчас — это не визуальный образ, а чувства. Участливый взгляд, мягкое тело, его голова устало лежит на её коленях, и к нему склоняется нежное доброе лицо, наполненное бесконечной любовью — любовью не вообще ко всему на свете, конечно, а именно лично к нему, Ложкину, ведь он так истерзан за последние дни, что и жизнь у него уже не в жизнь, хоть в окно с девятого этажа бросайся, ему хотя бы капелечку простого человеческого участия, где же она, долгожданная фея?.. Всё это он пытается мысленно представить, но без особого успеха, казалось, мозг, полуразрушенный в прежние попытки, уже ни на что не способен... Сколько длился заказ по времени — определить было нельзя, но то, что он забрал у Ложкина последние силы, было очевидно. Он сдался, бросив свои фантазии — и странный столик со шкатулками тут же исчез, исчез и чёрный туман. Он снова был в своей комнате, по которой, казалось, тянуло сквозняком, а на экране ТВ очередная пара испытывала на прочность мослы друг у друга. Борцовский ковёр почти целиком был забрызган кровью.
По тому, как к нигилистическому острову присоединилась очередная точка, он понял, что желание услышано и обязательно будет исполнено. Для его лучшей реализации необходима и соответствующая обстановка. Не самое лучшее тут, конечно, квартира холостяка, так что вернее будет выйти из дому и пойти туда, где крутится больше всего людей. И он даже снова заполз было в свои лоснящиеся от редких постирушек джинсы, но вдруг как-то разом обессилено рухнул опять на диван и подумал со вскипевшей злобой: "Да ну его к чёрту! Ещё идти куда-то! Лучше спать пораньше лягу!" И как-то ему сразу стало легко, но обдумать и насладиться этим новым эмоциумом он не успел, потому что в коридоре вдруг требовательно раздался дверной звонок, и он подпрыгнул
|
