беспечные попойки со товарищи ещё большей, поведение вполне умеренного буржуа наступающей пуританской эпохи. Наши современники имели бы полное право назвать его «ботан». Был, правда, один необычный случай. Декарт принёс в типографию Исаака Бершензона груду глиняных табличек, покрытых красивыми, но совершенно непонятными письменами.
— Это небольшой трактат, посвященный движению небесных светил, — пояснил Декарт. — Мне сподручнее было написать его на языке вавилонских магов и, разумеется, клинописью на табличках, поскольку бумагой они не пользовались.
— Для облегчения перевода готов обучить наборщиков халдейскому, — добавил Декарт. — Причём, совершенно бесплатно.
Бершензон, будучи человеком весёлого нрава, расхохотался и отказал молодому учёному, сославшись на то, что типография переполнена заказами.
В мировой философии Декарта полагают основателем научного метода скептицизма, суть которого заключается в том, чтобы подвергнуть сомнению все, в том числе мало мальски значащие факты, и путём собственного анализа доказать их либо опровергнуть. Это, безусловно, правда. Но внутри этой правды есть глубокий, предполагаю, даже бездонный колодец, из которого не слишком радостно выглядывают причины этого самого сомнения.
Ведь, в самом деле, сомнение и до Декарта было основополагающим мотивом познания, вспомнить хотя бы сократовское «я знаю, что я ничего не знаю», прошедшее рефреном через античные времена. Но именно Декарт в этой страшной глубине этой бездонной пропасти, там, где нет ещё законов, порядка, правил, морали, со всей очевидностью увидел этот вопрос: я есть или меня нет? И когда он ответил на этот вопрос утвердительно, потому что утвердительно это всегда есть, это всегда живой, а не мёртвый, вот тогда и началась та самая ульмская ночь, которая растянулась на всю его оставшуюся жизнь.
Лучше всех о феномене ульмской ночи написал Марк Алданов в одноимённой книге, любопытствующих отсылаю напрямую к ней. Вкратце дело было так. В 1619 году Декарт отправился во Франкфурт на коронацию императора Священной Римской империи Фердинанда II. «Я хочу хотя бы раз в жизни посмотреть, как пышно ведут себя на театре Вселенной первые актёры этого мира», — восторженно написал он в письме Мерсенну. Тогда же он принял решение поступить в армию. Это была его первая сознательная точка отсчёта или точка преодоления. Знавший от рождения всё, что следует знать об этом мире и забывший впоследствии почти всё из того, что знал, он смотрел на окружающую действительность с чистой наивностью умалишенных и одновременно с просыпающей рациональностью гения, что и отличает последнего от сумасшедших. «В жизни нет места для страха, — таков был вывод, сделанный Декартом. — Потому что страх ведёт только в прошлое, а мое прошлое это финал, потому что мне нечего было узнавать, значит, я должен был умереть сразу после рождения, но если я есть и, следовательно, я существую, то страх неизбежно приведёт к смерти и чем больше его будет, тем быстрее это произойдёт».
Едва ли Декарта можно назвать человеком, мечтающим о военной карьере, просто он резонно полагал, что лучшего места побороть страх, чем война не бывает. Получив назначению в армию принца Оранского, Декарт остановился дожидаться свой отряд в крохотном городке Ульм в Голландии. Здесь, в тёплой деревенской избе, в ненастную ночь 10 ноября 1619 года ему приснился чудесный сон. В этом сне отчётливо и ясно, во всей полноте картины и перспективы будущего, он увидел нечто. Что именно: аналитическую геометрию, основоположником которой является, теорию рефлексологии, фундамент которой лежит полностью на картезианстве или всю свою философскую систему в целом, неизвестно. Сам Декарт в воспоминаниях об Ульмской ночи был скуп и, как обычно, скрытен. Лишь в письме богемской принцессе Елизавете он однажды обронил фразу: «В ту ночь мне приснились основы изумительной науки». За несколько дней в Ульме Декарт написал «Рассуждение о методе», которое с тех пор является настольной книгой для людей, желающих внимательно всмотреться в мир.
Вот, собственно, и всё, и вся история про Ульмскую ночь, во всяком случае, то, что лежит на поверхности.
Я полагаю, что в ту ночь Декарт родился. В том смысле, что его душа и тело наконец-то соединились в точке равновесия. Он признал, что есть божественные законы, которые существуют независимо от людского восприятия или понимания и являются законами просто потому, что их создал бог. Для этого не требовалось причины, поскольку первопричина не нуждается в причинно-следственной связи. Отсюда его фраза, которую он часто повторял и которую многие считают туманной, если не абсурдной: «Настоящий математик не может быть атеистом». И только потому, что он Декарт есть, он может воспринимать эти законы как нечто фактическое. И открывать их каждый раз вновь, не взирая на то, что это делалось миллионами людей миллионы раз.
Человек устроен таким образом, что чем быстрее он забывает прошлое, тем лучше чувствует себя в настоящем. «Исторические уроки есть ложь и сказка для наивных дурачков, — любил поучать Макиавелли. — Жизнь всё время заставляет сочинять нас новую ложь, для этого требуются свежие дрожжи, а старый конь, как известно, борозды не испортит, но и глубоко не вспашет». Таковы были настроения той эпохи, и только ли той? «Не стоит так уж сильно заботиться о будущем, — мог бы добавить Декарт. — До будущего можно и не дожить».
Декарт воевал не слишком помпезно. В тылу не отсиживался, но и на передовой со шпажкой не геройствовал, выполнял рутинную воинскую работу. В 1621 году он участвовал в осаде Ля Рошели, крепости, из-за которой испанцы и французы полтора столетия мутузили друг дружку. С портрета не Хальса, другого художника, оставшегося неизвестным, по всей вероятности, любителя, развлекавшего офицеров во время изнурительных боев, на нас смотрят уставшие глаза постоянно не высыпающегося человека. Худое лицо заострилось, мундир испачкан пороховой гарью и конским навозом. Усталые глаза равнодушно наблюдают за бессмысленностью кровопролития. Этот портрет Декарт подарил Мерсенну, после его смерти картина хранилась у Паскаля, затем в архиве Академии наук, чудом пережила погромы якобинской революции и сейчас находится в музее маленького городка Орэ во французской Бретани.
Декарт чувствовал всё большую потребность замкнуться в себе. Он вышел в отставку, отца недавно похоронили, Декарт продал доставшееся в наследство имущество и на некоторое время поселился в Париже. Его ум метался между математикой и метафизическими размышлениями. Тогда он был одержим идеей злого гения. В самом деле, если природа или «естественный свет бога», как выражался Декарт, существует вне зависимости и желания человека, если человек проявляет себя в познании природы, если божественные законы определены и совершенны, то что происходит в том зазоре, когда человек отрывается от естественных потребностей и начинает искать истину. «Ведь и между атомами бывают промежутки», — посмеивался когда-то Демокрит. Не правы ли в таком случае церковники, искренне считающие, что всё выходящее за пределы Священного Писания — от лукавого.
Он много писал в эти дни, останавливался на полдороге, бросал недописанный текст, иногда сжигал, часто просто терял. У него не было ни доли благоговения перед словом. Мерсенн оказался прав, как всегда. Вытаскивать из памяти обломки казалось бы напрочь забытого и устанавливать на них полёт мысли оказалось чрезвычайно интересным делом. Он пришёл к твёрдому мнению: тот, кто сможет в воодушевлении обнажённого момента истины, в этом стоянии один на один с миром хорошенько расспросить себя, тот опишет всю Вселенную.
Наконец, он захотел быть услышанным. Впоследствии, это свойство людей беспокойных беспощадно определил философ Беркли — «быть означает быть воспринятым».
И тут на сцену вступили давние приятели Декарта — иезуиты. Это был их век. Костры Инквизиции ещё горели по обеим сторонам Атлантического океана, но уже не так ярко и безмозгло, как в Средневековье. Красивых женщин, бывало, обвиняли в колдовстве и топили в водоёмах, но любой сообразительный человек прекрасно понимал, что это вопрос сведения личных счётов, а не онтологии. Битва за души была выиграна, никто из живущих на Земле не сомневался в единобожии и по большому счёту было не столь важно, кто смотрит на нас с небес — Христос, пророк Магомед или принц Гаутама.
Начиналась битва за умы. Было бы бездарным считать орден иезуитов циничными и мерзкими чурбанами, противниками прогресса и жестокими слугами римской курии. В определённом смысле, их можно назвать первыми практическими коммунистами. Они мечтали о евангельской простоте, целомудрии и справедливости, но руководствовались в своей деятельности тем набором инструментов, что предоставляла окружающая действительность. Цель, как водится, оправдывает средства.
Сейчас, когда сами иезуиты давно стали анахронизмом, пригодным разве что для костюмированных исторических фильмов, иногда задумываешься, а так ли уж они были неправы, перегораживая дорогу в будущее. И смогли бы люди избежать угрозы глобальной атомной войны, парникового эффекта, чудовищного перенаселения, тотального компьютерного отупления народных масс, если бы по-прежнему считали, что Земля плоская, покоится на четырёх слонах и писали бы гусиными перьями вычурные письма возлюбленным дамам. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — по мере возможности ответил на этот вопрос Пушкин.
Но тогда иезуиты не знали, что проиграют войну. Они любили прошлое, они чтили предков за величие и подвиги, там же, где подвиги казались подозрительными, подправляли их, они были, кстати говоря, первыми учеными-археологами и эта позиция Декарта искать сущность в настоящем, пропускать через себя, отбрасывать как сомнительное или ложное то, в чём нельзя разобраться, вызывала у них понятную ненависть. Действовать исподтишка они умели мастерски, Мерсенн, при всём колоссальном его влиянии на короля, не мог развести руками мрачную тучу, нависавшую над Декартом. Он мог только развести руками.
— Уезжай в Голландию, — сказал Мерсенн. — Там победили протестанты. Свобода мысли там в чести. Пока, во всяком случае.
Двадцать лет, проведенные в Голландии, были жизнью настоящего бродяги. Постоянного дома нет, в каждой съёмной квартире не более чем несколько месяцев, любой населённый пункт этой небольшой страны может гордиться тем фактом, что в нём жил Декарт. Угрозы для его жизни не существовало, иезуиты вполне успокоились после того, как Декарт покинул Францию, правители Нидерландов к нему относились благосклонно, почти всё время его проживания там. И в то же время поведение человека, жизнь которого поставлена на карту.
Декарт учился быть великодушным. Великодушие, в его понимании, — умение властвовать над собой и своими намерениями, потому что ничто другое нам не принадлежит. Это был как бы новый круг его жизни после детства, в котором он знал всё и чем, как он сейчас понимал, он просто хвастался. «Человеку не следует да и не нужно знать всё, — теперь не сомневался Декарт. — Нужно знать то,
