Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем божьем свете!
Неудивительно, что в конце июня 1920 года, уже в квартире № 23 Блок сам сказал о себе: «Писать стихи забывший Блок…», а на все вопросы о своём молчании всякий раз отвечал коротко: Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?
Он, воспринимавший жизнь как музыку, как гармонию или дисгармонию, он, ответивший на недоуменные вопросы современников о поэме «Двенадцать»: «во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в Двенадцати политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой,— будь они враги или друзья моей поэмы.», в квартире № 23 на втором этаже не написал больше ничего, кроме потрясающей по глубине и горькой статьи «О назначении поэта» к 84-летию со дня смерти Пушкина. Статья эта как и стихотворение «Пушкинскому дому» стали по сути творческим завещанием Блока и его криком его души:
«Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл.»
А дальше?..
Дальше было сплошное:
"Тружусь над протоколами секции...
...составляем положение секции театров и зрелищ!
...Большое организационное заседание всех секций... Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель.
...Бюро. Мое заявление... Трехчасовой фонтан моей энергии, кажется, пробил бюрократическую брешь.
...Заседание бюро и членов Репертуарной секции. Несуразное... Вернулся в 7-м часу, изможденный.
...В отдел - огромная повестка организационного заседания.
...Заседание бюро... Опять чепуха.
...Пятичасовое заседание.
...Заседаю, сцепив зубы.
...Ужас! Неужели я не имею простого права писательского? [Записано поверх перечня дел по Театральному отделу].
Людей не хватало, а такой серьезный, вдумчивый и аккуратный работник, как Блок, был и вовсе нарасхват.
Блок - член коллегии учрежденного М. Горьким издательства "Всемирная литература", председатель дирекции Большого драматического театра, член редакционной коллегии при Петроградском отделе театров и зрелищ, член коллегии Литературного отдела Наркомпроса, член совета Дома искусств, председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, член правления Петроградского отделения Всероссийского союза писателей...
"День молчания", - особо отмечает он в записной книжке. Видимо это воспринималось им как праздник.
И каждая из этих обязанностей приносит часы заседаний, горы рукописей, на которые Блок аккуратно пишет рецензии, хлопоты за людей, книги, пьесы.
"Он делал все "по-настоящему", - писал свидетель его трудов.
- Александр Александрович - это наша совесть, - говорил режиссер Большого Драматического театра Лаврентьев.
Мысли и замечания Блока лежат в основе многих литературных и сценических начинаний тех лет. Как строить репертуар - столичный и самодеятельный, как издавать русскую и мировую классику, писать к ней предисловия, как переводить немецкую поэзию, как строить работу Союза поэтов...
Все это было ценно, необходимо, глубоко. Но за всем этим, как шагреневая кожа, съеживалась, уходила жизнь.
Плюс еще неимоверные трудности первых лет революции: затруднения с квартирой, которую "уплотняют", рубка на дрова фамильной мебели, жизнь наполненная новыми колючими словами: "выдают провизию», «пайка», «паёк», «мерзлая картошка». Каково ему было, придумавшему милое и домашнее слово «чайнили» когда в гостиной за столом, покрытым камчатной скатертью не утихал самовар и велись неспешные разговоры о литературе, слышать и принимать все это?...
Давно пошел на рынок актерский гардероб Любови Дмитриевны, потом коллекция ее шалей, потом - драгоценности, наконец, пошли в ход книги.
И самое страшное ... пайковые селедки, ржавые, тошнотворно скользкие, противные. После них трудно было отмыть руки, это мешало ей на сцене, и, потроша рыбу, она плакала. И это повторялось изо дня в день, потому что селедка была основным блюдом. Хорошо еще, что она была...
Но все это, и участившиеся ссоры матери и жены, измученных новыми, непривычными условиями, и собственную усталость Блок прятал от окружающих за неизменной пунктуальностью и сдержанностью.
Последняя его фотография от июня 1921 года - фотография уже явно больного человека. Заострившиеся черты лица, бронзовое, будто сожженное лицо, горящие лихорадочным блеском глаза. Болезнь сердца, давшая осложнение на мозг…
Он безмолвно прощался с любимыми книгами. Как-то добрел до трамвая (уже не мог ходить без палки), поехал на Стрельну, простился с морем.
У моря было тихо. Он долго сидел там один.
А вернулся - и слег. Простившись со стихией, олицетворявшей для него свободу, словно простился и с жизнью.
Во время болезни он почти никого не допускал к себе, кроме жены. Резко обострилась его всегдашняя нервность, внезапные перемены настроения, усилились вспышки раздражения.
Летели на пол, вдребезги разбивались о стенку пузырьки с лекарствами. Блока стали вдруг приводить в исступление вещи.
По ночам его мучили кошмары, он боялся ложиться и проводил время в кресле. Сильно задыхался и кричал от болей в сердце.
"...Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще; жар не прекращается, и все всегда болит..." - писал он К. Чуковскому еще 26 мая 1921 года.
Уговаривали поехать его в какой-нибудь санаторий. В конце концов, он согласился на финский, чтобы быть поближе к родине.
Но было уже поздно. В таком состоянии его нельзя было отправлять одного. Надо было ехать и Любови Дмитриевне. Хлопотали о разрешении.
Жена все время была при нем, по ее состоянию окружающие догадывались о состоянии поэта.
Врачи давно говорили, что Блок не жилец. Но близкие и любящие люди еще на что-то надеялись.
7 августа 1921 года надеяться стало не на что.
Его похоронили без речей, на Смоленском кладбище, под старым кленом. Ему хотелось, чтобы могила была простой, и чтобы на ней рос клевер.
На похоронах было много людей и много цветов. Цветы и потом на ней не переводились. Впоследствии прах был перенесен на Литераторские мостки Волковского кладбища.
«Никогда в жизни мне не было так грустно… грустно до самоубийства… Я даже не думал о нем, но я чувствовал боль о нем… Каждый дом – кривой, серый, говорил: «А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок». И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в самом деле сожрали его… Как будто с Блоком ушло какое-то очарование… всю эту непередаваемую словами атмосферу Блока я вспомнил – и мне стало страшно, что его нет. В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любови, «его декадентство», «его реализм», его морщины – все это под землей, в земле, земля. Самое страшное было то, что с Блоком кончилась литература русская…». (К.И.Чуковский.)
Кончилась и наша экскурсия. В сиреневых сумерках грустный дом на Пряжке напоминал призрачный корабль прошлого. Мы с подругой молча спускались по каменным ступеням, и шаги наши гулко отдавались в тишине. Дом словно наполнил нас сдержанностью, свойственной его хозяину.
- Всего сорок один год прожил, – сказала подруга. – Так мало…
- Да, - отозвалась я. – Мало живут поэты.
Мелкий снежок, сыпавший с утра, усилился и повалил мокрыми хлопьями. Через несколько минут и река Пряжка, и дом № 57 по улице Декабристов, и желтый свет фонаря укрылись тьмой. Мне вспомнились строки из последнего стихотворения Блока:
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
P.S. Все, что имеет отношение к поэзии, действительно, наделено мистическими свойствами. Иначе как мистикой или магией дома Блока не объяснить мне одного любопытного факта.
Одна из моих бакинских знакомых, узнав о том, что я собираюсь в Санкт-Петербург, попросила привезти два сборника литературного альманаха с ее стихами. Альманах был издан в Питере еще в марте 2018 года, но передать ей его не успели. Знакомая сообщила мне номер телефона питерского издателя, но ни адреса, ни его самого лично она не знала.
Я позвонила ему по приезде в Питер, попросила о встрече. Он сказал, что очень занят, и перезвонит через неделю. Не дождавшись звонка, я побеспокоила его вновь. Он ответил, что приедет сам к нашему хостелу на Невском, а перед тем позвонит. До моего отъезда оставалось два дня.
В назначенный день он опять не позвонил. Тщетно прождав всю первую половину дня, я решила не беспокоить его больше, а бакинской знакомой ответить, что встреча не состоялась.
В этот же день мы с подругой отправились в дом-музей Блока. И в тот момент, как я стояла у окна в кабинете поэта и смотрела на «улицу, фонарь, аптеку», раздался звонок:
-Алло, - кричал бодрый молодой голос, - Это я, Андрей! Вы в хостеле? Я могу сейчас подъехать на Невский.
-Нет, - ответила я. – Мы ждали Вас полдня, но сейчас мы далеко от Невского, на Пряжке Если можно, давайте завтра встретимся.
-На Пряжке? – воскликнул Андрей. – Где? Я там живу!
-В музее Блока, - ответила я растерянно.
- Я живу в противоположном доме! – еще более радостно крикнули в мобильный. – Спускайтесь, я через минуту буду у музея.
Вот так и состоялась наша встреча с издателем, и заветные экземпляры поэтического альманаха были получены. Мне даже не пришлось накидывать на себя пальто, я просто спустилась по лестнице с четвертого этажа к парадной.
- Ну, как? – поинтересовалась подруга. Я молча показала ей альманахи.
- Спасибо Блоку – засмеялась она. – Это надо же! Сидели, ждали, отчаялись, поехали далеко от дома – и пожалуйста! Мистика!
- Поэзия! – улыбнулась я. – Просто поэзия!
