Про курочку Рябу

Заключительная часть русской народной сказки с присказкой.
Читателю, умеющему читать.
Присказка для взрослых.
Все мы, взрослые, непохожи и отличаемся друг от друга, как деревья в лесу. Но всех нас при нашей непохожести объединяет, независимо от наличия или отсутсвия у нас понимания этого факта то, что все мы вышли из детства. У каждого был свой заповедный уголок детства, но у всех в детстве было нечто обязательно общее, без чего детство просто не могло бы состояться и оставить о себе потом на всю жизнь в душе светлые зарницы памяти.
К этому нечто общему, в первую очередь, надо отнести сказки, те сказки, с которых каждый когда-то начинал учиться народной мудрости и которые для каждого стали первыми листами в его непечатной книге памяти.
С годами мы ой как много листов вырываем или пытаемся вырвать из этой разбухающей книги, но те, самые первые листы мы бережно храним, сами того не замечая. Храним, как фотографии детства, храним, чтобы перепечатать потом их на чистые листы новеньких книжечек в душах своих детей.
Каждый может назвать эти сказки. Конечно, это и «Колобок», и «Репка», и «Курочка Ряба», зерна которых проросли из недр народного словотворчества, питаемого самой жизнью, а не из глубины ящиков авторского стола.
Подобно тому, как всех нас объединяют эти сказки своими воспоминаниями о детстве, сами сказки объединены между собой неким замыслом, согласно которому в них кроется какая-то недосказанность, незавершенность. Замысел этот очень прост и лежит буквально на поверхности последних фраз сказочных сюжетов, однако замечаешь его только тогда, когда рассказываешь эти сказки уже своим детям.
Не исключением из этого объединяющего замысла является и сказка про Курочку Рябу, заканчивающаяся словами главной героини: «…не плачь, дед, не плачь, баба. Снесу я вам другое яичко – не золотое, а простое».
Слова эти явились той роковой чертой, которая напрочь перечеркнула все невинные события, описанные в сказке.
Они колоколом ударили в душах деда и бабы и избавили их от былого заповедного спокойствия многолетней несытной жизни.
Слова Курочки Рябы произвели совсем не тот эффект, на который она рассчитывала. Дед с бабой зарыдали еще сильней и рухнули друг другу в охапку объятий. «Да что же это такое, да как же это, - причитала бабка сквозь дедово плечо, - золотая ты наша, не надо нам простое, у нас от простых яиц изжога бывает, ты уж постарайся еще разок, не спеши-и-и».
Расслышав все это сквозь собственные рыдания, дед удивленно выдернул себя из бабкиных скорбных объятий и высохшими глазами посмотрел на нее так, будто она сама пообещала снести золотое яичко. «Ты что, старая, когда это у меня от яични изжога была?»
Этот вопрос немного охладил пыл бабкиной печали, но не осушил ее слез. Продолжая рыдать и макая кончик платка в ручейки слез, сбегавших по оврагам морщинок на ее лице, она сердито ответила ему: «А ты не встревай, дед, не с тобой  разговор  веду, а с сурьезной птицей. Ясное дело, что у тебя и от жареной галоши изжоги не будет. Она у тебя только тогда бывает, когда головой, а не каким-нибудь другим местом думать приходится».
Последние слова дед пропустил мимо ушей, потому что уже после первых ее слов, он закатился язвительным хихиканьем. Дед хлопал себя по бокам распущенной до колен рубахи и монотонно приседал, будто смех сжимал и разжимал его, как большую ржавую и бородатую пружину.
«Ой, люди добрые, не могу, уморила, старая, - всхлипывал дед с одышкой от своих конвульсивных приседаний, - да где ж это видано, чтоб курицу сурьезной птицей звали? Яйцо-то у нее золотое, а мозги-то все одно – куриные. Может, она оттого и снесла золотое яичко, что у нее мозгов не хватает простое яйцо снести». Перестав смеяться, дед опустился на пол возле стола и брызгов золотого яйца. «По-твоему, выходит, - продолжал он, - ежели я снесу золотое яйцо, то меня генералом звать надо или министром каким, а коль я их не несу, то я есть лапоть и ничего более. Ну, уморила! Ты вот хоть сама и не несешь яиц, а мозги у тебя самые что ни на есть куриные, ежели несут такие курьи глупости на свет божий».
Длинная речь деда явилась для бабки неожиданным открытием его захиревших способностей, зарытых под толщей чернозема житейских забот. Горе ее окончательно вылилось с последними каплями слез и осталось лежать на полу лепестками цветка из разбитого мышиным хвостом диковинного яйца. Она прошлась платком по остаткам слез под глазами, старательно выжала платок, расправила и положила на стол, затем, привычным движением вытерла руки о фартук и лишь после этого беззлобно ответила деду: «Все ты, дед, не то говоришь. Какие ни есть у меня мозги, а все же я так разумею, что не быть тебе министром, хоть ты зачихайся золотыми рублями. Министров-то сызмальства выращивают, как огурцы на грядке. Он еще под стол ползает, а все министры его уже знают и привечают, а…» Взгляд ее снова зацепился за осколки разоренного богатства, и вспышка ее беззлобного спокойствия мигом улетучилась: «Чего ты тут расселся, министр куриный? В родной избе мыши пешком по полкам ходят, золотые яйца топчут, житья от них нет, а дед под столом посиживает, да в министры тужится! Собирай, давай, скорлупки и снеси в лавку, авось, чего дадут за них».
Дед и бабка в надежде склонились над разбитым яйцом, но эта надежда так и осталась лежать на полу, там же, рядом с разбитым яичком, потому что разбитые скорлупки недолго посверкали в лучах заходящего солнца отблесками богатой жизни и переливами золотого цвета. На глазах деда и бабки они стали тускнеть, тускнеть и пожухли, как осенние листья на больной осине, превратились в шелуху серо-желтого цвета.
Тогда бабка осторожно обмакнула палец в бесформенную жижицу, вокруг которой лежали обломки фрегата бабкиной мечты, и также осторожно поднесла палец к носу, который вопросительным знаком глядел на мир двумя черными дырками и сутулый, потускневший вид которого безмолвно выражал полное и окончательное крушение надежд его хозяйки на новую жизнь.
Бабка нюхнула палец. Дед тоже захотел узнать, как пахнут золотые яйца и потянулся носом в сторону ее, побывавшего в яичном нутре пальца. Нюхнув пару раз, он разочарованно открыл глаза. От пальца несло керосином и кирзовым сапогом, запах которого дед помнил еще со своих лихих солдатских лет, и которым бабка, обычно, раздувала самовар. Дед посмотрел на бабку. По ней было видно, что она слышит какой-то дивный запах, волны которого уносят ее далеко, где нет ни сапог, ни керосина, ни его, деда. И бабка мерно покачивалась на этих волнах, закрыв глаза и прижавшись носом к пальцу, измазанному жижей.
Дед тихонько в сердцах плюнул и погрозил кулаком курице. «Чуешь, дед, - сказала бабка, - как она пахнет-то, хорошая жизнь?» Дед только крякнул и снова погрозил курице. «Ну, ничего, - продолжала старуха, облизнув палец и вставая с колен, - первый блин у хорошей хозяйки всегда комом бывает. Так и с нашей курочкой получилось. Не досидела она яичко маленько, не уберегла, значит. Ну а дальше все пойдет как по маслу, и посыплются с нее золотые яички, как блины со сковородки, уж я о ней позабочусь, о золотой нашей несушке. Кто его знает, - продолжала рассуждать бабка о возможных причинах неудавшегося куриного блина, остатки которого она собирала мокрой тряпкой. – Дело тут научное, может, тут погода виновата, ведь ночи холодные стоят». И она надолго задумалась, видимо, над устройством куриного быта.
Дед с трудом дождался окончания бабкиных рассуждений, которые выплескивали на него брызги разноцветных эмоций. Свою растерянность от всего происходящего дед прикрывал излишней суетливостью вокруг бабки и громкими возгласами. Он никак не мог поверить в успех бабкиных планов, но ему очень этого хотелось при полном отсутствии представления о своей роли во всем этом деле. Однако воспоминания о предыдущих бабкиных затеях вселяли в деда смутное беспокойство о том, что эта роль не сулит ему ничего хорошего. Дед не знал, радоваться ему или принимать меры для сохранения своего спокойствия, поэтому он, то светился внутренним светом от радужных надежд, то тускнел под мраком сомнений.
Когда бабка замолчала, дед просветлел лицом в очередной раз и даже успокоился от выловленных в собственной голове мыслей. «Слушай, бабка, я вот все думаю, откуда у Рябы могло взяться золотое яйцо? Сомнительно все это. Всю жизнь ел яйца, но ни одного такого не видел. И вот, что я надумал: добрые люди сказывали, что был где-то золотой петушок из самого, что ни на есть чистого золота, так не от него ли наша курица сбежала?» Другие объяснения куриной диковины никак не приходили деду в голову, и он с радостью ухватился за эту соломинку, чтоб окончательно не утонуть в море своих сомнений.
«Мало ли , что люди болтают, - прервала полет его мысли бабка. – Всех слушать, так ушей не хватит. Я гляжу, ты мыслями в облаках летаешь, а не ногами по земле ходишь. Все дела здесь, на земле делаются, а не на небе. И мы тоже будем дела делать, да не простые, а золотые. Веришь ли дед, я всегда знала, что ухвачу за хвост судьбинушку, но никак не думала, что этот хвост окажется куриным, да еще в собственной избе». Тут она перестала сыпать в деда бисером своих отшлифованных нуждой, блестящих, как штаны отставного сторожа, мыслей, и все ее дальнейшие заботы переключились на Курочку Рябу, в хвосте которой бабка увидела знак судьбы, тот шанс, который надо хватать, засучив рукава.
Носительница бабкиной судьбы все это время расхаживалась взад-вперед по капитанскому мостику щербатого подоконника, низко склонившись клювом над его щелями, словно разглядывала под ними те скалы, о которые может разбиться днище бабкиной избушки в житейском море. Курочка Ряба делала вид, что выклевывает букашек, вредных для здоровья бабкиного подоконника. На самом же деле, она всеми частями своего дрожащего от страха тельца, обратилась в слух и ни разу не стукнула клювом по подоконнику, боясь пропустить хоть одно слово.
Впервые попав в большой курятник, где жили ее хозяева и куда ее родственников вносили только общипанными и обязательно без голов и внутренностей, Курочка Ряба почувствовала, как перья ее наливажются тяжестью от страха и железным панцирем сковывают движения лап, клюва, ее куриных, вечно бегающих мозгов. Единственно, на что у нее хватило сил, так это пискнуть чужим голосом насчет нового яичка деду и бабке, чтобы они под горячую руку, с расстройства, не лишили ее и головы, и перьев.
Однако дальнейшее поведеие ее грозных хозяев, оказалось непредсказуемым для нее, и курица почувствовала холодный страх, пахнущий куриной похлебкой, который сковал ей клюв и разбросал все ее мысли, как горох по огороду. Ей казалось, что страшный запах вареных друзей и родственников пропитал все стены этого неуютного хозяйского курятника, и что она сама начинает пахнуть этим запахом, из-за которого от нее будет шарахаться вся куриная молодежь, а старики просто не впустят ее обратно в родной курятник. Она уже решила, что пусть ей сначала отрубят голову и лишь после того общипают, потому что с детства боялась щекотки. Курочке Рябе оставалось только надеяться на её последний, беспроигрышный козырь, который всегда выручал ее и успешно довыручал до