Гражданское дело. Главы 7 -10

молили о защите! Взывали к справедливости, потому что нутром чувствовали всю несправедливость происходящего. Кого молили? Господа Бога разве что. Он, может, и услышал эти вопли. А люди?
              Впрочем, те, которые  толпились  рядом с Закировыми, конечно, слышали. Они и вышли на улицу именно для того, чтобы все услышать и увидеть. И продемонстрировать  свою ненависть к нам. Ага! Я сказала: нам.  Вот оно самое-то и то, что я сама причислила себя к этим, которые по другую сторону. Да ведь так и было, так и есть, что я вкупе с ними, а не с народом. И вчера с ними, и сегодня, и в понедельник я буду вместе с ними довершать свое гнусное дело. И вместе с тем я буду вещать этому народу  разумное, доброе, вечное. Этому народу, который вынес мне свой беспощадный приговор: «ВОН, из поселка ВОН!» Пожалуй, только этот приговор и был наиболее справедливым. Но в силу вступит только тот приговор, который определили МЫ. А мы насильно разорвали кровные узы. Мы отобрали у матери её детей. Мы лишили её права, данного свыше. Мы это сделали, руководствуясь только лишь принципами нашей морали, которая не является абсолютно совершенной. И у этой морали есть обратная сторона, которая принесет свои пагубные плоды».
               «… А по душам просто так с нею кто-нибудь разговаривал?» - вспомнила Ольга Николаевна вопрос судьи. «Действительно, разговаривал ли кто-нибудь с Закировой-матерью  кто-нибудь из «вершителей судеб» по-человечески? – пришла в голову Ольги Николаевны мысль. – Ну, то, что  различные «задушевные» разговоры у нее были со всякими дружками и собутыльниками, сомневаться не приходится. Собутыльники-то разговаривали, угощая водкой. А мы, так называемые нормальные люди?
               Каждый живой человек нуждается в  душевном общении. А слабые, убогие, больные и обездоленные особенно. Их нужно понять, принять, пожалеть, с ними следует говорить бережно и осторожно. Им нужна действенная и эффективная помощь. А мы их презираем, пинаем, бьем, гоним от себя, наконец, судим беспощадно, прикрываясь добродетелью, оформленной в собрания, комиссии, советы и заседания различных комитетов. И при этом, мы безмерно гордимся своими достижениями от всяких подобных «мероприятий»,  и не устаем от самодовольных славословий в свой адрес. И у нас  ни в одной извилине в мозгу не поворачивается, что мы гробим, ломаем, уничтожаем не только то и тех, кто путается у нас под ногами, но и самих себя. Души свои мы коверкаем, вот что! И потому  от всех этих наших  «благих»  дел и от нашей «справедливости»  мы не получаем ни покоя, ни радости, ни удовлетворения. Фу! Как все это мерзко!
                Да, мерзко и противно! Потому и неспокойно. И не только мне, я думаю. Разве спокоен, к примеру, сейчас директор? Вряд ли. Разумеется, он вполне удовлетворился тем, что, наконец-то, все утряслось: школа избавилась от неудобной ученицы и от ряда «отрицательных показателей», возникших из-за этой ученицы, сохранена благодушная репутация самого директора, но, главное, наказан порок. Все так. Но почему директор так суетливо торопился, скажем, с тем, чтобы поскорее отправить ненужную ученицу в район? Что, нельзя было подождать до понедельника? Даже нужно было, чтобы избежать лишних проблем, связанных с выходными днями, когда не работает ни одно учреждение. Хотя бы ради гуманного отношения к девочке следовало не только до понедельника подождать, но и до того времени, когда, вообще, уже стало бы точно известно, куда ей надлежит ехать. К чему, спрашивается,  устраивать ребенку лишние  испытания с пристрастием? Почему директор, вообще, так сильно торопился со всеми этими процессами и  обвинениями? Почему, действительно, сначала Закирову не заслушали на заседании районной комиссии по делам несовершеннолетних? Возможно, для  исправления женщине достаточно было бы решения комиссии. И, вообще, с какой стати директор  самостоятельно занялся этим делом? Кстати, по-человечески, он обязан был представить суду от общественности  не обвинителя, а защитника. Но он стремился  поскорее обвинить и покарать, а не защитить, разобравшись во всех деталях происходящего.
                 Ему тоже стыдно! Да. И неприятно. И  потому он постарался как можно скорее убрать с глаз долой все, что мозолило бы его неспокойную душу. Он и свое гнусное дело постарался выполнить моими руками, чтобы не слишком жег позор. А я-то, идиотка, пошла у него на поводу! Действительно, «лоханулась», как сказала эта несчастная девочка. И вот теперь я рассчитываю что-то еще сделать для нее? Уже все сделала!!! Что теперь её ждет? Детдом? Ни в какой детдом её не отправят. Судья точно на этот счет высказалась. Да и этот идиот Гущин подтвердил. Спецучилище ждет этого ребенка в лучшем случае. А это зона. ЗОНА – и ничто другое. Только под удобной вывеской. Выдержит ли эта, уже сломленная насилием  девочка все «прелести» зоны? Вот, в чем вопрос».
                 Ольга Николаевна  осторожно поднялась с кровати и подошла к окну. Раздвинув слегка шторы, она  принялась рассматривать  заоконную ночь. Заснеженный город тихо и покойно спит. На улицах темно, хоть и усердствуют кое-где редкие уличные фонари. И в окнах домов тоже черно. Только лишь местами просматриваются  желто-золотистые глаза, демонстрирующие полуночный образ жизни хозяев. Зато как  золотисто небо! Мириады  мерцающих звездных крупиц рассыпано по всему небосводу. Красота! «О, господи, как все прекрасно и гармонично в природе! – подумалось Ольге Николаевне. – И насколько беспорядочна и неустроенна жизнь человеческого общества. Мы  далеко ушли от природы и, более того, мы принялись её перекраивать по собственному усмотрению.  И мы основательно заплутали в своих передвижениях  внутри природных кладовых.  И потому принялись грубо вмешиваться в естественный ход её развития. Природа не простит нам. Я знаю: за все, что мы сотворили против природы, каждый из нас понесет личную ответственность. Я тоже понесу рано или поздно».
                 Кто знает, нужно считать это случайностью или закономерным следствием всего пережитого за последние два дня, но факт остается фактом: в эту ночь довольно долго не спалось и Закировой Лине. Конечно, её  мысли, которые совсем не давали спать, были не столь глубоки, как у Ольги Николаевны. Но они были.  Она думала об этой странной, на её взгляд, женщине. Об Ольге Николаевне. И мысли эти были жутко противоречивы.
                «Фиг её знает, что она за тетка, - думала Лина. – Да и не тетка она вовсе. Какая тетка? Может, лет на десять всего старше меня. И выглядит, как девчонка. Ну, правда, строгая. Но в школе-то её любят. Говорят, что добрая и справедливая. Ага! Очень справедливая! Мать у нас теперь отняли от её справедливости. На суде, вон, как шпарила. И про мать  всякое вранье  базарила. «О детях не заботится, не создает им условий, и любит только в бутылку заглядывать»…  Как бы ты заботилась, если бы в кармане ни шиша? А  с работы гонят. У самой-то, вон, капусты куры не клюют, полные карманы. Стырить бы у неё половину да мамке послать! А ей все равно они ни к чему. Много она знает, мымра паскудная!
                Ну, вообще-то, знает она много. Факт. По-английски шпарит – мама дорогая! Да и не только по-английски. Не, она, конечно, бикса, что надо! И вся такая видная из себя. Ха! А директор её боится! Точно боится. Я видела в школе, как он перед нею, как сявка. И так прыгнет, и по-другому вякнет. А она ему спокойно: так, мол, и так. Как шкету какому-нибудь. И с  ментами она без всяких церемоний. Никого не боится. Во, баба!  
                Не,  нормальная она. Классная! Если бы она мать мою не засудила, я бы за неё кому хошь пасть разорвала. А чё? Она не  жадина, не стерва какая-нибудь и, вообще, не западло. Другие  как начнут баланду травить, аж противно, хоть уши затыкай. А она честно: так и так. И вовсе не брезгует с честным человеком рядом оказаться. Другая  ни в жизнь не потащила бы с собой в гостиницу. Бросила бы в ментовке, и поминай, как звали. А эта, вишь, пожалела. Ну, понятно: допёрла, что слегка лоханулась. А теперь вину  загладить хочет. Другие допрут если, то еще злее становятся. Гляди, и не испугалась, что я дерну. Вот, возьму и дерну! Тут тоже какой-никакой причал имеется. Не, нельзя дергать! Слово дала. Западло нарушать. Если бы она из мусоров была, тогда не западло. А она сама все  эти ментовки терпеть не переносит. Небось, приходилось когда-нибудь бывать. Сказала же, что без родителей росла. И какого черта она мать мою засадила? А то, может, и подружились бы».
               Так на этой светлой мысли Закирова и успокоилась, погрузившись в сон.