Она приехала… вернее, её привезла к себе из деревни моя не столь давняя соседка, и ей, - её матери, - уже восемьдесят семь. А живёт она одна там, в её поредевшей деревне в старой хате, а когда дочь начинает упрашивать переехать к ней, то слышит: «Нет-нет! И не говори мне этого! Старые деревья не пересаживають.» Знаю эту фразу потому, что её дочь повторяет её каждый раз, приезжая от матери, а теперь воочию и я вижу эту непокорную старушку. Такие лица, как у неё, мне всегда напоминают... как не странно, мочёное яблоко, - ничего, что всё исполосовано морщинками, но под ними непременно скрыто то, отчего испытаешь некую утолённость. Да и глаза… Она сидит на кровати, укрыв плечи одеялом, смотрит на меня с улыбкой и в её, утративших голубизну глазах… словно извинение. Ну, что ответить на этот взгляд? Ведь вижу-то её впервые. И чтобы начать разговор, отталкиваюсь от тех самых её слов, которые стали для дочери и меня чем-то вроде идиомы.
- И как Вам у дочери? Не беспокоит ли шум машин, уютно ли?
Настя смотрит молча, и мне начинает казаться, что слова до неё не дошли, - рассматривает меня? Еще раз спросить то же, но переиначив? И тут слышу:
- Да нет… И машин ваших не слыхать, и уютно. Только вот… - Замолкает, тянется к лучу, который, перечеркнув подлокотник кресла, пролёг на кровать: - Только вот я же всю жисть привыкла выйти за порог и сразу – на земельку, на зелёночку. – Прикрыла луч рукой, отчего солнце тут же высветило на тыльной стороне её ладони пигментные пятнышки, тёмные жилки: - А тут что? Стены да мёртвость. Ни травки тебе, ни деревьев…
- Ну как же «ни деревьев»? – входит Наталья с подносом, на котором чашки чая и печеники: – Вон, выгляни в окно, весь двор зелёный.
- Ну так что ж… теперича так и стоять у твоего окна и через стекло на деревья пялиться?
Наталья оборачивается ко мне, разводит руками:
- Вот… видишь? Ей там на земельку надо сразу ступать, а мне тут каждый день волноваться... как она там, не заболела ли, не замерзает ли? Ведь зимой в её худой хате как только проснулся, так сразу надо печку растапливать, а то окочуриться можно.
- Ну и что, что печку? – Настасья поправляет одеяло, сползшее с плеча, смотрит на дочку снизу-вверх: - Растопить не трудно… было б чем. А то как вспомню послевоенье… - Махнула рукой: - Ни дров, ни картох. Охо-хо, грехи наши тяжкие, лучше и не вспоминать.
- Но Вы вспоминайте, вспоминайте, - хватаюсь за «тему». – Конечно, радостного в Вашей жизни было мало, но…
- Чего ж… - взглядывает с укоризной, - было и радостное, как же без радостного? Ведь и я молодою была, а в молодости и трудности – не трудности. – Замолкает. Снова смотрит на луч, которые еще нежится на краешке кровати. - Но были, были и трудности, век вековать - всякое повидать. Помню, как начнутся покосы, так и… Ну-ка, попробуй отмахать косой цельный день? Мужиков-то после войны в деревне было раз-два и обчёлся, вот бабам и приходилося. Как покосы начнутся, только солнышко взойдёть и-и пошли... и до зари. Потом ночью плечи так ломють, что не знаешь на какой бок повернуться.
- А разве сенокосилок не было?
- Какие сенокосилки после войны-то? Это лет через десять одна на весь колхоз* появилася, а то всё девки да бабы косили… да и сажали, сеяли, со скотом управлялися. За мною тридцать коров приходилося и всех накормить, напоить надо было, подоить два раза вот этими самыми руками, - положила их на колени. - А как же ты думаешь? Не управившись с трудностями, блинов не попробуешь.
Я улыбнулась:
- А блины… в смысле оплата… как за ваши труды платили?
- Как платили… Да по-разному платили, кто сколько палочек заработаить... ну, трудодней значить, а в конце года за эти палочки и выдадуть столько-то зерна, столько-то овошшей. Ведь это только лет через двадцать после войны стали и деньги давать, а то всё зерно с овошшами, да и то…
Махнула рукой, сгорбилась, затихла… Расспрашивать ли еще о чём-то, стоит ли подталкивать Настю к нелёгким воспоминаниям, - ворошить прошлое? Ведь и я помню рассказы мамы о её двоюродной сестре-доярке из пригородного колхоза: когда у них начинался падёж скота от бескормицы, то она приходила к нам и со слезами рассказывала, как выбивает у председателя несколько пудов сена хотя бы для стельных коров, чтобы телята не погибли.
В ту, первую встречу с Настей, я всё же увела разговор в сторону, и наше знакомство закончилось чаепитием, при котором старушка каждый печеник, прежде чем положить в рот, бросала в чашку, а потом вылавливала ложкой, - привыкла ли так делать или жевать нечем? А на другой день я испекла кексы с изюмом и пришла к ним с решимостью мягко, не задевая трудных тем, увлечь Настю в разговор о том, как ей живётся теперь? Но не получилось. И потому, что она всё возвращалась и возвращалась в те годы, которые, видать, «уютно» поселились в её душе и не хотели уходить, а я, трепетно-бережно относясь к подобным рассказам проживших длинную жизнь людей и не разрывая своими вопросами, сплела потом из её слов такие монологи.
- Наш колхоз «Путь коммунизма» бо-ольшой был, три деревни в него входили, Масловка, Затинное и наша… Волково. (Она сидит за столом, ложкой помешивая чай.) В нашей деревне мно-ого домов стояло, в три улицы. И правление колхозное у нас в деревне находилося, председатель хороший был. Бывало на собраниях часто успокаивал нас, что не всё наработанное нами в район вывезуть и обязательно осенью на палочки выдадуть и пшенички, и картох. (Взяла кекс, ковырнула изюминку, отломила кусочек, но откусывать не стала, положила на край блюдца.) Мой-то… когда с войны* возвярнулся, трактористом работал, так что мы с ним хорошо получали, было чем детей кормить, а потом… (Замолкла. Поставила чашку на блюдце, взглянула на дочку вопросительно: говорить ли? Та согласно кивнула.) А потом его увезли… Да в город, в тюрьму увезли, а после и дальше… на цельных пять годов… За что? А что в правлении анекдот Федьке рассказал. И где только его подцепил? Так и не узнала… Какой? (Снова взглянула на дочку, та ободряюще улыбнулась.) Ну, раз теперя всё можно, то слушай… на всю жисть запомнился. Послали мужиков к Сталину* узнать, что это за «пятилетка»* такая? Ну, тот и говорить: видите, - мол, - автомобиль едить? «Видим» - отвечають. «А в конце пятилетки будут они ехать один за одним, один за одним. А трактор видите?» «Видим и трактор» «А в конце пятилетки они тоже будут ехать один за одним, один за одним.» Ну, мужики вернулся в деревню, рассказали про Сталина, а потом и прибавили: «Вот так и у нас будить. Видите, нищий идёть? А в конце пятилетки они будуть - один за одним, один за одним.» (Я рассмеалась, а Настя даже не улыбнулась.) Вот за этот анекдот и упекли моего… и оттельпужил целых пять годков, лес в Сибири валил, а когда возвернулси почти слепой… от тяжестей, да и раны о себе дали знать, и помер. И осталася я с тремя одна… (Взяла дольку кекса, снова ковырнула изюм, откусила, запила чаем.) Охо-хо-хо, чаво ж теперича вспоминать-то? Всё, как и у всех было… радость, горе. И колесо не всегда по одной колее катится. (Встала, пошла к кровати, присела.) Я тут немного полежу, а вы пейте чай, пейте, уж дюже (Улыбнулась мне.) твои печенья вкусны, можа, потом и опять один съем.
Были потом и еще рассказы Насти… да нет, не рассказы, а короткие подсказки памяти, которая никак не хотела щадить «хозяйку», хотя я и не подталкивала её к возврату в прошлое, спросив лишь о том, как она живёт теперь. Но ассоциации беспощадно уводили её в минувшее, во времена Хрущева*: «Он же тогда и последнюю церковку закрыл, в Волково-то нашу еще в двадцатых разрушили, так мы после говенья причащаться в Козловку ходили, за 20 километров, а он… Много грехов наделал, бога забыл, поля колхозные загубил… А вот так. Заставил вместо бураков и пшеницы кукурузу сеять, а она и не успела созреть, и помёрзла. Вот и получилося, что на зиму осталася скотина без кормов. Да и огороды нам урезал, коров заставил продавать. А у меня она такая хорошая была! Рыжая, с белым лицом. Как же я её любила! Но пришлося распрошшаться. (Краешком платка утёрла глаз. Плачет? Вроде бы нет.) До сих пор её никак не забуду.» И эти её слова подтолкнули меня к рассказу мамы о том, как в те же времена видела она на базаре молодую рыдающую женщину, когда покупатель уводил от неё корову: «Кормилица ты моя! Что ж я буду делать без тебя, чем детей кормить малых?»
- Спрашиваешь, как живу? Да как и все, потихоньку. Нас же, стариков, в Волково осталось семь дворов, молодые-то все поуехали, что им тута делать? Сосед покрепче, так еще корову держить, так что молока на всех хватаить. Ведь теперя сена можно накашивать сколько хочешь, вон сколько лугов брошенных! Это тебе не в колхозе… бывало дадуть делянку, а что с неё? Корову не прокормишь. Вот потом все межи меж огородов и обкашивали, бурьяна такого, как сейчас не было… Не-е, пенсию каждый месяц приносють, с голоду не помираем, не-ет, да и лавка каждую неделю с хлебом и маслом приезжаить… Сама хожу, сама. Потихонечку, помаленьку, а до лавки добираюся, ну, а если прохворну, то Валька-соседка принесёть, записку ей напишу, что купить и принесёть. А как же, надо помогать друг другу… Не, не скучно. Собираемся вместе, вспоминаем. Клуба-то теперича нет, так кино по телевизору смотрим… ага, раньше в клуб сходилися и кино смотреть, и танцы танцевать, и петь. Голос-то у меня громкий был, раскатистый! И песен сколько хороших было! Бывало, как запоём хором, так душа замираить… Какую например? А хотя бы вот эту: Расцветаить степь… ну да, лесами, (И с нашими подсказками почти пропела.), а в лесах поля цветуть, это сделали мы сами, это наш великий труд. (Взглянула вопросительно: петь ли дальше?) Земля моя… любимая, широкие поля, богатая и вольная красавица земля… Ну, богатая была, не богатая, а красиво в наших краях и теперя... Еще какие песни помню?.. А во, свою самую любимую ишшо помню, послушай: Расцвела под окошком (Улыбнулась и, покачиваясь, запела.) белоснежная вишня, из-за тучки далекой показалась луна, все подружки по парам кто куда разбрелися, только я в этот вечер засиделась одна… (Закашлялась, махнула рукой.) Уж дюже душевная песня была, и с каким же сердцем пела её, как же все улыбалися и потом руками шлёпали!
На другой день, возвращаясь с работы, я увидела Настю сидящей на скамейке у подъезда. Подошла, присела рядом;
- Вышли на зелёночку полюбоваться, соскучились?
- Да нет… чем тут любоваться-то? Это я дочку жду, в квартире-то душно, вот и выползла, - поднесла к лицу несколько помятых травинок, понюхала.
- Деревней пахнут? – кивнула на них.
- Пахнут… (Помолчала, окинула укрытый тенями заходящего солнца двор, заставленный машинами.) - Томно мне здеся, милая, дышать нечем. - Подняла глаза к небу: - Видать, за гору упряталась моя смерть, но помереть хочу там, в Волково.
И мне подумалось: до чего Настя здесь, в заасфальтированном клочке двора, чужая! Нет, не примет эта душа, пропитанная живой природой, комфорта города ни за какие блага. И жить ей там, в своём Волково, с оставшимися стариками до последних дней.
Потом помогла Насте подняться к своей квартире, а сама,
