похвалил их за убранные портреты Николашки в присутствии. Со мной ехала семья и верные соратники: Мельничанский, Романченко, Мухин, Фишелев, ну, и конечно, мой верный Чудновский. В Нью-Йорке мне устроили бурные проводы в зале "Гарлем Ривер Парк Казино", я призвал американцев сбросить проклятое гнилое капиталистическое правительство и построить мир социального равноправия. Меня провожали в порт сотни восхищенных людей, а на борт парохода меня внесли на руках. Уже в каюте Чудновский предупредил меня, что за нами ведет слежку сотрудник агентства "Nord Suede" и это скорее всего некий Андрей Калпашников, сотрудник Русского МИДа, и все это чревато неприятностями. Так это в результате и оказалось.
Когда "Христианиа-Фиорд" прибыл в Галифакс, на борт ворвалась команда военных матросов с HMS крейсера "Девоншир". На причале стояла еще целая толпа британских моряков во главе с адмиралом. А ворвавшиеся в мою каюту королевские морские пехотинцы, во главе с лейтенантом М. Джонсом, попытались меня скрутить, причем при этом они кричали, что я проклятый немецкий шпион. Но революционеры никогда не сдаются. Как же я себя свободно чувствовал тогда. Я раздавал лаймиз сообразные моим скромным силам удары, одного из них, самого наглого, я укусил за руку, а мой одиннадцатилетний сын Лев Седов сам ударил этого британца, и при этом спросил меня: "Ударить его ещё, папа?". Но толпа англичан оттеснила мальчика от меня, а лейтенант Джонс, схватил меня за волосы и заломил мне голову назад. Только вшестером, держа меня за руки и за ноги, лаймиз смогли со мной справиться.
В участке, куда меня доставили, я был обыскан, полностью раздет, дактилоскопирован и, по-моему, даже бертильонажирован, после чего мне торжественно объявили мои антропометрические данные (будто я не знал их до этого). После чего меня и моих товарищей препроводили в солдатский лагерь военнопленных, в городе Амхерст, в здании бывшего завода, где содержали немецких моряков, спасшихся с подбитых субмарин. Комендант лагеря, полковник Артур Генри Моррис, объявил заключенным и охране, что я и мои друзья - опаснейшие для нынешнего русского правительства и прочих правительств Антанты революционеры, несущие развал и анархию. Я быстро нашел общий язык с немецкими товарищами, тем более, что я стал переводчиком единственной лагерной газеты, Halifax Chronicle. Мои революционные речи имели такой успех среди германских пролетариев, что сэр Моррис приказал посадить меня в карцер, который тут заменяла бывшая печь для обжига кирпича. Когда британцы были вынуждены нас освободить, немецкие военнопленные бурно мне аплодировали, а лагерный оркестр играл "Интернационал".
20 апреля нас посадили на датский пароход "Хелиг Олав", я погрозил кулаком британским офицерам, остававшимся на берегу, пожелал им скорейшей пролетарской революции в Британии и повернулся к берегу спиной. Впереди была Революционная Россия.
И, кстати, британцам, за эту задержку я должен быть благодарен. Пароход "Христианиа-Фиорд", с которого нас ссадили в Галифаксе, позднее был потоплен германской субмариной. Судьба уже начала охоту за мной.
1917 год. Петроград
Революция - это буря, и если ты становишься ее частицей, то сначала тебе удается все. Приехав в Петроград, я сразу окунулся в эту бурю и стал работать с массами. Я заметил, что буквально за минуты взрываю любую аудиторию. Помню, как на каком-то заполошном митинге на Кадетской линии, перед университетом, когда толпа маргиналов, слегка разбавленная матросами, уже согнала с трибуны трех агитаторов и собралась было идти громить университет в поисках заспиртованных препаратов, на трибуну взлетел я и сходу обложив их чем-то вроде малого боцманского загиба, окончательно привел толпу в восторг фразой о том, что - "Всякая революция делается для того, чтобы воры и проститутки стали философами и поэтами". И уехал под восторженный рев пролетарских масс. На самом деле управлять массами не очень-то и сложно, ведь в широком материалистическом и диалектическом смысле марксизм является применением дарвинизма к человеческому обществу. То есть те же рефлексы и инстинкты.
Немного тревожат стычки со Стариком, вон как он сказал как то про меня: ''Голые восклицания, напыщенные слова, надменные выходки по адресу не называемых автором про-тивников, внушительно-важные уверения, - вот весь багаж Троцкого'.
Хотя услышав мое определение о ом, что разница между светской львицей и проституткой заключается в одном слове - дисциплина!', долго хохотал.
Как-то вот так сразу я стал председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, а потом и Военно-революционного комитета, который, в принципе, я и создал. И Октябрьский переворот делал я, а не Ульянов и уж тем более не Гуталин, и став потом Наркоминделом, я легко заключил Брестское Перемирие с Вильгельмом, и как его только не называли неокрепшие умы, и похабным, и странным, одного не понимали эти примитивы, подписывать можно было с германцами все, что угодно, ведь Империи Вильгельма оставалось жить считаные месяцы, диалектика Мировой Революции неотвратима.
1918 год. Гражданская война
И вот началась та самая Революционная война, которая должна была стать фитилем для Мирового Революционного пожара. Я, как Председатель Революционного военного совета и Народный комиссар по военным делам РСФСР, лично поджог этот фитиль. Оппоненты меня часто обвиняли в излишней жестокости и в каких-то нарушениях общественной морали, но это не верно. Чем острее и напряжённее классовая борьба, чем глубже социальный кризис, - тем более напряжённый характер получает политика, тем концентрированнее и беспощаднее становится государственная власть и тем откровеннее она сбрасывает с себя покровы морали.
И как можно было поступать без жестокости, без трибуналов и расстрелов. Ведь Армии практически не было, были разрозненные отряды, подчинявшиеся только своим вожакам, непонятные подразделения и толпы фактических дезертиров. Помню заснеженное поле, передо мной толпа дезертиров и сотни стволов смотрят на меня, и только тень бронепоезда, падающая на снег из-за моей спины, придает какую-то уверенность. И ведь разагитировал мерзавцев, сказав, что для пользы дела Революции надо выбить белых с ближнего полустанка, где Деникин прячет от революционных масс состав цистерн со спиртом. Зачинщиков красноармейцы выдали потом сами, их расстреляли перед строем мои красные лейбгвардейцы в красных кожанках и свастиками на пряжках.
Ну, и с грамотным командным составом решили вопрос. Мобилизовывали семейных офицеров, а семьи оставались в нашем тылу под присмотром. Так что гарантия лояльности была полная. Правда, потом бывший бундовец Леплевский, пролезший в НКВД, убедил Кобу и этого дурака Ворошилова в необходимости уничтожения бывших царских офицеров, оставшихся еще на службе еще в РККА. И загремела расстрельными зарницами Операция "Весна". Дело, конечно, нужное, но ведь смену они себе не подготовили.
Главное, это результат, ведущий к победе, а остальное не существенно. Самое вредное для правильной войны это романтики, всевозможные Махно, Котовские, Щорсы. Их конечно надо использовать, но и успевать вовремя убирать с шахматной доски истории.
Я создал Красную Армию, я выиграл Гражданскую Войну, но Гуталин меня переиграл. Сначала аппаратно, а потом и политически. Идеологически я всегда был сильнее его, но что толку от идеологии, если между ней и массами стоит стальная стена. А грамотная и неправедная пропаганда иной раз сильнее любой правильной идеологии. Один финт Кобы с поговоркой "Врешь, как Троцкий", многого стоит. Гораздо больше шутливого Ленинского Иудушки.
И с деньгами, что на черный для Революции день я пристроил в банке у своего дядюшки Абрама Животовского, он четко все сделал, а ведь почти миллиард долларов был, но пришлось отдать, иначе бы из страны не выпустили. А ведь деньги были не на роскошную жизнь, а на Революцию.
1919 год. Гатчина. 7-я Красная армия
Меня зовут Иван Михайлов, я комбат 18-й дивизии Иеронима Уборевич, и сейчас я путем различных пертурбаций, переведен в штаб 7-й красной армии, чтобы выполнить свою главную задачу, убить кровавого демона революции Лейбу Троцкого, Монстра, без которого большевики падут. И на самом деле, я лейб-гвардии Кавалергардского Ея Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка, ротмистр, князь Оболенский и я не боялся принести себя в жертву спасению России. Сегодня в Гатчине, должен был состоятся митинг, и я как порученец, должен был с автомобилем находится у бронепоезда Председателя Реввоенсовета, который и был главной этуалью, этого совдеповского шабаша. И тут я пущу в дело трофейный Люгер, и на край, такой же браунинг, с выстрела которого началась Мировая война. Я был в новой штабной форме РВС из красной кожи, и был практически невидимкой. Взгляды патрулей и часовых с меня попросту соскальзывали.
И вот начался митинг. До этого я общался с Троцким всего три раза, получая пакеты для срочной передачи в дивизии, тогда стрелять не представлялось возможным, слишком много народу было в вагон. И его выступление на митинге я слушал первый раз...
В какой-то момент, я понял, что уже не сжимаю рукоятку револьвера, а жадно слушаю околдовавший всех вокруг голос Председателя РВС. Первую часть речи он посвятил, так называемой танкобоязни. Он в таких живых выражениях объяснил, что танки у генерала Юденича сделаны из деревяшек, которые можно легко прострелить из трехлинейки и напугать этим белые экипажи, до медвежьей болезни, что хохочущие красноармейцы, готовы были хоть сейчас пойти в атаку на танки Северо-Западной армии. А потом он заговорил о других фронтах и рассказал о том, что все белые армии держаться только на штыках интервентов, а вот когда скажем немцы ушли с Украины, их холуй Скоропадский, сразу сбежал из Киева, не имея дать отпор не только Красной армии, но и даже Петлюровцам. А ведь Скоропадский был моим командиров во время Мировой войны. После митинга. Я явился к нему в штаб и рассказал всю правду о себе. Он целую вечность смотрел мне в глаза, магнетически поблескивая своими пенсне, а потом сказал: 'Продолжайте служить товарищ Михайлов'.
Через месяц, я узнал, что моя настоящая семья отправлена на принудительные работы, до конца гражданской войны, это была обычная практика Троцкого, по отношению к семьям бывших офицеров царской армии, хотя при голоде который был в тылу, это была возможность выжить.
Меня расстреляли в 1930 году, во время первой стадии операции 'Весна'.
1928 год. Алма-Ата
18 января 1928 года я был силой доставлен на Ярославский вокзал и отправлен в Алма-Ату. Все мои оставшиеся сторонники были тоже сосланы в различные отдалённые районы СССР. Я пытался вести с ними переписку, но 18 января 1929 года Особое совещание при коллегии ОГПУ постановляет выслать меня за пределы СССР. Это был финал борьбы с триумвиратом - Зиновьев-Каменев-Сталин, который я проиграл, и сейчас Коба уничтожал своих бывших товарищей, хотя они пока этого не чувствовали. Но Бонапарт, всегда сильнее
сначала пришлось в Крестах посидеть.