Адское детство

сзади остаются на мёрзлой траве или инее следы. Разгребу иней на кочке, зароюсь ногами в её середину, обложив ноги сухой травой – и так  до следующей погони за свиньями. Или прыгаю сначала на одной ноге, затем на другой. Но всё время погода ухудшалась. Холодные дожди сменились  морозным инеем и первым мелким снегом. Теперь по утрам, провожая меня, мать плакала, предлагала мне свои галоши, но я отказывался, зная, что у мамы одна больная нога и ей будет ещё хуже. Ухожу  за околицу, оглянусь – мать ревёт и крестит меня вдогонку. Я теперь тоже начинаю плакать, проклиная свиней. И так весь день реву, бегая за свиньями.
На одном поле один раз наткнулся на брошенную силосную яму. Собрал невдалеке свиней, а сам забрался в остатки прошлогодней соломы, грея ноги. Вдруг одна нога наткнулась на что-то твёрдое. Разгрёб солому и отшатнулся – на меня смотрели огромные пустые глазницы голого черепа. Я вскрикнул и отбежал на другой конец ямы. Только начал разгребать солому – показалась рука скелета. Заорал что есть мочи от страха и побежал перегонять свиней на другое поле. Видно, замёрзшие китайцы здесь в своё время находили приют…
Наконец мои мучения закончились, и свиней загнали  на зиму в  тёплый свинарник. Матери  Калякин вдобавок к двум парам галош, дал два мешка турнепса и брюквы, а также по мешку ржи и овса. С этими припасами нам опять предстояло прожить зиму в телятнике. Мать и Надя Спирина в закутке телятника к тому времени соорудили шалаш – набили его свежим сеном и соломой. Но холод всё равно донимал нас. Теперь мы все впятером  лежали в телятнике, зарывшись в солому, и грызли замёрзшую сырую брюкву и турнепс, а также рожь и овёс. Печки и посуды, естественно, в телятнике не было, а костёр, который иногда мать и Надя разводили рядом, не особенно выручал нас. Выскочим из телятника к костру - а на улице морозище! Погреем один-другой бок, поджарим брюкву – и опять пулей в свой шалаш.
А  морозы в эту зиму стояли  опять просто  злющие. Наши скудные припасы заканчивались, и мать ревела, причитая:
  - Дети! Выживем ли эту третью зиму в проклятой Сибири! Что мне делать? Как сохранить вас? Боже, спаси нас! Сколько нам ещё мучиться?
Идём в контору колхоза. Зашли. В конторе дым  коромыслом от курящих мужиков. Все пришли утром за разнарядкой на работу. Кому за дровами в лес ехать на быках, кому за сеном - соломой в поля,  кому за кормами в Пономарёвку  или Пихтовку.
Мать с порога в истерику упала перед  Калякиным:
    - Нет  больше сил, нет мочи! Утоплюсь с детьми в  Шегарке  из-за тебя, паразит, душегубец! Пусть на тебе будет наша смерть! Ответишь перед Богом!
Сдался Калякин. Заматерился:
    - В рёбра мать! Оставайтесь, Углова, чёрт с  вами, здесь! Да не мешайте нам работать.
Стали мы жить в конторе - в проходной  комнате на полатях. Полати – доски под самым потолком у входа в комнату: там всегда тепло.  Мы весь день тихонько лежали на полатях, слушали гомон мужиков, глотали клубы табачного дыма.
Был  уже конец зимы.  Мы не выходили на улицу много дней, т. к. окончательно обессилели от постоянного голода. Овёс кончился, мать в отчаянии  не знала, что дальше делать. Шурка в начале года с месяц походил в школу, а затем бросил. Мы с каждым днём теряли интерес к жизни. Нам надоело плакать - голод приглушил все чувства. Все мысли были только о еде.  Какая-то апатия и равнодушие овладели нами. Накрывшись старым материным пальто – в рвани, в лохмотьях,  мы целыми сутками не слезали с полатей. Ногти на руках и ногах выросли огромные, все косматые, во вшах – мы медленно угасали. И, наконец, наступил кризис – предел нашего сопротивления и желания жить! Мать, постанывая, утром не смогла подняться больше на ноги и пойти добыть где-нибудь  на помойках или около свинарника, телятника, курятника  нам что-то съестное.
Прошла неделя, десять дней, две недели, как мы абсолютно ничего не ели. Жёлтые, пухлые,  брюзглые,  косматые – с длинными ногтями на руках и ногах, как у зверей. Вши открыто ползали  толпами по нашим телам, голове,  и даже по лицу, но сил их давить у нас уже не было. Мы были уже в бессознательном состоянии и практически не шевелились.  Живые мертвецы!  Нас могло спасти только чудо! А жизнь в конторе протекала под нами так же. Щёлкал счётами бухгалтер  армянин Мосес  Мосесович.  По утрам, отправляя мужиков на работы, матерился  Иван  Калякин. Гудели, курили махру  бригадиры, ругались и спорили при распределении  быков  сибирячки. Никому не было дела до трёх несчастных, замолкших  на полатях ссыльных. А, скорее всего, может, и догадывались люди, почему затихли дети. Значит,  умирают с матерью.  Ну и что – что умирают? Кого этим удивишь, когда ежедневно  в деревне вывозили трупы  в общие рвы – могилы десятки таких же обездоленных  несчастных  людей, брошенных на произвол судьбы жестокой властью!  А уж сотни китайцев, непонятно за что и почему сосланных в эти двадцать две деревни огромной  Пихтовской зоны -  первые замёрзли, окоченели и погибли от голода. Что удивительно?  Не один из них не осмелился грабить, убивать местных жителей. Они мирно побирались, бродили между деревнями, пытались рыться в снегу и мёрзлой земле, добывая  остатки картошки, турнепса и брюквы, ржи и льна. Первое время китайцам кое-что подавали, но ближе к середине зимы  сибиряки перестали делиться с ними,  и они начали умирать.  А власть равнодушно взирала на массовую гибель китайцев.
Итак, мы умирали.  Как – то ночью мама еле растолкала нас. Она рыдала:
    - Колюшок, Саша, очнитесь, проснитесь! Пока ещё в сознании – давайте попрощаемся! Мы завтра- послезавтра все умрём! Я явственно это видела во сне! Мои родные деточки! Простите меня за всё! Простите, что не сберегла вас!
Мы все трое обнялись и  горько завыли. Солёные  слёзы мамы и Шурки смешались с моими слезами, но вдруг во мне что-то проснулось. Я закричал:
    - Мамачка! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать! Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Мы рыдали, целовали друг друга и медленно уходили в мир иной, теряя опять сознание. Но для нас чудо  всё - же состоялось: мы остались живы!  Бог сохранил  и помог нам – в этом я уверен! Нашлась добрая душа в этой  глухой и суровой  деревушке! Учительница  Ольга Федосеевна  Афанасьева  (депутат райсовета)  забежала в контору, заглянула на полати - мы слабо зашевелились.  Маму еле стащили с полатей и привели в чувство. Ей Ольга Федосеевна дала больше полбуханки  хлеба  и нам за щёки сунула по маленькому  кусочку, сказала:
    - Дети! Хлеб не ешьте, а только медленно сосите – иначе умрёте! Потерпите немного! Вас спасут! А вы, Углова, постарайтесь завтра найти меня. Чем могу - помогу!
  Мать, шатаясь, поднялась, заголосила, кинулась в ноги к Ольге Федосеевне, целовала руки, благодарила.  Она осталась, а нас повезли во Вдовинскую  больницу.
От холодного воздуха пришли в себя – голова кружилась. Помню, занесла  в помещение  меня какая-то  женщина, говорит:
    -  А этот ещё ничего - щёки есть! А постарше, видно,  не выживет!
Скинули с нас лохмотья -  и тут я потерял сознание…
В больнице мы оклемались, радовались переменам, повеселели. Через месяц нас Ольга Федосеевна устроила в детдом, куда обычно не принимали детей «врагов народа». Мы  провели в детдоме практически четыре года. Это были, пожалуй, самые счастливые дни  в Сибири. Мы радовались своему спасению и  дышали полной грудью, почувствовав себя нужными кому – то: ведь нас опекали воспитатели и  учителя. Мы тогда ещё не понимали полностью в силу своего возраста, в каком адском котле  жили.  Временно избавившись от голода и холода, мы быстро забыли все невзгоды и несчастья, так неожиданно обрушившиеся на нас. А между тем свирепые репрессии над  людьми  вовсю бушевали  и у нас в деревне Вдовино. Только позже  узнаем, что мы жили в центре большой  Пихтовской зоны, созданной специально для ссылок. Сколько их было – этих зон? Кто знает сейчас и хочет ли знать правду наш народ?  Жизнь скоротечна и всё  быстро забывается  - тем более современная власть все эти репрессии старательно замалчивает. А тогда Сибирь – да что там Сибирь? – вся Россия представляла собой единую тюрьму, единый лагерь, единую казарму, единый колхоз и единую зону ссылок. И кто это придумал и для чего? Большевики, конечно, проклятые большевики! Им нужны были рабы для бесплатного труда по индустриализации России. Им надо было создать в огромной стране атмосферу страха и беспрекословного подчинения властям. Жизнь отдельного маленького человека для тиранов ничего не значила. Главное – государство, а человек в нём – винтик! Только в 1955 году закончилась эта кровавая канитель, когда объявили  ссыльным всех потоков о свободе.
Ещё до войны сюда направляли огромный поток  кулаков  и подкулачников - зажиточных работящих крестьян, которые начали здесь строить новые и обустраивать старые деревни, посёлки и хутора.  Появились леспромхозовские посёлки. Сюда – в Васюганские болота, продолжали методично ссылать  после войны потоки людей, независимо от времени года. Здесь безвинно погибли тысячи  советских граждан! Самое обидно, что во время перестройки  мир узнал всю правду о многочисленных лагерях, тюрьмах, стройках, зонах в России, но нигде и никогда я не слышал ничего о нашей  Пихтовской  комендатурской  зоне. Поэтому считаю большой честью для себя поведать потомкам  об этих ужасных местах, т. к. на собственной шкуре испытал «прелести  советской власти», о которых сейчас, всё  позабыв, жалеют многие россияне.  Рядом с нами жили известные люди – Светлана Бухарина, дочь расстрелянного Николая Бухарина. В Пихтовке, куда я впоследствии поехал учиться в восьмой класс, я жил на одной улице с Анастасией  Цветаевой – младшей сестрой известной поэтессы  Марины  Цветаевой. Здесь же  жила известная  Зара Весёлая – дочь расстрелянного  писателя  Артёма  Весёлого – Кочкурова.  Во Вдовинской  больнице рядом с матерью работали  знаменитые  польские медики – хирург  Дакиневич  Станислав Владиславович и врач  Вацлав  Константинович  Подольский. В двадцати  двух  деревнях  Пихтовской  зоны жили также популярные актёры, учёные, певцы, музыканты.  Были также художники, офицеры, инженеры, экономисты, преподаватели, медики  и масса простых людей. Я знал многих  русских, белорусов, украинцев, евреев, поляков. Здесь было  очень много  китайцев и  молдаван.  А  узбеков, эстонцев, литовцев, латышей, армян, немцев и кавказцев?  Здесь сталинский сапог вовсю топтал души  ни в чём невинных людей.
Директор  детдома  Микрюков тоже был сыном кулака.  Когда мы встретились  с ним через десятилетия в Кисловодске (он отдыхал  неоднократно  в санатории «Кавказ»), то я не узнал его. Этот строгий и недоступный чиновник превратился в жалкого  седого и больного старика. Несколько вечеров мы сидели за рюмкой коньяка, вспоминая прожитое.  Разговаривали, перебивая друг друга, обнимались, плакали. Теперь и он рассказал  правду о себе:
-  Я  ведь  тоже детдомовский! В тридцатом году  с первой партией  вятских  кулаков (а после  с Алтая много прибыло) нас  прислали в Сибирь. Отец, мать, брат и сестра. Все погибли! Я  чудом выжил в детдоме. Баржами тянули от Новосибирска. Тысячи людей. Трюмы барж задраены