Словарик. Опыт. Залёт.

   

Залёт. В данном случае это отнюдь не про случайную беременность, как может подумать современная читательница. В армии понятие «залёт» означало одно: человек попался на чём-нибудь шибко неуставном. Собственно говоря, можно выделить три типичных причины: драка, «самоволка» и пьянка. Драки у нас, как я уже говорил, случались крайне редко, «самоволки» тоже. Залёт «по пьянке» я помню за службу вообще только один. Но организовал его именно я! И горжусь этим уже Бог знает сколько времени…
Дело было так. У нас служил некий старший лейтенант Бурак. Как раз при нас он вырос до капитана. Кстати, чем-то он и напоминал свёклу – приземистый, плотненький, с вечно красным лицом. Сейчас я бы, наверно, посочувствовал: повышенное, видимо, было давление. Тогда, конечно, мысли про давление мне и в голову не могли придти!.. Так, подтрунивали над ним по мере сил и почти что в глаза. Уж больно он был смешным человеком.
Например, однажды в воскресенье, радением замполита (см.Замполит), во исполнение его непростых и дальновидных педагогических дум, был устроен футбольный матч: срочники против сверхсрочников и офицеров. Наши ребята, ведомые Сашкой Никаноровым (сыном, между прочим, знаменитого в своё время футболиста и хоккеиста), легко обыгрывали кадровых военных. Те, конечно, были позрелее, может быть, и повыносливее, но явно уже меньше времени, чем мы, уделяли физподготовке. Не помню, при каком счёте (помню только, что мы обыгрывали всухую), кадровики начали злиться. У тогда ещё старшего лейтенанта Бурака это выразилось в следующем. Получив кедом по ноге при попытке прорваться к воротам, он вдруг остановился и заорал противнику: «Стой! Смирно!»… Ну, смешно, конечно. Причём смешно было не только солдатикам. Однокомандники даже попытались убрать его с поля и заменить, но Бурак был упрям, как всякий настоящий белорус… Да, кликуха у него была – «бульбач», и, очевидно, он её тоже знал.
Этот капитан Бурак был начальником нашего отделения. Однажды он, будучи дежурным по УТБ, зашёл в умывалку – пообщаться с личным составом в неформальной обстановке. Мы уже были «дедами» - до дембиля оставалось меньше ста дней. Компания была известная: Бураковский, Гошка да я. А настроение у нас было – борзеть (см.Борзеть) Мы и борзели, шутковали над «бульбачом», подкалывали… В частности, мной был произнесён монолог о том, что надо бы к нам относиться помягче, а то возьмём и  распустим «молодых» - то-то они полезут в «самоволки» и вообще в «залёты». Опыта-то нет!.. Бурак, в общем, помалкивал, только багровел. Не спор он был на язык!.. Даже на почти прямые грубости Гошки он не нашёлся, что ответить. Зато назавтра…
На утреннем построении на плацу майор Дейнега с плохо скрываемым злорадством вызвал меня из строя.
- Вы вчера угрожали офицеру?
- Ну, как сказать, - протянул я, соображая.
- Пять суток ареста! – отчеканил Дейнега (это был допустимый для него максимум)
- Есть пять суток ареста! – я уже успел собраться и, отдавая честь, расплылся в нарочитой улыбке – чтобы все видели!.
Гошка на тот же вопрос сообразил чётко и просто ответить:
- Никак нет! – и был оставлен в покое.
Про Бураковского майор, видимо, просто забыл. Главное было сделано: он прижал ненавистного штабного. (А я ему был давно ненавистен. Это отдельная история, в которой много всего: продукты для него из Москвы – я сумел увильнуть от просьб об этом родителям, Гегель для солдата-умника (см.Библиотека), вредное влияние, которое я оказывал, по его мнению, на более молодых и менее грамотных солдат, и т.п. Пока я не знаю, куда эту историю вставить, но ненавистен я ему был точно)
Ну, ладно!.. Я отправился в канцелярию, почти сразу твёрдо решив, как сейчас говорят, послать ответку. Кстати, начальник штаба был явно смущён и приговаривал утешительно, что всё, мол, перемелется…
Через два дня была раздача денежного довольствия.  Доверенные лица (тот же Гошка, в частности) собрали со всех московских «стариков» по рублю, я добавил аж десять своих, деньги вручили кому-то из спортроты (их практически не проверяли на КПП), и в казарму были пронесены две сумки с искомым портвейном «Агдам». Сумки поставили в дальний, спортротовский сортир, рядом положили стакан. Каждый по очереди приглашался этот стакан выпить, а потом придти и за вторым.  Через полчаса в казарме явственно запахло спиртным. Тут появился дежурный капитан Широков (сам, между прочим, как передавала молва, незаурядный алкаш) и прямо пошёл на запах, к его, так сказать, первоисточнику. Я, уже хвативший два стакана, двинулся за ним, воображая, что сумею его как-то уговорить. Не вышло! Широков обернулся ко мне и, по интонации как бы извиняясь, сказал: «Не могу! Оружейка под боком, и вообще»… Оставшийся портвейн был им конфискован, а я, как потом мне рассказывали, ещё долго орал песни и куражился. Всё-таки я в армии почти не пил, и от двух стаканов портвейна меня развезло.
Назавтра я стоял в кабинете начальника УТБ, подполковника Гончарова. Он, да ещё подполковник Шевченко, замполит базы (см.Замполит), сидели за столом и выспрашивали. Гончаров делал это с плохо скрываемой брезгливостью, Шевченко же, напротив, увлечённо и почти страстно.
Похмелья я тогда ещё не испытывал, но лёгкую депрессию ощущал. И стоять было тяжеловато. Главным было не забыть основные тезисы. Кто сдавал деньги и кто проносил портвейн в казарму – не знаю (а я действительно знал неточно) Кто пил – не скажу.
В какой-то момент Шевченко вкрадчиво спросил:
- А кто стоял на тумбочке после ужина?
Ну, тут скрывать было нечего. Фамилии дневальных и график их дежурств заносились в журнал.
- Рядовой Голосов, - свободно ответил я. Подполковники удовлетворённо пошевелились.
- Ну вот, первую фамилию вы уже назвали… Пойдём дальше? – заметил Шевченко. Я, как сейчас помню, лихорадочно порылся в памяти – не сказал ли чего лишнего, не назвал ли кого зря. Нет, это были, как сказали бы сейчас,  дешёвые понты спрашивающих, попытка подловить…
Забавно всё-таки: я был тогда в два раза моложе подполковников, гораздо младше их по званию, но, честное слово, смотрел на них презрительно и как бы свысока. Уж очень непотребным делом они занимались. По-моему, они оба это чувствовали, но если Гончаров поёживался и явно стремился побыстрее всё закончить, то Шевченко, повторяю, был страстен.
- Вы натуральный начётчик! – сказал он мне в конце допроса.  – Гегеля читаете, а туда же!..
У меня не было ни сил, ни желания что-то ему возражать. Очень хотелось побыстрее отделаться, сесть на лавочку и спокойно покурить.
Кроме меня, на губу на десять суток были отправлены ещё двое: Гошка (этот, без всяких особых доказательств, просто «за компанию») и невезучий Шурка Голосов – угораздило же его стоять во время основных событий на тумбочке! (Не отправлять же на губу девятнадцать человек!)Меня  ещё потрепали по комсомольской линии –  «строгий выговор с занесением в учётную карточку». Ну, об этом мне подробно рассказывать неохота. Скажу только, что был искренно удивлён и как-то ободрен поведением на собрании  салаг, к которым я был всё-таки достаточно строг. Они прямо спрашивали меня, как им голосовать. Подполковник Шевченко недвусмысленно объявил о праве политотдела училища заменить меру взыскания, я связываться далее не хотел и сам предложил себе «строгача». Не удержусь ещё сказать, что мои комсомольские документы они не отправили, как положено, в райком по месту жительства – ждали, когда я устроюсь на работу. И вот в марте, когда я уже давно работал в метростроевской многотиражке и был, например, членом штаба всесоюзной ударной комсомольской стройки, пришла моя учётная карточка – вместе с характеризующим письмом. Конечно, Шевченко несколько переборщил в своей мстительности.
- О тебе тут такое понаписано! – сказала мне Таня Милютина, секретарь комитета комсомола Метростроя.  Правда, письмо почитать не предложила.
- Ну что ж,- помню, сказал я. –Суди сама, чей я шпион – британский или, не дай Бог, «Джойнта»… Таня была девушкой достаточно интеллигентной, чтобы оставить это дело без каких-либо последствий.
Майору Дейнеге, кстати, тоже объявили выговор. Для офицера это означало гораздо больше, чем для меня губа. Напоминаю, она была у нас войсковая, своя. В чём-то она была даже уютна.