бесстыжие!
Александр курил, слушал негромкий бабулин говорок - и оттаивал.
Дома… Он был дома… Здесь когда-то жили его отец и мать. Здесь когда-то – давно-давно - родился и он. А потом, когда ему было два года, семья переехала в Новосибирск. А баба Лена осталась здесь. А теперь, видимо, и он останется…
На столе, как чудо чудное из далекого 84 года, стояла ополовиненная бутылка «андроповской» с зеленой этикеткой. Бабушкины щи в тарелки. Соленые огурцы. Три красных огромных яблока. И сидели они - внук и бабушка.
Темнело. Они сидели в потемках, не включая свет, и говорили, говорили… И много еще было вечеров, когда они сидели вот так вот, вдвоем, не включая свет…
А потом баба Лена начала резко сдавать. И угасла месяца за два - три…
Сашка не мог тогда никуда устроиться; бедовали на две пенсии. А, может, и хорошо, что эти последние дни он постоянно был дома. Кашки какие-то варил, бульоны; убирался; помогал соседке мыть бабулю в ванне, носил на руках в туалет.
А баба Лена не стеснялась. Она уже наполовину жила в каком-то другом мире: говорила что-то себе под нос, плакала беззвучно, улыбалась чему-то своему, всплывшему в старческой памяти.
Когда сознание прояснялось - жарко шептала внуку сухими губами: «Сашенька, милый, женись… Сашенька, женись… Хоть внучков посмотрю…
-Женюсь, баба, женюсь…- гладил он ее по голове.
-А мы сидим с ним на горке, за руки держимся - и плачем, плачем…- как-то враз переходила она на другое. Смотрела в потолок выцветшими блеклыми глазами и видела что-то свое, далекое. – Плачем, плачем… Цветочки уже голубенькие цвели… Кругом так… И не пришел больше… Убили… Беляки убили…
Санька догадывался: о деде она вспомнила. Служил он когда-то в 20-х командиром в городской милиции. Зарубили в одной из вылазок. И не поймешь - кто: то ли белогвардейцы, то ли бандиты, то ли еще кто…
И почему-то после бабушкиных похорон чаще всего вспоминалось именно это: «…за руки держимся - и плачем, плачем…». Не детей своих вспомнила перед смертью, не внуков, не голод, не войну - любовь свою вспомнила. Короткую. Простую. Лишь один пригорок… Да цветы цвели… Голубенькие- голубенькие…
Александр сидел у исполосованного дождем окна и пытался сосчитать дни. Получалось: пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть дней минуло, как от Иринки пришло последнее письмо.
Он тяжело, по-стариковски поднялся. Открыл книжный шкаф и пересчитал лежащие на полке деньги. Взглянул на часы.
С Эльзой надо что-то придумать. Привалова попрошу. И Галка (слава Богу, вернулась) поможет, покормит, погуляет… Ничего. Протянут неделю, деньги оставлю.
Снова посмотрел на часы.
Всё, Сашка, всё. Решено. Иди за билетом.
. . .
Он всё-таки дал ей телеграмму. Очень страшно было звонить в дверь, за которой тебя не ждут и, может быть, совсем не хотят видеть.
А так… Ну, встретимся на перроне… Ну, перебросимся парой слов… И если что, то… всё… Всё! Здесь же и разбежались! Сел в обратный поезд – и ехай обратно!
Он кое-как дотерпел эти последние медленные поездные метры вдоль перрона. Вышел в сумрачный дождливый город, встал, озираясь. Его нечаянно толкали выходящие из вагона, но Сашка не замечал этого, вертел головой по сторонам.
Его Иринки не было.
Ни чьей Иринки не было.
Была людская пустота в этой толпе пассажиров.
Он отошел в сторону, закурил. Как-то разом обожгло глаза стылым ветром и заныли зубы, как при морозе.
Остывающий, родной когда-то город равнодушно шумел рядом.
Александр не знал, сколько он так ждал. Во рту стояла горечь от выкуренных сигарет. Затем он забросил сумку на плечо и двинулся к вокзальным кассам.
- Сашка! Сашка!!! – крикнули сзади.
Она бежала к нему по перрону, пытаясь рукой придержать развевающиеся полы длинной куртки. – Сашка!!!!!
Он бросился навстречу.
Иринка уткнулась ему в грудь.
- Сашка… Сашка… - сквозь слёзы донеслось до него. – Я думала – ты ушел…
- Ну, чего ты, Ир… Ну, чего ты, - шептал он и гладил, гладил её по голове. – Чего ты… - И сам плакал. – Чего ты… Здесь я…
Она затихла. Затем медленно подняла к нему зарёванное лицо.
- Вот она, моя Иринка, - подумалось ему. Он шмыгнул носом. – У тебя щека почему-то в крови. И косынка… - сипло сказал Сашка.
- Это я в аварию попала, - улыбнулась она счастливо мокрыми глазами. – Потому и опоздала.
Он только сейчас почувствовал сквозь одежду, как её колотит. Достал носовой платок, подержал чуть-чуть под дождём. И осторожно, будто боялся дотронуться до чего-то хрупкого, вытер ей щеку.
- А у меня ещё и ладошка в крови, - всё так же счастливо пожаловалась она. – Это я ладошкой всё испачкала.
- На, зажми платком, - сказал он. – И пойдём. Трясёт тебя всю. – Он обнял её за плечи. – Где у тебя здесь машина?
«Мицубиси» её нелепо стояла впритирку с кузовом «газели». И везде валялись осколки фар и зеркала.
У «газели» стоял крепкий невысокий мужичонка, почему-то с бортовой ручкой в руках, и терпеливо их дожидался.
- Вот, видите? Я же говорила: через десять минут… Спасибо, что поверили, - зачастила Иринка. – А чего сейчас делать? ГАИ вызывать?
- Гибедеде, - усмехнулся мужичок, покосился на Александра. Тот, присев, осматривал повреждения. – Встретили хоть?
Иринка кивнула.
- Земляк, у тебя-то чего? – Александр поднялся. – Здорово повредила? – спросил «газелиста».
- Конечно, здорово. Вишь, ручку оторвала? – мужик снова усмехнулся. – Да ладно. Езжайте с богом. Ничего не надо.
Иринка отвернулась, снова заплакала.
- Точно не надо? – Александр смотрел в упор на водилу.
- Точно, точно, - мужик притянул борт куском резины. – Езжайте с богом.
Они уже второй час сидели у неё на кухне, и Ирина всё рассказывала и рассказывала ему о своей жизни. Плакала беззвучно, вытирала скомканным платком глаза и щеки – и рассказывала. А он молчал и слушал. Лишь иногда вставал и курил у открытой настежь форточки.
Дождь монотонно стучал по оцинкованному отливу подоконника. И время от времени сыпало снежной крупой.
- Скоро совсем город снегом придавит, - подумал Сашка. – Ни проехать…
Оглянулся. Стол с нетронутыми салатами. Нераскрытая бутылка вина. Остывающий чайник у плиты.
- Иришка, давай я вино открою? – спросил он.
- Ой, давай! Я сейчас!.. Бокалы!..
Достала с полки забытые бокалы, присела, пригладила волосы.
- Ты прости меня, Саш. Разнылась что-то… Ты приехал, а я ною, ною…
Сашка наливал вино и вздрогнул: показалось боковым зрением, что кто-то мелькнул в конце коридора. Нет, почудилось.
- Нормально, Ириш, нормально. А где сейчас он, Юрий твой?
- Кто его знает, - равнодушно отозвалась она. – Лет двадцать не виделись. К чему? Сын живой был – и то не виделись…
- А зачем… - он прервал себя на полуслове. – Давай за встречу выпьем.
- Давай, - она наконец-то подняла глаза. – Мне первый раз за много лет хочется выпить.
- Вот и выпьем!
Они чокнулись и выпили.
Александр вновь отошел к окну покурить.
- Саша, а ты что хотел спросит? – Она включила чайник и, не оборачиваясь, ждала ответа.
- Да… так… - замялся он. Затем решился: - Говоришь: «вечность не виделись…» Зачем же ты тогда замуж за него пошла?
Она обернулась. На лице блуждала улыбка. Он отвёл глаза, уставился на настенный календарь.
- Ну, ты же помнишь, как мы с тобой простились?
Сашка молчал.
- …Мамка в командировке, а тебе завтра в армию… Я хотела, чтобы ты был первым… И единственным.
Сашка всё помнил. И к лицу его сейчас, немолодому, морщинистому, вмиг прихлынул жар. Обжигающий, нестерпимый.
Он с силой оттолкнул её тогда от себя.
- Дура! – заорал некрасиво, хотя самого аж трясло от её близости! И хлопнул дверью! И больше они не виделись до сегодняшнего дня.
А она всю ночь выла в подушку.
Любимый ушел. Навсегда.
А любимый её – высокий, широкоплечий – шёл тогда по пропахшей черёмухой улице куда глаза глядят. И шептал:
- Дура! Ты же не знаешь, как это – ждать два года. Да ещё в шестнадцать лет! Проклянёшь через месяц! Дура…
Вот так два росточка любви пытались тогда помочь друг другу. Будто всё наоборот, всё назло делали этой любви. Но так пытались!..
Александр всё-таки посмотрел на Ирину.
- Я всё помню, Ириш. Всё.
И такая тоска стояла в его глазах, что Иринка опять беззвучно заплакала.
Засвистел и отключился чайник. Хлопнула под ветром форточка.
- Ириш, - негромко сказал Сашка. – Поехали жить ко мне.
И снова гнетущая тишина на кухне.
- Я не могу, Саша. Я не одна.
Г Л А В А 6.
Девчушка лежала в спальне в большой мешковатой пижаме. Глаза её на измождённом синеватом лице казались громадными. Бездонными.
Она внимательно смотрела на них, и зрачки её, как у кошки, то сужались, то расширялись.
- Она слышит нас? Что с ней? – шепотом спросил Александр.
- Слышит. Слабая только. И эмоций никаких. Больная пока. Наркоманка. Эльвирой зовут, - Ирина заботливо поправила на ней пижаму. – Эля, ты подожди минут десять, ладно? Я приду сейчас и поставлю.
- Капельницу ставишь?
- Да, «почистить» её надо…
Сашка тяжело присел на край кровати, взял в свои ладони её безжизненную руку.
- Эля… А у меня тоже дома дочка. Только хвостатая и лохматая. Эльзой зовут. Тоже меня… - он сглотнул комок в горле. – от смерти спасала…
За спиной молчала Иринка. Закусила зубами костяшки пальцев, чтоб не заорать – и молчала.
- Ничего, - тихо и ласково продолжал Александр. – Вы обязательно подружитесь… - и гладил, гладил Эльку по руке.
И Элька тихонько сжала его большую ладонь.
Р.S.
«…И посланным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате.
И дольше века длится день,
И дольше века длится день,
И дольше века длится день,
И не кончаются объятья»
«Если тебе трудно, если тебе плохо,
Если что-то встало на твоём пути –
Не спеши с решеньем, погоди немного.
Ну, а если всё же ты решил идти –
Оглянись во гневе, оглянись во гневе:
Так ли ты прошёл свой путь земной?
Оглянись во гневе, оглянись во гневе
Ты на тех, кого оставил за собой»
