Город выстуженной любви, или Клейменные жизнью. С.Баюн, Вл.Потапов

начинал беззвучно плакать. И все  вокруг  начинали плакать.
  Потом куда-то долго ехали. И гробы стояли рядом в машине, мешали выпрямить ноги. Потом крышки заколотили гвоздями, опустили в могилы и начали бросать вниз комковатую землю. И Сашка бросал. И долго потом оттирал грязную ладошку о брюки. Злился: что за фарс?! И манекены эти…  Будто копии жены и  дочки… Рожу бы набить этому кукольнику! Сука! С себя бы уж лучше копировал! А мои… Ребята, где мои? Где  Аревик и Каринка?! Он начал тревожно озираться, не видя семьи. Пашка с Олегом притиснулись к нему.
  -Командир, айда в машину. Посидим, покурим, да? Пошли…
  -Погодите,  мои здесь где-то были… потерялись…
  -Пойдем, пойдем.
  Он покорно давал себя увести.


  Ах, как он удачно увидел эту сараюшку рядом с уборной!
  -Ты куда, Сань?- Пашка поднялся следом.
  -Сиди. В туалет я…
  -Давай помогу, чего ты…- Пашка поставил стакан на стол.
  -Сиди, сказал! Не стыди меня, Паша. Сам справлюсь. Поминай.
  Александр, скособочившись, побрел в конец двора. Сзади, за длинными накрытыми столами люди поминали  похороненных Аревик и Карину. Его жену и дочь. А он шел через двор в уборную. Закрыл за собой дверь. И внимательно наблюдал сквозь щель за ребятами. Видел, как Олег одернул за руку Павла, усадил того на скамью. Павел еще несколько раз оглянулся  на дальний конец двора, затем поднял стакан.
  Сашка быстро, насколько позволяла рана, вышел из уборной и юркнул в сарай.  Опустил щеколду, огляделся. Пусто! Пусто!!! Ничего нет! Валик соломы в углу - и все! Заскрипел зубами от отчаянья, закрыл глаза.
  Ремень, урод, ремень!!!
  Выдернул ремень из  брюк и неловко, одной рукой,  помогая себе зубами, смастерил петлю. Поискал глазами, за что бы зацепить, и увидел на уровне головы вбитую в брус скобу. Заковылял к ней. Под ногами что-то жалобно пискнуло. Щенок!
  Сашка ногой отпихнул того в сторону, накинул ремень на скобу и попытался затянуть его понадежней. Сил не хватало.
  Щенок опять подлез под ноги.
  -Уйди, сучонок,- прошипел Александр. Ухватился здоровой рукой за край ремня и повис на нем. Скоба держала. И вдруг вырвалась из бруса!
  Сколько он лежал в беспамятстве - он не помнит. Очнулся от прикосновения чего-то мягкого и нежного.
  Щенок возвышался пушистой громадой у самых глаз и старательно облизывал соленые от слез и пота Сашкины щеки. Темные, с карими искорками пуговицы глаз внимательно высматривали, все ли вылизано?..
  Ныла рука. Но вставать не хотелось. Хотелось лежать  и лежать. И чтобы тебя гладили языком по лицу.

  Когда Олег выбил дверь в сарай, то увидел сидящего у стены Александра. А на коленях у того спал щенок. Сашка гладил его здоровой рукой и что-то тихо говорил.
  -Чего ты, Олега?- спокойными глазами посмотрел он на друга. -Путем все, не боись… Помоги мне подняться.
  Прислонился спиной к стене. Задышал тяжело и часто. Рубашка у левой ключицы прилипла к сочившейся ране, забурела.
  В дверь мимоходом заглянула какая-то женщина в черном и так же молча исчезла.
  -Возьми щенка. Тяжело держать… Что ты, Олег, не боись,- вновь сказал  Сашка. - Живой я…- С каждым словом из груди вырывался хрип.
  Влетел Пашка.
  -Здесь он, здесь, Паш, живой…- Олег волок Александра к выходу. –В дом давай его, перевязку делать… Вырубился, видно, опять… Возьми щенка.
  Александр вдруг уперся.
  -Ребята, я в госпиталь поеду. Отвезите меня. Тестя только попрошу: пусть щенка сохранит. Мне сейчас без него…- Сашку повело в сторону, и он обмяк на Олеге.
  -Тащи к машине!
  Пашка поспешил за ними. Споткнулся. Посмотрел под ноги. Увидел на земле удавку со скобой. Торопливо ее поднял и забросил в дальний конец сарая, за солому. Затем плотно закрыл за собой дверь.

                                              .      .      .
 
 
  Третье письмо Александр достал из приваловского ящика сам. У Привалова, шалопая, даже  замка на ящике не было.
  Одна? Почему она одна? А где этот, муж, Ален Делон ее доморощенный? Виталий, кажется…  И ребята писали: сын у них родился тогда… А где сын?
И что случилось с ней три года назад?
  Медленно разулся, прошел на кухню, машинально включил чайник, машинально закурил.
  Никто не звонит, никто не приходит… Никто не звонит, никто не приходит, никто не звонит, никто не приходит… Одна…
  Дым неторопливо, пластами тянулся к форточке.  Слой пыли на телевизоре, на тумбочке, на холодильнике… Везде пыль. Гора  грязной посуды в мойке.
  Тоскливыми глазами  посмотрел на все это запустение.
  -Заср…ся  ты совсем, Сашка.  Дерьмом зарос, гуманоид хренов.  Скоро и сам мыться перестанешь… Отставник, тоже мне…
  Чайник радостно зашумел.
  Сашка с трудом отыскал чистую чашку, заварил жменю. Заглянул в холодильник. Морозно и пустынно. Кастрюля с Эльзиной жратвой да  две банки «Сардина в масле». Уху сварить, что ли?.. Кастрюлю ж мыть надо…
  Достал консервы, вскрыл банку и присел за стол, будто в столовке: перекусить да уйти побыстрее. Вновь развернул письмо, перечитал.
  Случилось у нее что-то… Права она: не пишут незнакомому человеку такие письма. А она написала. Видимо, кошки на душе скребут. Протер куском хлеба банку изнутри, запил чаем. Надо что-то делать… Через час снова жрать захочется.  Выгреб деньги из кармана брюк, пересчитал. Написать ей надо, встряхнуть как-то…  Траванется еще с горя… Иль, как ты, в петлю полезет… Хотя… Не полезет сейчас из-за того, что случилось… Три года прошло… Из-за тоски полезет, от одиночества… Забыл, сколько денег, снова пересчитал. Курицу купить надо, бульон сварганю. На неделю. Так, хлеб и масло…  Сигареты… Сейчас написать! Сходить в магазин- и написать…  И спички…
  Вновь оглядел кухню. Сквозь запыленное стекло ему улыбались его девчонки с той, последней,  сумгаитской фотографии.
  -Чернушки вы мои.- Он не оторвал от них взгляда. –Плохо мне, девочки… Будто предаю вас…  Как крыса…
  Предзакатное солнце осторожно, краешком зацепилось за фотографию.
  Сашка опять бездумно  посмотрел на зажатые в ладони деньги. Скомкал их, сунул обратно в карман и пошел за тряпкой: порядок наводить.  Нельзя звереть от одиночества. Ты, майор, или-или… Жизнь выбрал - значит, живи. По-человечески живи! И другим не давай сдохнуть.

  «Здравствуйте, Ирина.
    Не ожидал, что Вы напишите. Спасибо Вам большое.
    Я не знаю, что случилось  в Вашей жизни три года назад. Наверное, что-то                       
    страшное и непоправимое, судя по Вашему житью-бытью.
    У меня тоже всякое случалось. Я одно только понял: нельзя после горя   
      жить амебой…»
  Он остановился на слове. Пару раз глубоко затянулся сигаретой и
продолжил.
    «…Жить надо, а не доживать. И никто, кроме самого себя, не заставит.
      Помочь - смогут, а заставить жить на полную катушку - только сам и
      никто больше. Проходили мы уже это… Трудно, особенно когда один на
      один с горем, а надо…  Нет других вариантов.
      Извините, что лекцию целую прочел. Ненавижу учить других. И сам 
      советы ненавижу. Просто зацепили Вы меня своим одиночеством, сам 
      через это прошел…
      Вы же пишете: улыбаться стали… Вот и хорошо! Вам, наверное, и  улыб-
      ка  к лицу…
      А про одиночество… Котенка заведите, что ли… Или собаку… И выслу-           
      шает, и с советами не сунется. И ко мне - то, честно говоря, тоже не прислушивайтесь. Самой все решать, раз рядом никого нет.
      Жизнь дана. Надо жить. Чтоб и самой светло было, и окружающим.
      Александр»

  Снова закурил. Невольно посмотрел на стену. Жена с дочкой продолжали улыбаться с фотографии сквозь чистое блестящее стекло. 

      Г Л А В А  4
 
Хороший он, похоже, человек, этот дед челябинский. Люди часто от чужой беды отворачиваются, сторонятся её. Как будто несчастливостью заразиться можно. А этот не шарахнулся от Ириных признаний. Наоборот, постарался приободрить, поддержать. Неумело, неуклюже, а попытался. Повезло кому-то с отцом, да и муж он наверняка хороший.
Ирина ещё раз перечитала письмо. Чудак человек. Как будто одиночество для неё проблема. Да оно ей почти родное. Она всю жизнь была одна. И когда с мамой жила, и потом, с мужем. И после, в той жизни, которая привела Ирину к такому грустному итогу. Привыкла Ирина к своему одиночеству.
А вот сын с одиночеством сродниться не смог. Попытался спрятаться от него в мир видений и грёз, но нашёл там не спасение, а смерть. Не пришёл к ней и не сказал: «Мама, мне плохо, помоги». Не доверял. Не смогла Ирина стать сыну близким человеком. Да и не пыталась. Собой занималась.
И ведь знала, хорошо помнила, как мучительно быть одному в детстве, особенно в пятнадцать – шестнадцать лет. У неё хоть Санёк был. У Дениса такого верного друга не случилось. И мать оказалась плохой. Потому и ушёл её мальчик.
Когда-то мечтала Ирина, надеялась, что станет сыну настоящим другом. Не сумела, не смогла. Стоило изменить себе в одном, позволить отступить от собственных принципов, как незаметно и весь рисунок жизни перекроился. Глядь, а уже всё другое, и она, Ирина, тоже другая. И время, и мысли у этой, другой Ирины, заняты не сыном, а чужими, ненужными делами и людьми.
Да, так было. И за это будет она казнить себя, пока живёт.
Ирина вытерла насухо мокрое от слёз лицо, подвинула к себе лист чистой бумаги.
«Знаете, Александр, над тем, сердитым Вашим письмом я улыбалась. А над этим, бодрым, которым Вы старались поддержать меня, плачу. Я вообразила вдруг, что Вы мой отец.
У меня не было отца. Вообще, никогда. На мои расспросы мама, не стесняясь, отвечала: «Не знаю, отстань». Когда я чуть повзрослела, то поняла, что она действительно не знала, от кого меня родила.
Сама она выросла в детском доме. Наверное, поэтому в отношениях с мужчинами она была так непосредственна. Она просто ту, детдомовскую, насквозь общественную жизнь без корней, пыталась приспособить к взрослой жизни.
И матерью быть её никто не научил. Мама работала проводницей. Ездила в рейсы на «Сибиряке», двое с лишним суток до Москвы, столько же обратно. До школы она отдавала меня в круглосуточный детский сад. С семи лет оставляла на пять дней рейса одну. Заботиться о ребенке – значило для неё одеть-обуть и накормить. И я всегда была одета, обута, в холодильнике никогда не кончались сосиски (из Москвы), в кухонном шкафу макароны, в нише под окном картошка.
В целом, не самое плохое детство. Но девочкам, у которых были отцы, я завидовала. Я вспомнила об этом, прочитав Ваше письмо. Оно такое отеческое!
В жизни каждой женщины должен быть мужчина, рядом с которым она чувствовала бы себя защищённой. Это необходимо не из-за природной нашей трусости, чтобы было за кого спрятаться в минуту опасности, а затем, чтобы запустилась какая-то особая программа, превращающая особь женского пола в женщину, пробуждающая в ней нежность, доброту, любовь.
В идеале такой мужчина должен быть всегда, на протяжении всей жизни женщины: вначале отец, потом муж, позже сын. Я подобных счастливиц не встречала. Кому-то везло с отцом, кому-то с мужем, кто-то обретал счастье в материнстве.
Мне не повезло нигде. Отца не было. Мужу, как и другим мужчинам из моей биографии, было на меня наплевать. А сына я не уберегла. Он и мужчиной-то стать не успел. Умер три года назад от передозировки героина. Виновата в его смерти я. Моё сегодняшнее