вылизывающей тропу на месте упавшей печени, и пошёл дальше с расширенной грудью, переполненной счастьем от доверия маленького лохматого друга. Уходил медленно, и что-то заставило ещё больше замедлить шаг, остановиться и обернуться осторожно. Собачка шла следом в десяти шагах и тоже остановилась, насторожённо глядя на большого и щедрого поводыря, надеясь, очевидно, что ещё что-нибудь перепадёт. Но у того ничего больше не было. Он тихо позвал:
- Тя-я-па-а…
Уши пса сдвинулись вперёд, он поднял голову выше и застыл в ожидании, готовый рвануть в стаю при малейшем опасном движении человека. А он-то думал, что заслужил полное доверие, и очень пожалел, что остановился и окликнул, лучше бы шли они вот так, тандемом, долго-долго, пока не настала бы пора к полному сближению. И куда бы пришли? Дома их вдвоём не ждут и, пожалуй, не пустят, а отводить доверчивого лохматика обратно в стаю у него не хватит душевных сил. Отвернулся от бессловесного преследователя и пошёл совсем медленно, очень надеясь, что лохматушка – будь, что будет! – пойдёт опять следом. Но, взглянув назад через плечо, обнаружил, что тропа пуста, и ни одна травинка не шевелится, не выдавая, куда скрылся преданный – понимай, как знаешь! – дружок.
Домой приплёлся нехотя, крайне усталый, ничего не хотелось делать, ни одной светлой мысли не копошилось в разочарованном мозгу. И стоило только заикнуться, что не худо бы заиметь собаку, маленькую, неприхотливую и необременительную, как сразу же напоролся на яростный отпор, и утренняя радость окончательно потухла, угасла, словно проткнутая жалящей иглой злобного неприятия. Житейская половина его, превратившаяся со временем в четверть, а потом и в десятину, а сейчас и вообще неизвестно в какую часть, не то чтобы не любила животных – она не любила ничего нового в нём, что не увязывалось с её инициативой, что отличало его от неё. Чувствуя, что непроизвольно теряет цену, она всячески старалась досадить ему, объясняя длинно и ненужно, что и так упирается до боли в спине с уборкой пыли и грязи от прогулок, успокаиваясь лишь тогда, когда он укладывался на диван, и терпеть не могла, когда он, удаляясь от неё душой и мыслями, плотно усаживался за стол, выдумывая то, чего не любила, что претило её рассудительному характеру, напрочь лишённому романтики, что не соответствовало настоящей потребной литературе. У редких сочинителей-счастливцев жёны оказались не только бытовыми, но и творческими подругами, а ему не повезло. Казалось, что всё было против творческого увлечения. Может быть, Тяпа поймёт его неуёмную страсть и простит, смирится с болячкой друга, может быть, в ней он найдёт отдушину для беспокойной души нераженького сочинителя.
И она, словно подслушав его ожидания, бежала навстречу, когда он появился раньше обычного следующим, тоже ясным солнечным утром. Из дальнего леса слышалась частая и настойчивая пулемётная дробь дятла, переругивание вечно сварливых сорок и тонкий нежный писк синичек. Было прохладно и сухо. Приземлённый ветерок приглаживал свежую травку и сухо шелестел в старой. Поёжившись, пожалел, что не подогрел ёдово, вдруг малышка не станет в прохладную погоду есть холодное и слегка засохшее мясо, сваренное им самим вечером. Ему как-то неудобно стало загружать новыми заботами ожесточившуюся супругу, напрочь отвергающую появление приблудного члена. Но сомневался напрасно: пёс даже встал на задние лапки, смешно свесив передние, согнутые в коленках, и жадно обнюхивал вкусный и обильный мешочек, нетерпеливо ожидая, когда его опорожнят. И стая придвинулась совсем близко, признавая кормильца совсем уже своим. Но им и сегодня достались только остатки после малыша. А тот, раздувшись как мяч, ухватил полуобглоданную куриную голень и исчез с ней в кустах, поспешив сделать заначку на всякий-який – мало ли что в жизни случится, всегда стоит иметь жизненный резерв, не надеясь ни на кого, даже на доброго дядю, пряча и охраняя запас от всех: и от своих, и от чужих. Ждать возвращения запасливого зверя пришлось довольно долго, а когда малыш выбежал на тропу, смяв сегодняшние жёлтые головки одуванчиков, нос был в прилипшей бурой земле, а глаза весёлые и жадные. Подбежав к хорошему знакомому, требовательно уставился, ожидая ещё такого же дара, но у дарителя, к глубочайшему сожалению обоих, костей больше не было, и вообще ничего не осталось, всё щедро и напрасно пожервовано стае, выглядывающей поодаль из пожухлой прошлогодней травы. Бестолковый жертвователь присел и примиряюще протянул руку, которая немедленно была обнюхана грязным носом и облизана горячим влажным язычком.
- Нет ничего! – повинился. – Прости, не рассчитал.
Извинение было принято, и Тяпа позволила себя погладить и почесать за длинными ушами, украшенными репейными серёжками. И даже перевернулась на спину, беззащитно выставив брюхо, и он, наконец, узрел гендерную принадлежность псины. – Э-э, да ты, оказывается, мальчик! Не Тяпа, а Тяп? – Незадачливый собаковед смущённо почесал и выставленный живот, и собственную переносицу. – Слушай, оставайся Тяпой, а то Тяп звучит как-то не очень – так и слышится дополнение: Тяп-ляп. Как ты? – Тяпа согласно постучал хвостом по земле, ему было всё равно, как обзовут, лишь была бы кормёжка. – Ну, вот и лады, - облегчённо вздохнул паспортист. – А может, пойдёшь со мной? Пойдём? – Мохнатка перевернулся на лапы и наклонил лобастую голову, соображая, очевидно, как поступить, и на всякий случай ещё помахал хвостом в репьях и в старой свалявшейся шерсти. – Не пожалеешь, - пообещал, не уверенный в вырвавшемся обещании. Ноги от долгой неудобной позы затекли, он поднялся, шагнул раз-два прочь, обернулся. Черныш сидел и безучастно смотрел вслед, разочарованно и осуждающе. По нему лучше бы быть вдвоём и со стаей здесь, на траве, или в лесу, а не плестись куда-то в опасное человечье жильё. А в соблазнителе всё больше зрела уверенность, что малявка и раньше хорошо знал человека, потому и сейчас идёт на контакт. Знал так хорошо, что тянется к нему, но одновременно и боится, подтверждая догадку, что прежние отношения с человеком были недобрыми, в конце концов, его выгнали, а может быть, ушёл сам. Такое, к сожалению, случается не только с псами. – Ладно, - вздохнул один из того прошлого, - пойду я, жди завтра, хорошо? – Пёсик неуверенно пошевелил хвостом, подметая траву, но следом в этот раз не пошёл, теряя доверие, а может, перегруженный едой и заботой о заначке.
Назавтра в природе заметно посмурнело. И не только в природе, но и на душе. Тяпы на старом месте не было. Никто не встретил, никто не порадовал дружеским блеском понятливых глаз и чуткой носопыркой. Не было и стаи. Скорее всего, подумалось, кто-то из предусмотрительных жителей крайних домов, снабжённых холодным сердцем, решил избавиться от опасного соседства с непредсказуемой стаей и каким-то беспощадным способом прогнал собак подальше в лес и, возможно даже, не без ущерба для них. Как бы Тяпа, наиболее доверчивый и маленький, не пострадал. Жив ли? Постоял, оглядываясь, вслушиваясь в глухой ропот леса, поразмыслил немного и, беспокоясь о судьбе дружка, перешёл лежбище и углубился в заросли кустов и старой травы по узкой тропе, проложенной стаей и ведущей в лес. Решил идти по ней, пока она будет видна, попытаться найти новое лежбище и узнать, там ли мохнатка. Очень скоро тропа затерялась в старой пухлой листве и игольчатой массе, осыпавшейся с деревьев. Кое-где радужно желтели солнечные головки подснежников, чуть высунувшись из прогретой травы, и никаких ясных следов стаи. Он посвистел и покричал, прислушался и еле различил в шуме деревьев далёкий заливистый лай, задорный и беспокойный, боевой и жалобный. Не колеблясь, двинулся по слуху, проваливаясь по лодыжку в хвойный подстил и теряя ориентиры в густом сосняке, не думая, как будет выбираться из чащобы обратно. Хорошо, что идти пришлось недолго. Скоро между могучими стволами показалась поляна, захламлённая упавшими деревьями и обрамлённая берёзками. И там кружилась, вихрилась стая, осаждая рыжую сучку, отчаянно отбивавшуюся от озверевших кобелей. Их не страшил ни рык, ни укусы вожака, потерявшего контроль над стаей и бессильно вывесившего длинный язык, облепленный густой пеной. Тяпа, которого и заметить-то было трудно в гуще травы, веток и сбивающихся и разбегающихся собачьих тел, изредка маячил между ногами крупных псов, отбрасываемый разъярёнными претендентами в сторону, и заливался звонким отчаянным и обиженным лаем, но, понукаемый непреодолимым инстинктом, снова и снова лез в гущу стаи, забывая и претерпевая болячки и унижение. Лез, тонко визжа, не обращая внимания на призывный посвист и окрики кормильца, заманчиво помахивающего переполненным пакетом и добившегося только того, что стая, заметив человека, ушла, торопясь, в противоположную глушь с затихающим лаем.
Ни Тяпы, ни стаи, ни их следов не было видно несколько смурных дней, и он уже смирился с тем, что нечаянно найденный друг потерян, и очень жалел, что не утащил его в последнюю встречу силком… но грешен человек задним умом, мы часто жалеем о несовершённом, которое уже не вернёшь. В последующие дни регулярно и не по разу ходил и на первую, и на вторую поляны уже просто так, автоматом, не надеясь ни на что и только растравливая тяжкие нервные воспоминания об очередной неудаче, случившейся, как обычно, по собственной глупости из-за ментальной неуверенности и нерешительности, когда надо было просто взять пса и утащить домой. Пытался успокаивать и оправдывать себя тем, что избежал семейного скандала, но тщетно. Он, и только он повинен в потере друга, которому ничего не светило, а темнили увечья и голодная смерть.
Прошла долгая тягостная неделя с возвратными холодами и накрапывающим нудным дождём, с трудом сменившимися ясным и почти весенним настроем. Высоко-высоко под затихшими, млеющими от тепла и света, соснами в прозрачно-голубом невесомом воздухе кружил, расправив могучие крылья, тёмный с белой подвижной головой орёл, сильный, свободный, одинокий и гордый в одиночестве, с пренебрежением глядя на земную вошкотню. Большинство великих тоже были одиноки и плодовиты в одиночестве: Толстой в яснополянском толпеже, Бунин в разозлённой эмигрантской клоаке, Достоевский в окружении преступного людского несовершенства, Шекспир в лавочной зачуханной рыцарской среде, оба Дюма в удушающе глупом дамском ожерельи, Горький в партийных большевистских путах, - да все, все величайшие гиганты от искусства были и есть одиноки в парящем высоком полёте, а если, уставая, падали в массы, в тусовку, то расшибались в серости и дрязгах, обламывая крылья. С завистью наблюдая за свободным полётом свободной птицы, манящей подняться как можно выше, непризнанный гений низкого полёта тоскливо думал, что такого ему не дано. А хорошо ли ему там, высоко надо всеми? Ведь когда-нибудь, устав от одиночества, найдёт себе пару, и удачно, если попадёт орлица, а не курица, а сил и желания подняться снова не будет, и тогда онемевшая душа запросит хоть какой-нибудь отдушины, хотя бы в каком-нибудь маленьком живом существе с понимающим и сочувствующим взглядом тёмных разговорчивых глаз. Эй, ты, там, высоко паришь
