Галерея абсурда. Мемуары старой тетради

почему-то тогда «строитель» Дидуков. И в этот раз сам город сначала посмотрел упрямо окнами на запад, как скептик, или Сысой, а  затем стал глядеть вообще не пойми куда. А Чуткин Махнат опять разбежался было на Спиридон-башне в колокол ударить, да налипла на него вчерашняя слизь (с утра скоблил да не доскоблил) – споткнулся обо что-то, и потому не вышло у него никакого звона. Тогда башню закрыли, должность Чуткина Махната аннулировали, а самого Махната задвинули в галошницу, чтобы больше не обезнадеживал горожан пустыми обещаниями. Но, когда вот не стало за окном на 27-ой Кацуской  улице Спиридон-башни, то северная сторона этой улицы взяла вдруг и повернула налево, то есть, можно сказать, в лучшую свою сторону, и больше стала иносказательной. И тогда, поразмыслив, что таковое новшество как бы выпадает из общей схемы нынешнего (сегодняшнего) строительства (об этом ниже), поставили ее на место, а Чуткина Махната реабилитировали. Так оно – лучше. И вот теперь появилось на асфальте черное пятно в виде тени дирижабля, стало сильно увеличиваться в своем диаметре, но когда позвали Кацускую и спросили «чье?», она честно ответила «не знаю».
– Ой, предвижу какие вещи!
– Между тем, говоря просто, если посмотреть, как всегда смотришь, то 27-я Кацуская улица вроде туда идет, куда раньше шла – никаких развалин на ней нет, и никто, говоря прямо, кверх тормашками по ней не ходит; посмотреть через очки –  облака вроде опять белые видно, белее некуда, а из окна верхнего этажа Додон Гудзикин высунулся и, чтобы гости белизны не заметили, дует на них во всю свою мощь. В общем, казалось бы, – хороший день, простой – ничего себе плохого и непредвиденного в нем практически не было найдено. Но вот если пойти дальше и начать смотреть уже не через очки, а через лупу, то получиться может такая картина, что лучше не смотреть. Посмотрите на самого себя через лупу – что увидите? Тогда, спрашивается, зачем выводить всякие концепции посредством лупы, следовать сделанным выводам на основании увиденного, когда все это ни в коей мере не согласуется с обыкновенным, натуральным видом или полностью противоречит ему? Это тогда всем надо с лупами ходить!
– Точно сказали. Сразу все оборванные нитки видать. И они – нитки, как бревна.
– А что касаемо свадьбы – что ж – свадьбы они ведь и раньше тоже бывали.  О праздниках я еще только вскользь рассказывал, коснулся только прелюдии, а в сам гардероб не залазил. Там тоже, надо сказать, между другими вещами и Кузгород Амитеич  попадается, между блузками. И теперь появился. Сам, как  обычно, вначале без каких бы то ни было в голове умножений, рукава на нем длинные, слов никаких не говорит, дум никаких не думает, и если с боку посмотреть – вид бодрый. Здравствуй Амитеич – сказали ему тогда.  Так вот.
И на этих свадьбах, скажу вам, ведь тоже ничего такого сверх неординарного никогда не происходило. Поставят, бывало, стол, ну – стул рядом поставят, ну – еще что-нибудь – ведь ничего особенного! И на этой свадьбе Машмотиты так же, наверное, ничего бы сверх неординарного не произошло, если бы ни гости?
– Слёз то, небось, было от Машмотиты после отмены, как во время  утренней грозы
– Ширму хотели ей подарить в подарок – а зачем ей ширма? От кого, спрошу, загораживаться? К тому же, если бы хоть кто-нибудь знал «что» это такое, и умел отличать сверх неординарное от не ординарного и не ординарное от ординарного, сел бы тогда Праскин Будумный возле дома,  задумался бы?  Вроде все чинно начало происходить вокруг – по домашнему – без убийств.
И, потому свадьбы эти происходят обычно в пятницу вечером, во второй половине дня, когда только начинает светать и, как раз в то время, когда Машмотита, оказывается очень нарядной (принарядившись), бывает как всегда смешлива (кто-нибудь обязательно ее смешит), и когда она танцует, кто-нибудь обязательно подтанцовывает с ней рядом (обязательно подтанцовывает). И оказывается у нее тогда, если внимательно смотреть, то две ноги, то три (то две, то три), и шляп у нее на голове тоже оказывается тогда то две, то три (то две, то три) – очень интересно наблюдать. Оп…оп…
А здесь вдруг – абсцесс вышел, взгляд пришлось вверх перекинуть и перестать смотреть под ноги. И вот тогда, в таких ситуациях, строго начинает за собой следить  и сам Маципуцу Цуцинаки. Он тогда начинает выслеживать свои же желания внутри своих собственных мыслей, чтоб глаза не вострить вдаль и опять не убежать  вдслед за поездом – благо поезд тоже сюда приехал. Говорит самому себе: «Сиди на вокзале – чего тебе? Торгуй билетами, как обычно сидят в вокзальном окошке и торгуют билетами все добросовестные билетеры – чего не сидится?!» Бывало, и кричать можно: «Крышкой кастрюлю накрывать!» Или « Чего это там за шум? Скажите – меня дома нет». Ну, да ладно – не будем углубляться. Важно, ведь, чтобы сама важность действий в такие дни просматривалась в самих движениях и в самой, можно сказать, инженерной конструкции улицы – а чего там произойдет –  плевать. И, чем больше произойдет, тем лучше. Смотрят не за самими происшествиями. Смотрят затем, что если «день выдохнул праздник», значит, извне не должно быть никакой опасности в принципе – и смотрят именно за принципиальностью такого положения, и чтобы кто-нибудь, что говорится, колено не выкинул за город. Там еще ничего нет (проговоримся), не построено. Оловянной подошве понятно! Коммуникабельность строений совсем не причем. Так вот. Подноготная была такая – вроде – свадьба. А получилось опять наоборот – гости.
– Ну, казалось бы, зачем тебе не сидится на умной голове, зачем тебе перья, а иному вакса? Это я о Роту сейчас говорю. Зачем допустил в такой день – новшество?
– А вы сами-то тогда где были?
– Да я все забыл. Памяти совсем нет, ничего от нее в голове не осталось. Иначе не пришел бы к вам.
– Понимаю вас. А получилось из всего этого – чего никто представить себе не мог. Гости ведь они и раньше тоже бывали. И выработана была особая тактика с ними обходиться – с какого края обходить, «что» говорить, и «что» при этом думать. Но здесь, в этот день, оказывается все оказалось из ряда вон выходящим, поскольку гостей никто не ждал. Это много усложнило дело. Потом, среди гостей ведь обязательно бывает некто «капроновый»,  выглядит всегда молодым, но спорит, что – старый; вечно жалуется он на плохую политическую обстановку вокруг себя; вечно ему кто-то мешает; всюду у него недосдача; часто кашляет – и вроде больной весь насквозь и жалко его до слез; куксится, бывало, простит чего-то, тихо себя ведет – а сам потихоньку ноги на стол кладет и кладет. И под конец смотришь – у него все есть, а у тебя ничего нет. И кажется – так надо.
К тому же, среди гостей бывает и барана с собой привезут, – покажут, какой жирный баран, какой вкусный, сколько шерсти у него на хребте, сколько всего у него есть – а зарежут его только тогда, когда домой вернуться и сами съедят.
Итак...
– Но об этом не говорить лучше...
– Итак, по порядку.



1

– Спроекцировалось сначала стопроцентное серое пятно вдали, – приближалось оно, приближалось, скрипело оно, скрипело, что-то такое насквозь прозрачное показалось вдали, как «розмарин» или «бусынка», а опустилось – оказалось – гости. На папирусе записал это событие Хироманский Вадлен Триворский досконально (мол, спустилось); занес в нисходящий  реестр каждого авиатора по заслугам; обозвал по имени новый модный шов вдоль линии бедра и остался доволен. 
Через минуту стало видно, что дирижабль большой и, что  гости такие, у которых по пять сторон бывает (в широкую даль), и хобот у них ниже колен. «Ах, вот оно что!» – почуяв немыслимое, подумал Поротон Постомон и бросился на улицу. К тому же, дальше стало понятно, что летательный аппарат этот летит с самой, что ни на есть, Кульпийско-Гогомайской параллели – первый поворот от Хвита Хавотской авиаторской мысли с залетом в дворницкую, где стоят метла и грабли. И, потому, прилетит обязательно. И, хотя не надо никогда забегать вперед событий и говорить о том «что» может с ними случиться впоследствии, но забегая вперед, скажу, что оказались среди гостей игривости и подробности такие, что не расскажешь – просто маловероятно! Ведь в таком формате существования внизу того, что должно быть сверху, каждый синопсис подобен лирическому отступлению. И то – правда. Сколько всего маловероятного и непостижимого бывает в простой ветке на заборе, когда ходишь с кем-то в другом месте. Это то же самое, что Кузбалрог Сервяжный, наевшись прокламациями и набегавшись от последствий, станет вдруг отовсюду нежным и мягким. Трогаешь его за портупею, тормошишь его, почем зря, щекочешь его за подошву, а он только хохочет.
– Вот оно, значит как! Странно. Мне говорили, не помню кто, что летательный аппарат этот прилетел с Принскнайской-Васбайской долины, а ни с какой Кульпийско-Гогомайской параллели – в газетах даже было упомянуто.
– Нет. Точно известно, что оттуда.
– И второй вопрос. Сказали, ведь, что Кузбалрог Сервяжный помер. Я сам недавно слышал. Слух такой повсюду распространился.
– Какое там – помер!! Не верьте. Живее всех живых. Как латынь. Панька, Ванька, Сранька померли, а этот – живой.
А тут еще, в самом начале, то есть, до того, как все начало начинаться, пришел в город пришелец (точнее верблюд пришел, а он на нем сидел), привязал верблюда у ворот, долго не был, сказал какую-то мудрость, сыграл на базаре в кости, зашел к кому-то на огонек, там поел, выспался, а по утру сел на верблюда и уехал. Явление такое было претенциозное. И никто, даже, понять ничего не успел, и разглядеть его по основательнее. Говорят, чудеса какие-то показывал, фантазии материализовывал, реальности противопоставлял – нашел, чем удивить! У нас, бывало, и под водой ходят – по дну – не то, чтобы сверху. И безо всякого, заметьте, «специального обмундирования». Быстренько так появился, везде побывал, что-то сказал и исчез. И хорошо Роту не видел ничего, не слышал. Да если б видел, слышал, махнул бы на пришельца рукой. Я это к чему сейчас говорю? А говорю я это к тому, чтобы было понятно: «Никаких истинных впечатлений не может вызвать философ, если туфли всюду одни и те же, и никогда не высиживают яиц на пустом месте». Вот, вы, к примеру, много на своих антресолях зимой высидели, пусть даже с благими намерениями под каблуком?
– Ничего не высидел.
– Вот и я о том. Совершенно невозможно ничего высидеть страусу там, где песка нет, и где нет точно такого же страуса, который тебя похвалит. Не выйдет ничего. И я уже говорил, что, по крайней мере, после такого пришествия никто не видал, чтобы птицы что-то почуяли, а лавочники позакрывали свои лавки. Птенцы сидели в гнездах спокойно, клювы свои в разные стороны не раскрывали и есть не хотели; вода, после вчерашнего ливня, текла, как обычно течет – точно по краям тротуара и никто ее за ручей рукой зря не трогал; в булочную никто ногой тоже не долбил и ничего не кричал в запертую дверь, – а у самой Монки-Запонки, запонки «не так» блестели потому, что не такие уж они перламутровые, как можно было увидеть, и опять появилась у нее презумпция невиновности. И следом уже каждый многоразовый трамвай благополучно доезжал до западной стены восточного базара, и никто на нем, на базаре,