Московский Дед Мороз

В последний момент он решил дать телеграмму о приезде. Он вдруг подумал, что ребята, дочь с зятем и внучкой, могут умотать к родителям зятя, и тогда московский дед Мороз, как он себя называл, будет звонить в пустую квартиру. Он хотел свалиться неожиданно, пусть не готовятся специально, а где-то в глубине души еще и проверял, как встретят. Он вез московские конфеты, надеялся купить подарки на месте.

Дочь отказалась взять деньги на новогодние подарки, его московским конфетам она не сильно обрадовалась, у нее оказался запас конфет. Она согласилась лишь на покупку картины для мамы, “лучше желтенькую, под обои”, повторила дочь высказанную вслух “мечту” бывшей жены. Он долго смеялся над этим определением, говорил, что знал бы, попросил бы друзей художников изобразить что-нибудь эдакое под обои. Они прошлись по художественным салонам и купили зимний пейзаж, написанный маслом. Зимовье в лесу, вечереет, в окне горит огонек, и падает желтый снег. Бывшая жена повесила картину в коридоре, в комнате для нее не нашлось гвоздика. Дочь просила подарить ей малахит или янтарь. Но от предложений купить ей браслет или бусы отказалась, может быть не хотела, чтобы он тратился на нее.
В ноябре дочь болела, у нее был сильнейший невроз, врачи пролечили ее на всю катушку. Дочь звонила ему, жаловалась на мать, что та заодно с врачами. Все обошлось. Бывшая жена звонила сама, успокаивала его и просила звонить почаще, разговаривать с дочерью, писать ей письма. Он был готов сорваться из Москвы, бросить все дела, лишь бы его Неня успокоилась и почувствовала, что она не одна. 10-летняя внучка требовала постоянного присмотра, ее развитие остановилось на уровне полуторагодовалого ребенка. В последнем разговоре дочь успокоила его: “Сиди в Москве, я справляюсь”.

Но сидеть в Москве он уже не мог. Год назад у него был инсульт. Вторая жена и приемная дочь вытащили его. Но исподволь накапливалась усталость, давило безденежье, добытчицей в семье стала 18-летняя девочка. Он лежал на диване и учил, как жить. Он был не доволен тем, что приемная дочь отходила от его черно-белой морали, в ней просыпался, по его мнению, собственнический инстинкт, ей хотелось научиться делать деньги. Он был категорически против этой “торговой ориентации”. Вторая жена и дочь решили, что он просто неблагодарный. Посыпались упреки: слишком много ест, бездельник, трутень. Он устроился работать, искал возможность работать по специальности. Везде он сталкивался с одними и теми же проблемами: маленькие оклады, непорядочные, необразованные люди, с которыми он тут же начинал воевать. В конце концов он уволился из Музея, где работал последнее время, хотя ему и предложили должность главного инженера. Вот уже несколько месяцев маячил очень интересный контракт на руднике в Забайкалье, но там были проблемы с финансированием. Он решил уехать в Сибирь и там дождаться приглашения на работу в Забайкалье.

Дочь и зять были в недоумении, когда он свалился им на голову. Новый год он встретил в семейном кругу, в доме бывшей жены, она жила отдельно от дочери. Был сытный, спокойный новогодний вечер. Дочь, правда, даже не дождалась 12-ти, ушла спать, сославшись на слабость и усталость. Он уверял, что приехал ненадолго, может быть до Рождества, потом его ждет хорошо оплачиваемая работа. Эту неделю он носился по друзьям, рассказывая, как у него все хорошо, и только самому близкому другу пожаловался на судьбу.

Звонка из Забайкалья не было. Он стал говорить, что попытается найти работу здесь. Во время разговора дочь очень удивленно посмотрела на него. Она странно вела себя: не отталкивала, но и не приближала его к себе. Несколько раз она пыталась, что-то ему объяснить, он останавливал ее, боясь, что потребуется и его откровенность, он не хотел этой определенности, а главное совсем не желал выглядеть неудачником.

В один из вечеров, когда в гостях была бывшая жена, дочь расплакалась и сказала, что не может за ним ухаживать. Это был удар ниже пояса. Он предполагал, что бывшая жена его не примет, но на дочь он рассчитывал. Он надеялся приехать в этот дом доживать старость. Он рисовал себе картины прежней жизни, прежнего порядка, душевного покоя. Он мог бы взять на себя внучку, облегчить участь дочери. Он ехал спасителем, а оказался в роли приживалы. Дочь и зять прежде всего принялись его одевать: новая шапка, пальто, правда, купить брюки он попросил сам. Бывшая жена подарила выходную рубашку и подтяжки. Дочь настояла, чтобы он починил ботинки. Он старался следить за собой, стирал и чинил свои рубашки, он даже попросил дочь вшить молнию в спортивную куртку. Замок сломался, он его выпорол, а вшить не сумел, нужна была машинка. Дочь помочь ему не смогла, стала говорить, что ее машинка не возьмет, лучше попросить маму. Она так и осталась маменькиной дочкой.

В письмах она была другой. Может быть, он так воспринимал ее письма. И эта болезнь, действительно, вымотала ее. Она казалась отрешенной от обыденного порядка жизни, тех вещей, к которым он стремился и на которые надеялся, не было и в помине. Не было отлаженного питания, обед и ужин дочь готовила из полуфабрикатов, или зять обходился бутербродами. Внучка была неприхотлива к еде, да и не могла сказать, чего же она хочет. Он принялся готовить, позы, манты, плов. Он баловал себя и детей. Дочь и зять ели, но ворчали: “Слишком много жира, мы не едим так много”. Так значит, он много ест. От чего уехал, к тому и приехал. Дочь и зять жили в своем замкнутом мире, и никого не хотели туда пускать. Особенно дочь. Она была близка с матерью, но не до конца. Он был искренне удивлен, когда увидел, что зять умеет направлять ее, справляться с ее депрессией. Он-то надеялся, что займется этим сам.

Днями они молчали, каждый погружен был в свои переживания. Изредка перебрасывались фразами. Он выполнял определенный им самим круг домашних обязанностей, а потом играл в шахматы с компьютером, читал газеты, детективы, разгадывал кроссворды, смотрел по телику новости, строжился на внучку, гулял с собакой. Дочь иногда садилась за компьютер, и оттащить ее от него было не возможно. Клацкали клавиши, ее пальцы летали над клавиатурой. Внучка была ноющей болью, под конец его пребывания она начала выговаривать: “Де-да”. Сердце заходилось болью за дочь, за внучку.

Оставался призрачный контракт в Забайкалье, на который он все-таки надеялся. Там он мог спрятаться, переждать, пережить ссору со второй женой. Деньги помогли бы ему обустроить старость. Он надеялся, что сможет обеспечить дочь. Но дочь считала, что пришло уже другое время, когда она должна помогать родителям, пыталась всучить ему какие-то деньги, выспрашивала, как же он без денег, на кого и что рассчитывает. Он надеялся на друзей, на пенсию, которая копилась, на заработки. Бывшая жена предложила деньги. Он взял, твердо пообещав себе и ей, что обязательно вернет.

В родном городе, куда он решил в конце концов уехать, жила родная сестра, самые близкие друзья. Один из них, тот, на которого он всегда мог положиться, ушел из дома и не вернулся. 8 месяцев от него не было ни слуху ни духу. Получалась, что сестра была единственным человеком, к которому он мог приехать. Он надеялся, что она его примет, а если нет... Придется возвращаться в сырую Москву, в холодный, чужой дом, и как-то жить. Вернее, влачить существование.

Бывшая жена согласилась сходить с ним к старой знакомой. В том же доме жила супружеская пара давних друзей. И когда они собрались все вместе, ему показалось, что вернулось прежнее время, прежний мир. Но вечер закончился, жена, ставшая чужой женой, уехала к себе. В троллейбусе она просто раскричалась, говорила ему: выходи на своей остановки, иди к дочери, не нужно меня провожать. Ему так хотелось целовать ее, пусть располневшую, пусть постаревшую, но такую родную, такую свою. А дочь встретила холодно и спокойно, слегка удивившись, ты же позвонил и сказал, что останешься ночевать у друзей. Он разделся, расстелил постель, лег и разрыдался. Он плакал по другу, что ушел, и надежды на его спасение почти не осталось, по жизни, которую не вернешь, по девочкам-дочкам, родной и приемной, что выросли и не приняли его веры, его жизненных принципов. Он чувствовал себя деревом с оголенными корнями.

С елки сняли игрушки, игрушки уложили в ящик, елку вынесли во двор. Праздник незаметно перетек в будни.