вашей ноге кровоточащую дырку! То же сквозное ранение. Мы всё ожидали, но только не таких сюрпризов! Но, слава Богу, все обошлось, и вот, вы, наконец, проснулись…
Егоров замолчал, поняв, что наговорил непозволительно много лишнего для его положения учёного и уже скучным голосом добавил:
- Вас лечили: икру зашили, предплечье тоже. Все зажило. Вы ещё не успели осмотреть себя?
Он провёл рукой по ключице до шеи Павла.
- Вот, ощущаете?
Мезенцев вздрогнул, почувствовав за доктором своими пальцами шрам. И второй, когда провёл рукой по икре левой ноги.
И эти прикосновения вызвали два ярких воспоминания. Первое, когда Серёга рванулся вперёд из небольшого окопчика, а Артём бросился за ним. Пуля чирикнула, полоснув его в трапециевидную мышцу. Так, словно при бритье рука дёрнулась, и лезвие скользнуло вдоль, вызвав пощипывание на месте пореза. "Гребанный мудак!" И непонятно было, о ком так "нежно" отозвался Артём: то ли снайпере, уж точно, мудачке, спрятавшейся на бугорке, прикрытым кустарником, то ли о Серёге Бровине, полезшим за какой-то хреновиной на невысокий бруствер. После выяснилось, что это был томик сонетов Шекспира. Да кто он такой, этот Шекспир, чтобы такие парни гибли из-за его стихов?!
Серёга умер у Артёма на руках. В его глазах была какая-то торжественность, словно под гимн страны он стоял у поднимающегося по флагштоку знамени. "Эх, брат, Горацио..." - шепнули его губы.
Взгляд Артёма стал мутным от слез. Он бережно положил товарища на снег, вытер глаза, взял винтовку с оптическим прицелом, которую выронили руки его друга, и припал, прирос к цевью оружия. Его глаза слились с окуляром снайперского прицела. Он, казалось, на всю жизнь перестал дышать, и медленно прошёлся круглым светлым пятном с перекрестьем в центре по кустам, пригорку, искалеченной семидесятипятке, которую из какого-то музея приволокли чеченцы, пока каким-то особым чутьём мстителя, возненавидевшего мир, отстоявший от него в четырёхстах метрах, не почувствовал белый взмах - едва заметное и с двух шагов движение груди снайпера (фантастика!), - и нажал на курок. Всего два выстрела Артема в цель с интервалом в доли секунды и снайпера, который оказался, все-таки, бабой, дёрнулся в сером воздухе Чечни!
…А ногу ему продырявил солдат-недоучка. Весь полк смеялся над Артёмом. Но новобранец все-таки стал матерым разведчиком. И за каких-то шесть месяцев! Именно он, этот Метелкин, притащил на себе полевого командира, по их, бандитским званиям, "генерала", севшего в продуваемый всеми ветрами сортир. Командир взвода уж забыл про ногу, но был благодарен Метелкину: тогда, в госпитале, он и встретился с Валентиной. Самое удивительное то, что они, оказывается, были знакомы десять лет! Медсестра была его одноклассницей, на которую Артём все школьные годы обращал столько же внимания, сколько на приевшуюся схему каких-то склонений в классе русского языка и литературы.
- Ну, дружок, - доцент похлопыванием по плечу вернул к себе внимание Павла, - поспите до утра. Что значит два-три часа по сравнению с тремя годами?
И медсестра с готовностью вколола какой-то гадости в мышцу руки. Доктор поднялся, будучи уверенным, в том, что смесь анальгина с димедролом быстро закроет глаза Мезенцеву. Но он ошибся: сон пришёл к Павлу значительно позже. И за это небольшое время, около двадцати минут, он вспомнил все, что случилось с ним до сна и… во сне.
Артём
Возраст Павла Мезенцева устраивал, и ему не хотелось, чтобы жизнь накручивала ему и дальше беззаботные годы. Ему было 27 лет, за которые он успел окончить машиностроительный институт, жениться, завести двух девчушек-близняшек, сменить профессию и поработать техническим специалистом в товариществе с ограниченной ответственностью "Вечный покой".
Возраст ему мешал только тем, что молодого специалиста посылали по всяким пустяками. Только что он вышел из кабинета директора фирмы Бориса Ковальцова, который, не глядя подчинённому в глаза, словно неисправимый и недобросовестный должник, предложил организовать захоронение одного пенсионера.
- Вот что, Павел, - сказал Ковальцов, - позвонили из администрации Железнодорожного района, умер одинокий пенсионер. Когда-то он был довольно известным экстрасенсом. Говорят, что жена повесилась, а сынок, обвиняя в этом отца, постарался как можно быстрее покинуть дом. Много лет они не знают ничего друг о друге. Хотя в это верится с трудом: покойный помогал людям находить их пропавших родственников. В общем, дело это тёмное, а наше – в отсутствии родственников чётко организовать захоронение умершего.
Борис Семёнович сжал виски в своих руках, словно выдавливал из себя головную боль, и она могла показаться в виде смолянистых черных капель на лбу, которые должны были шмякнуться на лакированное покрытие начальнического стола. Воображение Мезенцева рисовало картину того, что от упавших капель запахнет серой, и они прожгут столешницу.
- Ты там по аккуратнее, Мезенцев, - голосом главаря мафии напутствовал Ковальцов, словно его подчинённому надо было добить экстрасенса, а затем замести следы. - Этот тип оставил деньги и описал обряд, который должен быть соблюдён при его погребении. Возьми трёх людей и все, что нужно. Иди, дружок!
Квартира экстрасенса находилась на втором этаже железобетонной "хрущёвки". Три полутёмные комнаты. В спальной широкая, почти квадратная кровать с балдахином. Мезенцев такого каприза ещё не видел. Кабинет был полон новых и очень старых книг. Рядом со стеллажами стояла тяжёлая стремянка.
Сам хозяин покоился в зале на большом обеденном столе. Одет был как с иголочки: чёрный костюм, белоснежная рубашка, бабочка, черные лакированные туфли и темно-синие носки. Он был аккуратно зачёсан и выглядел эстрадным конферансье, немного приуставшим и прилёгшим отдохнуть. Причём соседка, вызвавшая одновременно милицию, скорую помощь и службу спасения, утверждала, что даже не притрагивалась к Любомиру Адольфовичу. По её словам покойный, то есть когда он не был таковым, сам приоделся, взобрался на стол и помер. А свидетельством тому, что он тщательно приготовился к своей кончине, все продумал, явились деньги с запиской о том, как использовать их для похорон.
Мезенцев был неиспорченным человеком, но и он подумал о том, что для соседки, полноватой, но привлекательной женщины, покойный многое значил в жизни: она сидела рядом с умершим и, нежно глядя в лицо Любомиру Адольфовичу, тихо плакала. Словно безутешная вдова.
Пока члены его команды, простоватые на вид и крепкие ребята пошли за гробом, чтобы переложить экстрасенса (они были бы рады снести тело в катафалк за руки и за ноги), Павел стал разглядывать картины, висящие на стенах зала. Это были довольно крупные репродукции, в основном живопись Левитана и Шишкина. Но одна из картин, ближе к окну, почти спрятанная за оконным занавесом, поразила его воображение. Он отодвинул оконную ткань, как бы охраняющую от нескромных и любопытных взглядов и обомлел от того, какой щемящей сердце трагичной оказалась картина.
Странный синевато-фиолетовый мир был взят в окружение темных багетных планок из дуба: пещера в высоких горах отражалась в лунном свете каменистым ложем. У широкого входа в стояли тонкие стволы худосочных деревьев. Их мелкие листочки сверкали серебряными монетами. Здесь же, у входа, лежали, почти сливаясь, два тела - мужчины и женщины. Они были полуповернуты друг к другу, как будто умерли в последнем объятии.
Мезенцева передёрнуло от мысли оказаться на месте этих незнакомых ему персонажей. Он отступил на шаг, разглядывая общее композиционное построение картины, затем приблизился почти вплотную, всматриваясь в манеру наложения красок. Масло. Мазки длинноватые, перетянутые. Мезенцев занимался в детской художественной школе, но, по настоянию родителей, подался в технический вуз, который окончил безо всякого вдохновения, видел, что картину по каким-то неожиданно навеянным фантазиям набросал, словно по памяти начинающий художник, возможно, и сам хозяин квартиры.
- Павел Викторович, - позвали его. Это был один из рабочих приданной к нему похоронной команды. - Крышку сейчас приколотить или там, на кладбище?
- Оставьте крышку в покое, - раздражённо махнул рукой Мезенцев, которого неожиданно оторвали от созерцания взволновавшего его полотна, и он почему-то оглянулся на покойника, чей вид, действительно, не предполагал и мысли о захоронении, и беспечно добавил, - пусть ещё "подышит" большим воздухом!
Павел и не думал шутить, просто он пошёл на поводу каких-то непонятных ему ассоциаций. Но работник прыснул от его слов, и из окна успокоил товарищей. При этом он что-то добавил от себя и снизу раздался весёлый гогот его напарников. Короче, не траурная ситуация, а черте знает что! Здесь впору развеселить и самого покойника!
Так оно и случилось: на глазах у ведущего специалиста похоронной фирмы экстрасенс как-то криво осклабился в благодарном порыве и подмигнул. Все в одно мгновение. Миг и усопший, словно великолепный актёр, принял безмятежный вид, как и подобает в скорбной сцене.
Понятно, что после такого хулиганского пассажа Мезенцев пустил время на самотёк, и дальнейшие его действия выполнялись автоматически. Чем ближе день клонился к вечеру, тем больше хотелось потрясённому работнику "Вечного покоя" выпить. И не просто опрокинуть пару стаканчиков самой забористой жидкости, но, как говорят в народе, "надраться".
Следует отметить, что у Павла никогда намеченное не расходилось с делами. А подобного рода желания у него возникали дважды за его не очень длинную жизнь. Первый раз после того, как он застукал свою девушку в студенческой постели друга. Второй, когда окончил институт: выброшенные года на запоминание технических формул, рисование графиков и осмысление курса сопротивления материалов, требовали остервенелого стирания памяти.
После этого рабочего дня он принёс бутылку пшеничной домой, поставил её на кухонном столе и, не давая никаких объяснений заботливой супруге, уставившей стол хорошей закуской, в один присест, как говорится, "высосал" поллитровку. У Людмилы округлились глаза, но ещё больше она поразилась тому, что её Мезенцев нисколечко не опьянел, не притронувшись ни к огурчикам, ни к засоленной в свекловичном соку капусте, ни к маринованным помидорчикам, ни надкусил даже сальца с мясными прожилками. Он встал, не качаясь, прошёл в спальную комнату, на ходу послав поцелуй дочкам, возившимся в своей комнатке, и рухнул на кровать.
Утром Мезенцев проснулся с лёгкой головной болью, но и вычеркнутым из памяти эпизодом с этим чёртовым экстрасенсом.
Но тот, похоже, не забыл о Мезенцеве и дал о себе знать самым невероятным способом
Путь Павла на работу и обратно занимал около двух часов. Для тех, кто живёт в большом городе, это жертвенное время, ежедневно выбрасываемое под колеса. И очень многие пассажиры приспосабливаются к такой потере, компенсируя недосып в пути. Мезенцев садился в троллейбус и выходил на конечных остановках, поэтому он при первом же соприкосновении с сиденьем добросовестно
